Стихи пронимают — стихи понимают

Для своей еженедельной колонки на RFI Гасан Гусейнов вчитался в книгу стихов Татьяны Вольтской «Дезертиры империи», вышедшую в издательстве «Книга-Сефер» в рамках проекта «Вольное книгопечатание» Виталия Кабакова и Аллы Борисовой. Ключевые слова книги действительно отсылают нас к патрону издательства — Искандеру-Герцену и заставляют филолога вспомнить о литературной критике позапрошлого века.

Поэтесса, журналистка Татьяна Вольтская, 2021 г. © фото: commons.wikimedia

Что стихи пронимают, это всякому ясно, хотя бывает и загадочно для читателя. Но вот помогают ли стихи понять происходящее? Многие утверждают, что поэзия, вызывающая клубок эмоций метром, ритмом, звучащей материей и образами, воссоздаваемыми читательским сознанием, что такая поэзия только мешает пониманию этого самого происходящего.

Читатель нашего времени, которое кое-где все еще считается эпохой рациональности, постиндустриальной революции и насмешливого цинизма, такой снобирующий читатель морщится при виде стихов, сработанных как будто нарочно для того, чтобы вызвать острую эмоцию. Тут нужен литературный критик, чтобы разобраться, как же так получается, что спокойное, трезвое понимание рождается из эмоции. Вспышка в черноте ночи освещает окружающий мир, потом тот снова исчезает во мраке. Неужели нельзя запечатлеть в памяти ясность понимания?

Об этом я думал, когда читал уже давно знакомые мне по публикациям в соцсетях стихотворения Татьяны Вольтской, которые только что собрал и выпустил в своем издательстве «Книга-Сефер» Виталий Кабаков. Эпиграфом к проекту «Вольное книгопечатание» выбраны слова Александра Герцена, налившиеся новым горьким соком:

«Дома нет места свободной русской речи, она может раздаваться инде, если только ее время пришло. Открытая, вольная речь — великое дело; без вольной речи — нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние. Открытое слово — торжественное признание, переход в действие. Время печатать по-русски вне России, кажется нам, пришло».

Искандер, 11 февраля 1853 года.

Прошло всего 170 лет, и снова пришло это кислое время печатать инде. В РФ Татьяна Вольтская, как и многие из тех, кого объявили иностранными агентами, сопровождает публикацию каждого стихотворения справкой-дисклеймером:

ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА

Глаза читателей научились пропускать этот капслок. И все же мы пока не знаем, каковы будут долгосрочные последствия этой пытки над сознанием и над бессмертной душой каждого и каждой из нас.

Герцен-то был и в самом деле иностранным агентом. Сейчас уже почти вымерло поколение, которое начало смеяться над фразочкой Ленина «декабристы разбудили Герцена»: новые люди скоро будут переспрашивать, а кто такой Ленин? А кто такой Герцен? А кого еще разбудили декабристы?

Издательство «Книга-Сефер» выпустило книгу стихов поэтессы первой четверти текущего 21 века. Как читателю нашего времени нужно комментировать слова Герцена 1853 года, так и Герцену понадобился бы реальный комментарий к стихотворениям Вольтской.

Какой русский не любит пытать другого русского,

Такого ломкого, такого хрусткого,

Такого податливого на электрический ток,

На полиэтиленовый мешок,

Надетый на голову

Для дела весёлого.

Какой русский не любит избивать другого русского,

Тащить в кутузку его

И молотить по почкам,

Аккуратно заклеив скотчем

Рот, из которого рвётся крик, —

Какой русский к этому не привык?

А кто рыло воротит — так это же отщепенцы,

Кричащие за доллары, шиллинги, пенсы,

Что им не нравится чей-то подбитый глаз.

Но они не обманут нас!

Это стихотворение написано за двадцать дней до начала войны, 4 февраля 2022 года. В это время стеной пошли публикации о новой волне пыток в российских колониях, в армии, в тюремных больницах. До пыток в Украине оставалось меньше месяца. Но было ли все это новостью для А. И. Герцена?

«Чтоб знать, что такое русская тюрьма, русский суд и полиция, для этого надобно быть мужиком, дворовым, мастеровым или мещанином. Политических арестантов, которые большею частию принадлежат к дворянству, содержат строго, наказывают свирепо, но их судьба не идет ни в какое сравнение с судьбою бедных бородачей. С этими полиция не церемонится. К кому мужик или мастеровой пойдет потом жаловаться, где найдет суд?

Таков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского суда и русской полиции, что простой человек, попавшийся под суд, боится не наказания по суду, а судопроизводства. Он ждет с нетерпением, когда его пошлют в Сибирь — его мученичество оканчивается с началом наказания. Теперь вспомним, что три четверти людей, хватаемых полициею по подозрению, судом освобождаются и что они прошли через те же истязания, как и виновные.

Петр III уничтожил застенок и тайную канцелярию.

Екатерина II уничтожила пытку.

Александр I еще раз ее уничтожил.

Ответы, сделанные „под страхом“, не считаются по закону. Чиновник, пытающий подсудимого, подвергается сам суду и строгому наказанию.

И во всей России — от Берингова пролива до Таурогена — людей пытают; там, где опасно пытать розгами, пытают нестерпимым жаром, жаждой, соленой пищей; в Москве полиция ставила какого-то подсудимого босого, градусов в десять мороза, на чугунный пол — он занемог и умер в больнице, бывшей под начальством князя Мещерского, рассказывавшего с негодованием об этом. Начальство знает все это, губернаторы прикрывают, правительствующий сенат мирволит, министры молчат; государь и синод, помещики и квартальные — все согласны с Селифаном, что „отчего же мужика и не посечь, мужика иногда надобно посечь!“

Комиссия, назначенная для розыска зажигательств (речь идет о знаменитых пожарах 1834 года по всей России — прим. ред.), судила, то есть секла — месяцев шесть кряду — и ничего не высекла. Государь рассердился и велел дело окончить в три дня. Дело и кончилось в три дня; виновные были найдены и приговорены к наказанию кнутом, клеймению и ссылке в каторжную работу. Из всех домов собрали дворников смотреть страшное наказание „зажигателей“. Это было уже зимой, и я содержался тогда в Крутицких казармах. Жандармский ротмистр, бывший при наказании, добрый старик, сообщил мне подробности, которые я передаю. Первый осужденный на кнут громким голосом сказал народу, что он клянется в своей невинности, что он сам не знает, что отвечал под влиянием боли, при этом он снял с себя рубашку и, повернувшись спиной к народу, прибавил: „Посмотрите, православные!“

Стон ужаса пробежал по толпе: его спина была синяя полосатая рана, и по этой-то ране его следовало бить кнутом. Ропот и мрачный вид собранного народа заставили полицию торопиться, палачи отпустили законное число ударов, другие заклеймили, третьи сковала ноги, и дело казалось оконченным. Однако сцена эта поразила жителей; во всех кругах Москвы говорили об ней. Генерал-губернатор донес об этом государю. Государь велел назначить новый суд и особенно разобрать дело зажигателя, протестовавшего перед наказанием».

А. И. Герцен. Былое и думы. Часть вторая. Тюрьма и ссылка (1834–1838). Глава VIII. М., ГИХЛ, 1958, с. 197–198.

Но Герцена нынешние потомки русских людей середины 19 века давно не читают. А вот в самом сжатом виде, в стихотворении «Какой русский не любит пытать другого русского» Татьяны Вольтской из сборника «Дезертиры империи», может быть, прочитают. Пытка — как раз тот ключ к пониманию Российского государства, который поэт держит в руке и передает его своим читателям, чуть-чуть пытая и читателя постоянно всплывающим в соцсетях дисклеймером. Получилось, что стихотворение — это и комментарий к программному эпиграфу проекта «Вольное книгопечатание».

Название сборника — «Дезертиры империи» — ироническая отсылка к коллективному слабоумию современных российских мыслителей, которые рассуждают об империи, ни черта не понимая ни в том, как развалился Советский Союз, ни в том, как этот самый Союз в свое время образовался на руинах Российской империи. Громкое слово «империя» осталось, но смысла за ним никакого не просматривается: мыслители ведь так и не прочитали Герцена, разбуженного декабристами. Вот почему и остались от империи две вещи, хорошо заметные тем, кто хоть немного отбежал от страны, агонически корчащей из себя империю.

Мы с тобой — дезертиры империи,

Вызывающей скуку и страх.

Воробьями с намокшими перьями

Мы сидим на чужих проводах.

Где бульвары с нарядными платьями,

Физкультурники, дева с веслом?

Нас с тобой провожают проклятьями,

А заплачем — кричат: «Поделом!»

Не смогли, не сумели, не сдюжили,

Провалились в кровавые сны,

А теперь-то подумай, кому же мы,

Неумехи и трусы, нужны.

Незнакомые площади, станции,

Кто-то зёрнышко словит, глядишь,

А кому-то под вечер достанется

Только в спину злорадное: «Кыш!»

Непрекращающаяся пытка скукой и страхом дополняется еще одним парадоксальным чувством, охватывающим поэтессу в далекой бывшей «провинции у моря». И снова — словно по завету Герцена — Татьяна Вольтская передает его с точностью ответов добросовестного пациента на психоаналитическом сеансе.

Душа боится нового ярма,

И новых пут она не принимает —

Все хочет петь и плакать задарма,

Забыв, что без любви она — немая.

А новая любовь — страшней чумы —

Бежать, не привыкая и не мучась,

Но те, кто на нее обречены,

Пока свою не понимают участь.

Зажав в руке два теплых лаваша,

Идешь домой и думаешь — как просто,

Устав бороться, слабая душа,

Вздохнув, на милость Грузии сдается.

Она глядит на дворик, на белье,

На гору с краем солнечного диска,

И счастья, захватившего ее

Врасплох, без разрешения, — стыдится.

(12.12.2022)

Чем стихи пронимают читателя, тем же заставляют его понимать мир, из которого ты, читатель, вырвался на волю от страха пытки к страху неразрешенного счастья, от скуки людоедской пропаганды к новой любви, которая «страшней чумы».

В «Былом и думах» Герцен вспоминает, как в 1834 году офицер вел еврейских мальчиков, забритых в матросы:

«Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: „Беда да и только, треть осталась на дороге“ (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.

— Повальные болезни, что ли? — спросил я, потрясенный до внутренности.

— Нет, не то, чтоб повальные, а так, мрут, как мухи; […] Ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет, да и в Могилев. И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?

Я молчал».

Сейчас наступили новые времена, и матери сами, добровольно отправляют своих недорослей туда же, «в Могилев», по шутке герценовского офицера. К такой матери — почти голосом Александра Ивановича Герцена — обращается Татьяна Вольтская:

«Что же ты, дура набитая, воешь теперь в автобусе —

Разве не ты сама

Говорила о долге ему, о доблести,

И вообще — иначе тюрьма…

Потому что дура — всё любовалась парадами,

Всё боялась окрика и пинка,

Повелась на косточку — не увела, не спрятала —

И дала утопить щенка».

Завещанный другим «дезертиром империи» образ — глаза Муму, всматривающиеся из глубины в одуревшие лица современников, — лежат, не мигая, на приборном столе.