Спор славян между собою

 «Когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся…» Некоторые образы, мотивы и сюжеты, такие легкие на поэтическом языке, при додумывании их до конца суровой прозой, как говорится, не выдерживают испытания. Вот и семья народов – из списка таких беспомощностей. Эти строки Пушкина посвящены Мицкевичу.

09:04

Спор славян между собою

Гасан Гусейнов

Два поэта императорской России. Если бы писавший по-гречески римлянин и эллин Плутарх проснулся в конце позапрошлого, 19-го, века, он бы непременно составил их сравнительную биографию. В ней один был бы представлен лояльным царским сановником и государственником, попадавшим иной раз в опалу, но в целом баловнем судьбы. До тех пор, пока не пал безвременной жертвой собственных страстей. А другой был бы нарисован как отщепенец, сепаратист и эмигрант, стихи писавший не на государственном языке, а на другом, почти враждебном славянском. Один всю жизнь мечтал о чужбине, переводя с других языков на русский и сделавший, в конце концов, его языком великой литературы. Другой, прожив в изгнании большую часть сознательной жизни, наоборот, все мечтал о родине, которую понимал совсем не так, как первый. Мицкевич, польский певец Литвы и Польши, татарского Крыма и новой католической церкви, невольный швейцарско-французский профессор и враг русского самодержавия, кончит дни свои в Стамбуле, политическим агентом Европы накануне Крымской войны. Так писал бы Плутарх.

Особенно интересно было бы нашему автору объяснить своему читателю, отчего

DR

это такие близкие по языку народы, называвшие себя славянскими, так и не смогли заключить той дружбы, которая связывала обоих поэтов. Ему трудно было бы объяснить, отчего свои лекции о русской литературе Мицкевичу пришлось читать в Париже, да он бы и не взялся отвечать на этой вопрос.

 «Язык этих народов, — цитировал бы Мицкевича Плутарх, — понятно, распадается на значительное число наречий; тем не менее, наречия эти сохраняют характер единства. Это один и тот же язык, представляющий разные формы и находящийся на различных ступенях развития. Мы тут встречаем мертвый и священный древне-славянский язык, язык законодательства и командования — русский, разговорный и литературный язык — польский, научный язык — чешский, наконец, язык поэзии и музыки — наречия иллирийцев, черногорцев и босняков. Таким образом, русский юрист, разрабатывающий законодательство, которое, по своей обширности и глубине, напоминает законодательство Юстиниана, понимает украинского поэта, который, в свою очередь, напоминает собою, по вдохновению, блеску и художественности, греков и римлян, соединяет в себе свежесть молодого и богатого воображения с наиболее законченною формою. Он сумел оживить все прошлое нации: всякий отгадал, что я говорю о нашем Богдане Залеском».

Плутарху бы ничего, а нам тут надобно отдышаться.

Польско-литовскому поэту, Мицкевичу легко было писать о «нашем» Залеском.

Ведь для него славянский язык — един. А как быть нынешнему русскому читателю эпохи дораспадающихся империй? В энциклопедическом словаре Брокгауза-Ефрона (1894) Залеский назван «известным польским поэтом "украинской школы"», который «родился на Украйне, где провел и всю молодость; первые годы жизни прожил в хате простого хохла, под присмотр которого был отдан родителями для поддержания здоровья». В 10-е годы XXI века в русской Википедии «простой хохол» заменен «простым украинцем», все остальное без затей переписано из словаря конца века XIX: современный русский читатель Залеского не знает. Подобно другу Мицкевичу, и Залеский после польского восстания 1830 года эмигрировал из Российской империи — сначала в Париж, потом — в Галицию, или в Западную Украину, или в Австро-Венгерскую империю. Всюду с ним был его родной язык — славянский, в польском наряде с украинской опушкою.

«Современный русский язык, — писал бы Плутарх, цитируя парижские лекции

Мицкевича 1841 года, — можно назвать языком Петра Великого; этот монарх изобрел свой алфавит и указом предписал его употребление. Язык этот стал языком Петербурга, столицы, наполненной солдатами и чиновниками, город казарм и присутственных мест. Люди, окружавшие императора, его полководцы, любимцы, солдаты говорили на этом языке; администрация составляла на нем свои бумаги, и, в конце концов, он вошел в общее употребление. Таким образом, великорусский язык стал языком официальным, языком законодательства и командования для нескольких славянских стран. Южные славяне, малороссы, белорусы, вступая в армию, усваивали нравы северных славян, и этим путем постепенно образовался особый класс населения — русский солдат.

Насильственно включаемые в армию на 20, 25, 30 и 35 лет, солдаты эти навсегда расставались с своею родиною. Полк становился их родиною и семьею… Вся Россия составляла один полк, в котором все обязаны были служить».

Администрация не служит стране; наоборот, страна служит администрации, которая и является собственно государством.

В итоге не народ построил государство, а государство придумало себе народ, который всем внушает страх.

«Они, — цитировал бы Плутарх Мицкевича, — может быть, самый способный народ в Европе; но зато чувства в них мало; душа у них холодная, сердце сухое; они не любят ни поэзии, ни музыки, как южные славяне; взгляд у них какой-то совершенно особенный: глаза их походят на блестящие льдинки, и вами овладевает ужас, когда вы смотрите в эти бездонные глаза; они отражают свет, но не согревают; взгляд русских быстрый, проницательный, но не коммуникативный; это взгляд не человека или животного, а насекомого. Чтобы составить себе понятие о нем, надо взглянуть в лупу на неподвижные, проницательные, блестящие и холодные глаза насекомого».

О, эта братская любовь. Не потому ли Мицкевич предлагал судить о так называемой «захватнической политике царизма» не в моральных, а в энтомологических категориях. Новый Плутарх сказал бы просто, что сам русский язык петровской эпохи заставил Россию захватить Польшу. Потому что польский язык развивался как язык политической анархии, а русский — как язык военного командования. Французское, или европейское, посредничество с походом Бонапарта, как известно, не задалось. Чего же ждать?

В Польше все стремится к свободе, в России же — к объединению власти. Этим государствам угрожала двоякая опасность: России — деспотизм, Польше —анархия.

Весь «спор славян между собою», стало быть, только о том, чей язык в решающий момент окажется сильнее. Это понимал и Пушкин:

Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.

Мицкевич полагал, что в соревновании языков особую, почти мистическую роль играет поэзия, и на нее возлагал он мечту о славянской цивилизации:
Чешские поэты предшествовали всем остальным славянским поэтам. Поляки пошли по их следам в XVI в. и скоро опередили их. В эпоху пробуждения русской литературы русские поэты, по силе, превзошли поэтов польских.

Вот откуда влюбленность Мицкевича в язык и поэзию Пушкина. Гений Пушкина, пусть и начавший с подражания то Байрону, то Вальтер Скотту, затмил в глазах Мицкевича и всех русских предшественников, и польских современников. И на него, Пушкина, была надежда. Слишком ранняя смерть поэта оставила Россию без ориентиров.

Судьба Пушкина, напишет наш новый Плутарх, сложилась печально: выпускник закрытого лицея по французской программе, он создал литературный, поэтический язык для тех в России, кто ценил в ней общность с миром, с европейской цивилизацией, кто хотел для нее европейских свобод. Но после подавления мятежа нескольких десятков офицеров сам создатель русского поэтического языка слишком приблизился к новому императору, за что лишился любви и поддержки одних и уважения других, чтобы спустя немного лет погибнуть тою же нелепою смертью на дуэли, что герой его поэмы. Так, начиная с середины XIX века, в русском обществе идет борьба двух сил. Одна —внутренняя, открытая Пушкиным, сила свободы. Другая — народная, страшная.

Но есть и третья сила — сила фантазии и фантазия бессилия. Изнуренный чужбиной, неудачными поисками в бесплотном теле религиозного исступления, и Мицкевич кончит свои дни в таинственной схватке с собственными миражами. Разочарованный в Европе, он отправится в Стамбул в тщетной надежде научить Оттоманскую империю, как одолеть столь враждебную идеалам славянства империю Российскую, но по дороге умрет от малярии. В России его голос так никогда и не будет услышан. Больше того, даже в чернильницу Пушкина успеет капнуть яд анчара, и Россия, «стальной щетиною сверкая», будет еще полтораста лет пытаться управлять славянскою семьей.

Плутарх написал бы просто: несмотря на единство языка, семейной теплоты у славян не получилось, а со временем и сам язык утратил единство. Со смертью обоих величайших певцов их разошлись и пути больших славянских братств, дроблению коих не видно конца.