Утонувший небоскреб, или Опасные метафоры

Филолог Гасан Гусейнов в своей еженедельной колонке о языке на RFI анализирует содержание нескольких слов и выражений, которые опасно подтачивают познавательные способности человека при встрече с реальностью. Особенно это заметно в эпоху социальных катаклизмов.

Обмелевший Днепр после прорыва плотины Каховской ГЭС. Фото: 11 июня 2023. REUTERS - STRINGER

Язык — коварное существо. Он селится у нас в голове, но как бы не весь. С годами мы понимаем, что это не каждый из нас — вместилище языка, а мы сами — его временные соседи. Мы заселились в огромном помещении, которое осваиваем постепенно, перебираясь то из комнаты в комнату, то с этажа на этаж, то выбираясь на крышу чьих-то небывалых поэтических откровений, то спускаясь в подвал чьих-то надписей на заборах и в сортирах. Самое обидное, что этот дом никому еще не удалось обжить. Грустно читать словари языков писателей, вдруг понимая, что и этот их лексикон, оказывается, куда беднее, чем представлялось априори.

Но главное даже в другом. Если ходишь по этому небоскребу языка с блокнотом, а вечером 2023 года перелистываешь запись, например, конца 1970-х, не можешь уснуть, потому что язык может поставить тебе подножку на какой-нибудь темной лестнице в самый неподходящий момент.

Вот одна такая запись начала 1970-х: «Библейские метафоры — это же сплошное преувеличение. На кухне засорился сифон под раковиной, а ты — «всемирный потоп». И. М. [Нахов] перед зачетом у нас, первокурсников, говорит НАФу [Федорову]: «Только обойдитесь уж без избиения младенцев. Мы живем внутри гиперболы».

А и в самом деле, метафоры притупляют чувство реальности. Когда идет настоящая война, невозможно говорить об «исследовательской стратегии и тактике» или о том, что в споре о чем-то мы «идем по минному полю». Даже в Нобелевской речи Бродского цитировался Твардовский со своими пушками, которые едут к бою задом: но у Твардовского были стихи о солдате, а зачем сугубо штатскому Бродскому было упражняться в артиллерии? Так что вся эта марциальная метафорика была перебором и раньше. Сильные слова и выражения притупляют восприятие самой реальности.

Незадолго до разрушения плотины Каховской ГЭС одна из самых умных голов российской политологии сравнила два сообщества — российское и украинское. У соседа дом сгорел, и это его горе. А у тебя канализацию прорвало — и это твое горе. Но соседу помогут дом отстроить, а ты так и останешься в своих нечистотах. Логика сравнения была понятна, хотя и вызвала оторопь: все ведь знают, что дом соседа спалил хозяин дома с нечистотами. К тому же еще оказалось, что прошло чуть больше месяца после того, как прозвучало это не совсем удачное сравнение, и спаливший дома соседей умудрился утопить города и села. Нужно лишиться разума, чтобы счесть политолога, пользующегося неудачными метафорами, хоть в малой степени ответственным за действия головорезов и людоедов. Но верно и другое. Общество, даже знающее о войне, взрывах, ранениях, о потопе и смерти от действий твоего государства, в результате подвигов «наших мальчиков», а не каких-то инопланетян, это общество через язык уже получило, оказывается, прививку от сочувствия врагу.

Люди, слышащие слова из телевизора, вынуждены были приспособиться к гиперболам — как к тому волку из притчи. А когда волки (или какие-нибудь саблезубые крысы) поселились всей стаей в небоскребе твоего языка, ты не знаешь, как откликаться на крики тех, кого покусали сильнее, чем тебя самого. Или как те, кого затопило по-настоящему.

Читаю жалобы коллег: «Нам, живущим в Мордоре, осточертело слышать упреки и поучения со стороны тех, кто сбежал. Где эмпатия? Война идет не от нашего имени. Мы остались теми же, точно такими же, какими были и до начала войны. Мы живем под потенциальной угрозой террора. Только на внешнем уровне все выглядит нормально. На деле, в душе и в голове, и у нас все кипит. Как можно принимать нашу беспомощность за сотрудничество с властями? Писать гадости о безмолвном движении в кильватере-фарватере людоедов».

В этих словах много правды. Лежащий на боку небоскреб нашего общего языка подточили не только гиперболические метафоры — саблезубые крысы и чекисты-термиты, — но и что-то еще, словно закапанный в глаза атропин. Подумаешь, люди не различают кильватер и фарватер. Но идти в чьем-то кильватере можно и мимо фарватера, на мель или на скалы. У этих слов разные значения.

Или вот эмпатия и симпатия. Эти греческие слова имеют русские эквиваленты, но — по сравнению со своим греческим источником — настолько размытые, что даже превратились чуть ли не в синонимы, хотя таковыми не являются. Больше того, обиженный человек иногда склоняется к мысли или настроению, что от другого можно потребовать испытать эту самую эмпатию. Но что она такое? Сострадание и сочувствие, безотчетно возникающие в человеке, кто-то из отцов церкви определял как антоним зависти. Зависть — это неприятное чувство, возникающее к человеку, который обладает какими-то благами, а сострадание — это его зеркальное отражение, или неприятное чувство, возникающее к человеку, которому плохо, путем погружения в него силой воображения. Особенно сильно сострадает тот, кто себя самого считает виновником страданий другого.

Во имя избавления от зла, которое ты сам причинил другому, некоторые люди готовы действовать. Но для этого они должны проникнуться идеей ответственности за состояние другого. И тут эмпатичным приходится сделать выбор. Одни разбегаются от своего лежащего на боку небоскреба языка в поисках тех несчастных других, которых небоскреб погреб под своим «великим могуществом». Другие эмпатичные забираются в полузатопленные этажи своего затонувшего небоскреба в поисках тех своих, кому еще хуже. Одним из недостатков эмпатии является приписывание себе человеком способности в полной мере ощутить страдания других.

Но есть и, возможно, гораздо более грозный недостаток, который и заставил позабытого мной греческого мыслителя считать сострадание родом порока. Недостаток этот состоит в том, что сострадающий начинает искать вокруг себя людей, не способных к состраданию или не умеющих показать свои стигматы — как бесспорный знак приобщенности. В этой точке ничто не может остановить эмпатичного. Головой он, может быть, и понимает, что даже обычную симпатию к человеку невозможно вызвать в приказном порядке. Душевная привязанность, склонность к совместному времяпрепровождению — всё это вещи, возникающие спонтанно и безотчетно. Для предмета твоего неровного дыхания и сочувствия из этого твоего состояния не должно вытекать никаких последствий. Тот или та, кто тебе нравится, не виноваты в том, что они тебе понравились. Это — твои страсти, твое страдание.

Эмпатия, даже отлитая в совершенные формы бескорыстной помощи, это и предъявление претензий человечеству: мои чувства предельно искренни, предельно праведны, предельно бескорыстны. Кто не со мной, тот против меня и против всего человечества.

Вой и перебранка то и дело вспыхивают на полузатопленных этажах поваленного небоскреба твоего языка: кто-то бесчувствен, как бревно, кто-то чувствует только свою боль, кто-то неправильно сострадает другому в его напастях, кто-то глумится надо мной и моим состраданием. Может быть, и в самом деле лучше спорить только о словах в тот решающий момент, когда на помощь страждущему приходит ложный термин — эмпатия — слово, оправдывающее твое моральное насилие и утоляющее жажду побыть праведником, нашедшим, как занять место на солнечной стороне морали. Каким бы неприятным ни было чувство сострадания.