Как 2020-е выглядывают из-за лупы 1990-х?

Филолог Гасан Гусейнов о том, как голоса из 1990-х растолковывают происходящие сегодня события. 

За не понятые уроки понимания и не любят нынешние болтуны и головорезы 1990-е годы — годы свобод и свободы. REUTERS - GLEB GARANICH

Чем больше российский официоз глумится над 1990-ми и над людьми, строившими молодое тогда, только-только освободившееся от советско-имперского духа государство, тем отчетливее голоса оттуда, из первого постсоветского десятилетия, растолковывают происходящее сегодня.

В 1996 году Сэмюэл Хантингтон, который, возможно, и прочитал написанный в 1986 и опубликованный в 1990 роман Владимира Войновича Москва-2042, написал в своей нашумевшей книге «Столкновение цивилизаций»:

«Провал коммунизма в Советском Союзе, его серьезное реформирование в Китае, а также неспособность социалистической экономики добиться устойчивого роста создали идеологический вакуум. Западные правительства, группы и международные институты, такие как МВФ и Всемирный Банк реконструкции и развития, попытались заполнить этот вакуум доктриной неоправославной экономики и демократической политики. Степень, в которой эти доктрины окажут продолжительный эффект на не-западные культуры, остается неясной. Однако люди тем временем рассматривают коммунизм всего лишь как последнего светского идола, который претерпел неудачу, и в отсутствии новых неодолимых мирских божеств обратились, со страстью и облегчением, к реальности. Религия принимает эстафету у идеологии, и религиозный национализм приходит на смену национализму светскому.

Приняв западную идеологию и использовав ее, чтобы бросить Западу вызов, русские в каком-то смысле получили более тесные и прочные связи с Западом, чем в любой иной период своей истории. Хотя идеологии либеральной демократии и коммунизма значительно различаются, обе партии в некотором роде говорили на одном языке. Крах коммунизма и Советского Союза завершил это политико-идеологическое взаимодействие между Западом и Россией. Запад верил в то, что результатом этого будет триумф либеральной демократии на всей территории бывшей советской империи. Однако это еще не было предопределено. В 1995 году будущее либеральной демократии в России и других православных республиках оставалось неясным. Когда русские перестали вести себя как марксисты и стали вести себя как русские, разрыв между ними и Западом увеличился».

Хантингтон имеет в виду, что в 1917 русские марксисты уничтожили монархию, а в 1996 году русские либералы предпочли выбрать себе царя, и продолжает:

«Конфликт между либеральной демократией и марксизмом-ленинизмом был конфликтом между идеологиями, которые, несмотря на все свои основные отличия, имели сходство: обе были современными, светскими и якобы ставили своей конечной целью достижение свободы, равенства и материального благополучия. Западный демократ мог вести интеллектуальные споры с советским марксистом. А вот сделать это с русским православным националистом для него будет невозможно».

Хантингтон объясняет этот парадокс тем, что советская модернизация обогнала весь мир на целое поколение в декларациях (права трудящихся, равенство полов и т. д.), но безнадежно отстала в реальных свободах, создав на излете советского века целое поколение людей, завороженных религией (или религиями) национального спасения. Православие и смогло стать для постсоветских русских не силой общественного развития, а снотворным.

Хантингтон сочувственно цитирует Режиса Дебре, который сказал, что постсоветская религиозность это не «опиум для народа, а витамин для слабых». Не в меньшей степени это относится к постсоветским мусульманам. Когда советский человек, в одночасье перешедший из религии атеизма в истинную веру, смотрит на доброго пастыря с овечкой на плечах, он отождествляет себя не с пастырем, а с безропотной овцой. Возможно, и поэтому тоже миллионы постсоветских людей, считающих себя верующими, не способны оказать сопротивление вооруженным психопатам.

В 1990-х годах был популярный мем-вопрос: «А посуду вымыть тебе религия не позволяет?» Когда такая религиозность сочетается с идеями национального возрождения, она отбрасывает общество далеко назад, принимая за это самое возрождение ту или иную форму ксенофобии и самоизоляции.

После роспуска СССР освободившиеся младшие братья («все эти латыши и грузины, поляки и чехи», как говорил мне один коллега) безболезненно восприняли перенос братства на Запад. А русские — обиделись, решив, что им снова предлагают догонять кого-то, как в хрущевские времена догоняли Америку по производству мяса и молока. Не хотим больше никого догонять, ни у кого больше не будем учиться. Будем смотреть назад и в глубину. Сзади у нас тысячелетняя история, а в подземелье сидит набравший в рот воды глубинный народ. Вы его не видите, а он есть!

Наверное, это случайность, что государством двадцать лет управляют бывшие помощники на подхвате. Один начал эту неприятную карьеру при мэре Ленинграда, другой, его главный идеолог — охранником нефтяного магната-нувориша. Раз я оказался там, где оказался, не устает думать такой человек, значит, конечно, я — самый умный и есть. Единственным критерием ума в таком случае оказывается способность удерживать достигнутое положение как можно дольше. Доказан ли ум Сталина, например, убийством Троцкого?

Но вернемся к случайности — к захвату дворца бывшими привратниками.

У религиозно возрожденных людей в России эта историческая случайность получила высшую религиозную же легитимацию. Для нее был даже создан на базе русского новый язык самоописания, пророческие слова о котором для 2020-х успел передать нам из 1980-х и 1990-х Ю. М. Лотман:

«Необходимость этапа самоописания связана с угрозой излишнего разнообразия внутри семиосферы: система может потерять единство и определенность и „расползтись“. Идет ли речь о лингвистических, политических или культурных аспектах, во всех случаях мы сталкиваемся со сходными механизмами: какой-то один участок семиосферы (как правило, входящий в ее ядерную структуру) в процессе самоописания — реального или идеального, это уже зависит от внутренней ориентации описания на настоящее или будущее — создает свою грамматику. Затем делаются попытки распространить эти нормы на всю семиосферу. Частичная грамматика одного культурного диалекта становится метаязыком описания культуры как таковой. Так, диалект Флоренции делается в эпоху Ренессанса литературным языком Италии, юридические нормы Рима — законами всей империи, а этикет двора эпохи Людовика XIV — этикетом дворов всей Европы. Возникает литература норм и предписаний, в которой последующий историк видит реальную картину действительной жизни той или иной эпохи, ее семиотическую практику. Эта иллюзия поддерживается свидетельствами современников, которые действительно убеждены, что именно так они и поступают. Современник рассуждает приблизительно так: „Я человек культуры (т. е. эллин, римлянин, христианин, рыцарь, l’esprit fort, философ эпохи Просвещения или гений эпохи романтизма). Как человек культуры я реализую поведение, предписываемое такими-то нормами. Только то в моем поведении, что соответствует этим нормам, может считаться поступком. Если же я, по слабости, болезни, непоследовательности и т. д., в чем-то отклоняюсь от данных норм, то это не имеет значения, нерелевантно, просто не существует“. Список того, что в данной системе культуры „не существует“, хотя практически происходит, всегда является существенной типологической характеристикой принятой системы семиотики. Так, например, известный Андрей Капеллан, автор „De arte amandi“ (между 1175 и 1186 г.) — трактата о нормах fin amors, — подвергая благородную любовь тщательной кодификации и требуя от влюбленного верности даме, молчания, тщательного servir, целомудрия, куртуазности и т. д., спокойно допускает насилие по отношению к поселянке, поскольку в этой картине мира она „как бы не существует“, действия по отношению к ней находятся вне семиотики, то есть их „как бы нет“». (Ю. М. Лотман. «Внутри мыслящих миров». 1984).

Из 1990-х Хантингтон увидел, как религия смирения парализует общество страхом под маской ответственности перед нацией, а Лотман описал механизм его языковой обработки, показал, как именно новый язык заставляет понимать происходящее по советской формуле «с точностью до наоборот».

Нет, это не вооруженные преступники в погонах пытают ваших сыновей, чтобы те оговорили сами себя как террористов и заговорщиков, а это доблестные чекисты разоблачают врагов России!

Нет, это не банды оказавшихся без дела силовиков засылаются на Донбасс для покорения Украины, это рыцари русского мира пытаются восстановить славу тысячелетней России.

Нет, это не престарелый (или вполне еще молодой) лизоблюд готов заткнуть глотку своим студентам и коллегам ради сохранения высокого статуса в университете, а это мудрец, призывающий общество к чувству ответственности перед вызовами нашего непростого времени.

Нет, это не привратник, захвативший царский дворец, а это — помазанник божий, и род его восходит к Пушкину и Александру Македонскому.

За не понятые уроки понимания и не любят нынешние болтуны и головорезы 1990-е годы — годы свобод и свободы.