Пердь, или Старости политической клоаки

Филолог Гасан Гусейнов в своей еженедельной колонке на RFI рассказывает об ошибках и находках «ловцов слов». Можно ли по проговоркам прогнозировать будущее? Почему филологам в критические моменты истории приходится работать в недружественной речевой среде? Как жизнь созерцательная превращается для филолога в жизнь деятельную?

Гасан Гусейнов © screenshot Youtube

Никто не обнимет необъятного. Эта формула Козьмы Пруткова распространяется не только на необъятное, или бесконечное, но и на конечное неимоверное. Например, никто из носителей языка не может сказать о себе, что знает все слова этого языка, или даже все слова литературного языка. Словарь языка всегда больше словаря его индивидуального носителя.

Это касается даже и языка одного поколения. В самом начале 1990-х годов, да даже просто в 1990-х, мне несказанно повезло: мы с женой и дочерью уехали из полной надежд перестроечной Москвы в Германию, переполненную радостью от только что случившегося мирного включения ГДР в состав ФРГ, начавшейся любви и дружбы с СССР, а потом и с РФ, оказавшейся как бы единственной наследницей СССР. Большую часть 1990-х я проработал в Центре исследования Восточной Европы при Бременском университете, где, среди прочего, занимался любимым своим делом — собирал словарь «ключевых слов текущего момента» (Т. В. Шмелева).

Сидя в далеком Бремене, я должен был осознать, что на самом деле у каждого живого человека таких «текущих моментов» несколько. Например, один мой «текущий момент» состоял в чтении настоящего вала текущей периодики из бывшего СССР, бесперебойно поступавшей в библиотеку и архив. Другим «текущим моментом» стало чтение сам- и тамиздата, погружение в язык эмиграции и неподцензурной литературы 1920-х-1980-х годов; составление картотеки ключевых слов этого пласта языка отнимало уйму времени, и многое до сих пор осталось неразобранным. Далее, «текущим моментом» было постоянное общение с людьми, приезжавшими в Бремен из Москвы и Ленинграда, из Свердловска и Куйбышева, из Горького и — подставьте тут какое-нибудь любимое название города, которое сменилось на наших глазах. Ключевым стало само слово переименование, а потом и «возвращение имен». Отсюда и третий «текущий момент» — старые записи собственного моего советского века, картотека слов, которую составлял в 1970-е-1980-е годы еще в Москве.

Из всего этого богатства составился словарь, который выпустил в своем издательстве «Три квадрата» Сергей Митурич, а профинансировал тогда — больше двадцати лет назад — Модест Колеров: мы познакомились тогда на ныне покойном форуме издания polit.ru, где горячо рубились в баталиях политических наблюдателей разные люди со своими частными политическими лексиконами — Константин Крылов, и многие другие, среди которых и Глеб Павловский, в конце 1980-х позвавший меня писать в «Век ХХ и мир». Но к середине 1990-х пути наши совсем разошлись, потому что Глеб, Модест и другие стали политическими деятелями, а я сбежал заграницу, окончательно уйдя, стало быть, из жизни деятельной в жизнь созерцательную, где и пребывал аж до середины нулевых годов.

Словарь мой и ключ к нему — книга о превращениях советских идеологем в 1990-е гг. — вышли в бумажном виде в 2003 и 2004 году, и был там один болезненный для меня пропуск, происхождение коего объясняется тем, что я в эти годы не жил в России, бывая только наездами. Сколько ни читай, сколько ни разговаривай, сколько ни переписывайся по интернету, а все равно личного погружения в речевую среду заменить ничто не сможет. Какое же ключевое слово не попало в мой словарь? Вы не поверите, но это было слово «откат». Конечно, я его слышал, конечно, оно попадалось и в текстах, но я совершенно не представлял себе, что экономика РОЗ — «распил, откат, занос» — и была основой всей постсоветской либерализации, она была ключом к той замочной скважине, которую я обрисовал в своем словаре.

Каким бы ты ни был внимательным созерцателем, а все-таки и самому шевелиться надо. Противопоставляя жизнь деятельную жизни созерцательной, не превращаться в плоскость. Есть тут и парадокс: филолог, изучающий клоачный язык, не может превратиться в канарейку в шахте, ведь канарейка подает сигнал об угрозе отравления угарным газом, только умолкнув, а филолог, почуяв ключевые составляющие протекания клоаки, должен как раз заверещать.

Сейчас, скажут нам, времена изменились, сейчас-то в мире ютуб- и телеграм-каналов ни одного слова не упустишь. Да и ИИ не даст упустить — схватит, пропустит через свою мясорубку миллионы слов и изображений, да всю работу за тебя и сделает.

С середины нулевых до начала десятых годов двадцать первого века главред Ленты.ру Галина Тимченко позвала меня писать колонку о языке в этом невероятном издании. Дело было уже большей частью в Москве, и новые «КСТМ» начали преследовать нас всех. Из-под маски вроде бы свободного пока еще государство вырывались языки пламени. Хорошо помню 2012 год с выползшим монстром — «спецоперацией». Это слово, быстрорастущего монстра, выловил из потока политической речи первого десятилетия нового века лингвист Борис Орехов. Отношение созерцателя и деятеля бывают и такие: то, что сначала появляется как проговорка, потом становится руководством к действию. Возмечтал в начале 1990-х Анатолий Чубайс о возрождении ЧК для изъятия налогов у безропотного населения, она и нарисовалась. Пообещал Путин «мочить в сортире» тех, кого он назначит террористами, и началось мочилово, вскоре распространившееся и за пределы вверенной ему Ельциным территории.

А теперь вот наступили новые времена, и снова по КСТМ можно прогнозировать будущее. Наследница старой Ленты.ру, рижская «Медуза» недавно опубликовала анализ чужих писем, попавших в распоряжение редакции.

Ни люди, чью электронную переписку и блоги разбирает издание, ни даже содержание доносов молодых чекистов-пиарщиков на собственных соотечественников — молодых актеров или драматургов — нас сейчас не интересуют. Нас интересуют мелкие ключевые слова последнего десятилетия, которые незаметно стали использовать в основном столичные жители или перебравшиеся в столицу провинциалы для называния и описания условного замкадья — или всей остальной страны, лежащей либо совсем недалеко за московской кольцевой автодорогой, либо совсем далеко на окраинах державы. Многие названия уже давно вошли в обиход, и пренебрежительное значение таких слов, как «Мухосранск», например, почти стерлось. Это теперь уже почти что к грибоедовской «тетке, в глушь, в Саратов». С улыбкой воспринимают люди и абстрактный топоним, рифмующийся со словом «гребеня».

Но вот в публикации «Медузы» мелькнула запись десятилетней давности из фейсбучного дневника некоего Ивана Лыкошина, в которой пообтертым уже словам из обихода мелких люмпен-пропагандистов предлагается давать новые политические задания:

«Почти уверен, что сегодня синонимом слова „окраина“ в неформальном языке стало существительное „пердь“. То есть для того, чтобы освободиться от враждебного культурного кода, слово „украина“ можно заменять этим замечательным словом, и все встанет сразу же на свои места», — писал он в фейсбуке 29 апреля 2014 года.

Кажется, вчитайся и вдумайся какой-нибудь средний человек десять лет назад в предложение этого субъекта, и история могла бы не потечь туда, куда за эти десять лет пролилось столько крови, куда ухнули десятки тысяч живых людей — от стариков до нерожденных младенцев.

Им мало стало большую часть своей страны считать Пердью, они этой своей Пердью и Украину хотели бы переназвать.

Кто-нибудь спросит, а зачем вообще читать все эти дневники, написанные на клоачном языке? А вот как раз за этим самым — за первыми набросками того будущего, которое уже стало нашим общим недавним прошлым и отвратительным настоящим. Ключевые слова текущего момента обязательно всплывут, и встречать их каждому придется покаянно: почему не предупредили, ведь наблюдали же? Вам же разрешили бездействовать, но наблюдать. Вам же позволили обменять жизнь деятельную на жизнь созерцательную. Извините, граждане судьи, мы заслушались, замешкались, глубоко раскаиваемся в несодеянном…