Опасно ли для Кремля движение жен мобилизованных? Обсуждаем с политологом Анной Колен-Лебедевой
Протесты родственниц мобилизованных с требованием вернуть близких с фронта началась в России вместе с мобилизацией. В 2022 году был основан «Совет матерей и жен». Его работу властям удалось «затушить» после того, как совет объявили «иноагентом». В 2023 году популярность стал набирать телеграм-канал «Путь домой», в котором рассказывается о протестах жен мобилизованных. В чем специфика этого женского движения? Представляет ли оно угрозу путинскому режиму? Обсуждаем с политологом, преподавательницей университета Париж-Нантер, Анной Колен-Лебедевой, посвятившей свою диссертацию движению солдатских матерей в постсоветской России.
Опубликовано:
RFI: В чем вы видите специфику нынешнего движения родственниц мобилизованных? В чем принципиальная разница между ним и «Комитетом солдатских матерей», который был особенно активен в Первую чеченскую войну?
Анна Колен-Лебедева: Разница совершенно не там, где ее обычно видят. Обычно говорят, что разница в том, что «Солдатские матери» выступали с антивоенных позиций в Первую чеченскую и во Вторую чеченскую, кстати, тоже. Они отрицательно высказывались и о решении Советского Союза воевать в Афганистане, хотя само движение было создано уже после вывода оттуда советских войск.
Но на самом деле разница не в антивоенной позиции. Работая над своей диссертацией, я изучала очень много обращений обычных женщин в «Комитет солдатских матерей». Там нередко выражалась лояльная позиция, когда мать говорит примерно следующее: «Я не против, чтобы мужчина выполнял свой воинский долг, если государство послало — значит это нужно, я патриотически настроена, но дайте нормальные условия, выполняйте законодательство, не призывайте с болезнями и так далее».
То есть позиции очень похожие. Матери говорили это тогда, жены говорят это сегодня. Антивоенная позиция тогда не всегда была у матерей, если говорить обо всех матерях, а не только об активистках.
Разница — в другом. Во-первых, существует аспект поколения, который имеет значение. Разная природа отношений между мужчиной и той женщиной, которая пытается его защитить. Мать, которая защищает 18-летнего призывника, — это не то же самое, что жена, защищающая мужа, или мать, которая защищает 30-40-летнего мужчину. В одном случае именно материнская роль помогает формулировать протест. А тут речь идет о самостоятельных мужчинах, которых несколько «неудобно» защищать, потому это снижает их самостоятельность, маскулинность, достоинство и так далее. С моей точки зрения, это объясняет то, почему это движение весь первый год после мобилизации были более тихим, более незаметным. Жены чувствовали себя некомфортно с этой точки зрения.
Вторая разница, которая еще больше, — это, естественно, политический контекст. Угрозы в адрес «Солдатских матерей» существовали и в 1990-е, и в 2000-е годы. «Если ты будешь что-то говорить, твоему сыну будет хуже» — это мы слышали всегда. Но открытый протест против власти и критика решений, принимаемых политической властью, были в тот момент возможны. Это первое.
Второй аспект: тогда матерям можно было использовать определенных политиков, которые с точки зрения карьеры и своего политического капитала считали, что неплохо было бы поддержать «Солдатских матерей». Это могло представлять интерес для демократических партий. Депутаты регулярно присоединялись к требованиям «Солдатских матерей».
Сейчас, при выжженном политическом поле, жены мобилизованных явно не могут рассчитывать на такую поддержку.
Борис Надеждин провел с ними встречу, но не имел возможности выразить их позицию в ходе кампании. (Борис Надеждин провел встречу с женами мобилизованных 11 января, когда ему еще не отказали в регистрации кандидатом в президенты РФ — прим. RFI).
И третий аспект: раньше сам военный институт, сама военная организация была намного более гибкой и открытой к возможностям не только реформы, но и принятия каких-то решений. Например, все 1990-е и 2000-е годы военная прокуратура была очень полезным институтом, который помогал солдатским матерям бороться с проблемами, в том числе в моменты, когда посылали на войну. Сейчас военные структуры потеряли любую гибкость и любую возможность что-либо решать. Приоритеты войны сейчас важнее нормального функционирования армии.
Сами жены мобилизованных выбрали своим символом белую косынку. Белая косынка — это отсылка к «матерям площади Мая» в Аргентине, которые искали своих родственников, похищенных хунтой. Любые исторические параллели — это всегда условность. Но кажется ли вам такая параллель близкой?
Это совершенно разные ситуации, поэтому я бы не обращала особого внимания на символы.
Разница между аргентинскими матерями и движением жен мобилизованных в том, в Аргентине проблема касалась в основном самих этих женщин, и многие из этих исчезнувших были погибшими. В российской ситуации есть жены, но есть и сами мобилизованные. За этими женщинами стоят мужчины. Не все из них вернутся с фронта, но определенное количество вернется.
Главная опасность движения жен мобилизованных не столько в этих женщинах, сколько в этих мужчинах.
Судя по реакции властей, кажется, что это ставит режим в довольно сложную позицию. Избивать дубинками женщин, мужья которых прямо сейчас находятся в окопах, видимо, они не хотят. Но при этом мы видим попытки дискредитировать, есть задержания журналистов и участников-мужчин на акциях родственников мобилизованных, самих женщины по большей части силовики на акциях не трогают. Какие выводы можно сделать из такой реакции властей?
С точки зрения нарратива [госпропаганды], это очень сложно укладывается в общую картинку: есть герои, есть жены этих героев, и жены героев вдруг начинают делать что-то, что не соответствует их роли.
Власть пока использует совершенно классическую стратегию: минимизация видимости этой группы в публичном пространстве, СМИ и так далее, точечные репрессии и желание с определенными из них договориться. Время от времени, особенно до предвыборной кампании, появлялась информация, что жен мобилизованных принял тот или иной чиновник, особенно в регионах. И этот чиновник сказал, что проблемы будут решать. Этой стратегией — решением индивидуальных проблем — пытаются заглушить коллективные требования. Если с самой женщиной мы договоримся, что ее муж не будет на передовой, а будет где-то в тылу, то она перестанет протестовать.
Я думаю, что, не репрессируя их, власти боятся не только имиджевого эффекта, но и эффекта, который это может произвести на их мужей. Потому что есть группа вооруженных мужчин, которые уже находятся в экстремальной ситуации, и, если власть будет что-то насильственное делать против их жен, может последовать реакция.
Прецедент уже имеется — пригожинский «марш справедливости».
Да, прецедент есть, но тут, я думаю, речь идет не о марше, а скорее о том, что эти люди могут взять оружие и выступить против своих командиров или выступить с ультиматумом даже в менее цивилизованной форме, чем Пригожин. Беспорядок на фронте может возникнуть в такой ситуации, потому что все равно информация циркулирует.
Интересный вопрос тут тоже — почему мобилизованных не возвращают? Почему бы не ответить на запрос этих женщин и сказать, что мы начинаем возвращать мобилизованных?
Российские власти, наоборот, прямо говорят, что мобилизация бессрочна, и мобилизованные не вернутся с фронта, пока не кончится война.
Есть косвенный признак того, что власти довольно сложно заменить этих комбатантов, которые уже получили опыт, которые уже на месте, которых не нужно обучать. Качественной замены пока нет.
Но мне кажется, что ответ этим не ограничивается. На мой взгляд, в контексте президентских выборов и, может быть, дальше власть не очень хочет, чтобы эти мужчины рассказали о своем опыте войны — даже если они очень лояльны по отношению к государству и поддерживают войну. Тот факт, что многие их товарищи убиты, сделало их даже более ожесточенными. В любом случае их опыт войны резко отличается от официальной картинки, которую дают российскому населению. Это тяжелый, грязный опыт, в котором российская армия представлена не в лучшем свете, в котором они сами являются жертвами жестокости собственного государства.
То есть цель российских властей — чтобы они никогда не вернулись с фронта?
Я не уверена, но в настоящий момент, когда идет президентская кампания, когда война не должна присутствовать в публичном пространстве, точно не нужно, чтобы они были услышаны. Я думаю, что власти не имеют плана правильного момента, когда эти мужчины могут вернуться, и откладывают на потом — «потом посмотрим».
Хотела бы вернуться к тому, о чем вы упомянули в самом начале — о требованиях жен мобилизованных. Все же, если сравнивать их с «Комитетом солдатских матерей», то «Солдатские матери» в годы Первой чеченской устраивали антивоенные митинги, сбор подписей за вывод войск из Чечни, собирали гуманитарную помощь жителям Чечни. Все же у «Комитета солдатских матерей» было намного больше антивоенного пафоса.
Позиции жен мобилизованных радикализовались, но это не антивоенное движение. Так же как я не считаю, что все матери солдат в 1990-е и 2000-е годы поддерживали антивоенную позицию.
У нас немного однобокое видение движения «Солдатских матерей». Они функционировали не только в оппозиции власти и армии, но и сотрудничали с властью и армией. Единственное — это сотрудничество всегда сопровождалось критическим взглядом на армию.
Да, когда была война в Чечне, «Солдатские матери» как организация заняли четкую антивоенную позицию. Но другое дело, что среди движения солдатских матерей были совершенно разные комитеты. Это не централизованная организация, хоть и существует Союз комитетов солдатских матерей. Некоторые были — за армию и за службу, другие были очень антимилитаристскими. Войну, естественно, не поддерживал никто.
Как мне кажется, совершенно не обязательно, чтобы движение было открыто и глобально антивоенным, чтобы оно сработало. Основная легитимность «Солдатские матерей» опиралась не на то, что они против войны, а в том, что они выражали материнскую критику отсутствия заботы государства по отношению к своим гражданам. Неприятие презрения к человеческой жизни и достоинству было главным аргументом «Солдатских матерей» в течение всех этих десятилетий. Война была частью этого презрения.
Нарратив о презрении государства к собственным гражданам, которых оно бросает на верную смерть, точно есть и у движения «Путь домой». Это уже жесткая критика власти, но это не есть критика этой войны.
Находит ли это движение широкий отклик в российском обществе?
О каком количестве людей мы говорим? Если это только семьи мобилизованных, по официальным данным, в России мобилизовали 300 тысяч человек, значит это 300 тысяч семей, которые этой проблемой затронуты. Если это сравнить с населением Российской Федерации, понятно, что очень легко эту проблему оттолкнуть от себя и сказать, что это меня не касается.
Другое дело, что риск мобилизации все равно висит над российским обществом. Он делает эти редкие голоса слышимыми. Эти голоса могут быть услышаны, если власть опять что-то предпримет в деле насильственного призыва гражданских мужчин для их отправки на фронт. Часто в социальных и протестных движениях происходит динамика «последней капли». Какое-то мелкое событие оказывается «последней каплей», которая перевешивает, и все выливается в более широкое движение.
Хотя, вероятно, если будет новая волна мобилизации, она не будет объявлена как волна мобилизации. Есть вероятность, что мобилизация будет проводиться более скрытыми способами. Сейчас стратегия государства в том, чтобы не повторять огромного стресс-теста мобилизации, но тем не менее находить новых комбатантов.
Есть ли хоть малая вероятность, что российскому движению жен мобилизованных удастся каким-то образом навести мост с украинской стороной?
Движение солдатских матерей в Первую чеченскую войну имело партнеров с чеченской стороны, они активно общались с чеченцами. Есть ли возможность у движения жен мобилизованных быть союзником или найти какие-то отклики в Украине?
С одной стороны, определенные формы сотрудничества уже существуют, но не с точки зрения мобилизованных, а в сфере поисков пропавших и обмена пленными. Тут неправительственные организации России и Украины, более мелкие инициативы сотрудничают, чтобы помочь найти пропавших без вести в Украине или найти и идентифицировать пленного.
Но из-за отсутствия четкой антивоенной и проукраинской позиции это движение остается фундаментально неприемлемым для украинского общества. Оно воспринимается как защита «наших мальчиков». А «наши мальчики» для украинского общества — это те, которые сделали сознательный выбор (даже если они были мобилизованы), что они согласны убивать украинских граждан и разрушать украинские города. Я с трудом представляю, что со стороны Украины это движение может быть воспринято как союзник, участвующий в одной и той же борьбе.
Это парадоксальным образом защищает этих женщин. Их чуть труднее объявить агентами Украины на российской территории, хотя российской власти это не помешает. Но объективных предпосылок нет.
В этих женах и сестрах мы пока не видим того движения, которое могло бы объединить оба общества против российской агрессии. Эту роль они не смогут исполнить, если не изменят позицию.
Но [одна из лидеров движения «Путь домой»] Мария Андреева уже пишет радикальные антивоенные вещи. Не факт, что внутреннего изменения в этом движении не произойдет.
На ваш взгляд, если это движение станет уже открыто антивоенным и антипутинским, их репрессируют?
Кончено. Это все-таки «красная тряпка» — даже если есть риск реакции на фронте со стороны мобилизованных.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться