Дело Серебренникова: Чехов знал

У поклонников Джеймса Джойса и его романа «Улисс» есть свой праздник — Блумсдей (Bloomsday). Леопольд Блум — это, как мы помним, главный герой романа, действие которого происходит 16 июня. В этот день «улиссофилы» и отмечают Bloomsday. Это была дань собственному празднику Джойса — 16 июня он познакомился со своей будущей женой и решил таким образом застолбить эту дату в мировой литературе. Как видим, не прогадал.

Кирилл Серебренников TIZIANA FABI / AFP

08:17

Дело Серебренникова: Чехов знал

Екатерина Барабаш

Хорошо бы и нам учинить что-то вроде Bloomsday. Назовем его Чехов-day или — ладно, для патриотов испешиалли — Чехов-день. И будем отмечать его 22 августа. Именно 22 августа чеховский Лопахин выставил на торги вишневый сад, а через век с лишним 22 августа наши современные местные лопахины пустили под топор последние ростки здравого смысла и остатки уважения к культуре в самом широком смысле слова. Об этом в связи с делом Серебренникова напомнил его друг и учитель, режиссер Анатолий Васильев.

«Лопахин. Вам уже известно, вишневый сад ваш продается за долги, на двадцать второе августа назначены торги, но вы не беспокойтесь, моя дорогая, спите себе спокойно, выход есть».

Помните, чем кончается пьеса? «Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву». И теперь мы так же явственно слышим этот звук, как слышал его забытый и запертый в имении Фирс. В нашу жизнь, в нашу российскую действительность топор пришел давно, только мы почему-то не хотели его слышать. А гениальный Чехов услышал еще до нашего рождения.

Чехов, этот патологоанатом человеческих душ, все описал давным-давно. Ситуация с Серебренниковым и его задержанием, вся эта истерия вокруг «Гоголь-центра» и «Седьмой студии», аресты Масляевой, Итина, Малобродского, воронок, примчавшийся в ночи за Кириллом, этапирование ночью же в Москву — все это есть у Чехова в рассказе «Злоумышленник».

Главный герой рассказа, незадачливый мужичок Денис Григорьев, пойманный за откручиванием гайки, что крепит шпалу к рельсам, объясняет, зачем ему эта гайка нужна. Оказывается, помимо того, что он из них грузила делает, гайки нужны и для производства неводов, которые потом продают господам. «…много этих самых гаек требуется. На каждый невод, почитай, штук десять». «Господа» — что чеховские, что наши, реальные, уверяю вас, прекрасным образом в курсе того, насколько трудно, а порой и невозможно руководителю государственного театра вести театр, ни на йоту не нарушая закон. На крючке все — бери любого, как только появится желание. Всегда будет в чем упрекнуть. И любой может стать Денисом Григорьевым. «- Мне идтить? — спрашивает Денис после некоторого молчания. — Нет. Я должен взять тебя под стражу и отослать в тюрьму». А потом — путешествие из Петербурга в Москву на воронке.

Когда утром о ночных подвигах правоохранителей становится известно, просыпается большой мир российских телезрителей, которые уже знают, что Серебренников — вор и извращенец. У них есть путеводная звезда — телевизор, он говорит им, как жить, что думать и кто виноват. Ничто не ново — Чехов и об этом знал.

Ольга Семеновна, героиня рассказа «Душечка», и есть тот самый нынешний наш доверчивый, наивный, жалостливый плакальщик по распятому мальчику Первого, Второго — далее везде. Чеховская душечка — один из самых страшных персонажей русской литературы. Миллионы «душечек» бросали тесные бумажные страницы и выходили в большой настоящий мир, где, ведомые лукавыми харизматиками, сбивались в зигующие толпы. «А главное, что хуже всего, у нее уже не было никаких мнений. Она видела кругом себя предметы и понимала все, что происходило кругом, но ни о чем не могла составить мнения и не знала, о чем ей говорить. А как это ужасно не иметь никакого мнения!» — писал Чехов об Оленьке, в очередной раз оставшейся одной. Это ведь «душечки» вывалили в соцсети свои уверенные обвинения, общий смысл которых можно свести с фразе из «Берегись автомобиля!» — «Тебя посодют, а ты не воруй!» Душечки — они ведь до поры до времени душечки, а каплю крови им покажи — пойдут терзать жертву до последней крови. И, как мне видится, именно к «душечкам» обращался Астров из «Дяди Вани», когда говорил: «Все вы безрассудно губите леса, и скоро на земле ничего не останется. Точно так вы безрассудно губите человека, и скоро, благодаря вам, на земле не останется ни верности, ни чистоты, ни способности жертвовать собою. Почему вы не можете видеть равнодушно женщину, если она не ваша? Потому что — прав этот доктор — во всех вас сидит бес разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга»…

И словно подслушав пикировки между теми, кто призывает немедленно освободить Серебренникова, и теми, кто громко или не очень громко злорадствуют по этому проводу, тот же Астров сетует: «С интеллигенцией трудно ладить. Она утомляет. Все они, наши добрые знакомые, мелко мыслят, мелко чувствуют и не видят дальше своего носа — просто-напросто глупы. А те, которые поумнее и покрупнее, истеричны, заедены анализом, рефлексом… Эти ноют, ненавистничают, болезненно клевещут, подходят к человеку боком, смотрят на него искоса и решают: «О, это психопат!» или: «Это фразер!» А когда не знают, какой ярлык прилепить к моему лбу, то говорят: «Это странный человек, странный!»

Но все же хор обвинителей Серебренникова, а вместе с ним заодно — всей прогрессивной, не трусливой и рефлексирующей части нашей культуры выведен Чеховым в одном из самых характерных для наших широт персонаже — Беликове, «человеке в футляре». «Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определенно; запрещено — и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда в городе разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он покачивал головой и говорил тихо: « — Оно, конечно, так-то так, все это прекрасно, да как бы чего не вышло. Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело?»

Ведь страшное дело, сколько довелось в эти дни прочитать гадостей о Серебренникове. Ладно, не будем уж морализировать и повторять мантру о том, что бить лежачего — последнее дело (а кто сейчас Серебренников, как не лежачий или униженный и оскорбленный, если уж поближе к литературе?) Но какое, оказывается, количество добропорядочных граждан задели голые задницы в его спектаклях! Сколько обиженных ими, сколько возмущенных и негодующих — как это так? Почему?! Кто голые задницы разрешил?! Спросите: «А кто запретил?», и вам тут же про детей, которые могут это увидеть, да про нравственный закон внутри нас. Наш человек, да если еще и православный — он ведь себе специально тернистые пути выбирает. Ненавидит голые задницы, но регулярно ходит на них смотреть. А если не ходит, то совсем уж тогда непонятно — чем они его так задевают? Как говорил Вершинин из «Трех сестер»: «Если послушать здешнего интеллигента, штатского или военного, то с женой он замучился, с домом замучился, с имением замучился, с лошадьми замучился… Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко?»

А оппоненты Серебренникова с другой, либеральной, стороны — те точно знают, что брать деньги у государства художнику нельзя ни в коем случае. И спектакли по пьесе Суркова ставить тоже нельзя. Поэтому, как бы ни было жалко Кирилла — поделом ему.

Как же я завидую людям, которые все знают, — и кому не надо подавать руку, и у кого нельзя брать деньги, и кому поделом. Борьба амбиций не на жизнь, а на смерть. А старый забытый Фирс тем временем стоит перед закрытой дверью. Человека забыли.