Абсурд веселее скучной мудрости

Новый выпуск подкаста филолога и обозревателя RFI Гасана Гусейнова, отправной точкой к которому стала картина Пиросмани.

Нико Пиросмани. «Бездетный миллионер и бедная с детьми» © Музей изобразительных искусств им. Шалва Амиранашвили

Подумал, написал, а потом снова подумал: «Это же такая очевидная вещь, зачем о ней еще говорить?» Но вспомнил картину Пиросмани «Миланер без детный, бедная с дитами» и народную же переделку известной формулы «лучше быть бедным, но здоровым, чем богатым, но больным» — «лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным», и решился на это абсурдное удовольствие, возникающее из посрамления скучной мудрости.

Во-первых, сама картина. Что на ней изображено? Неужели просто страшная тоска несчастных бездетных супругов-миллионеров? И тяжелая, но счастливая жизнь многодетного семейства? Ни то, ни другое. В поднятой руке жены «миланера» — знак приветствия и готовности помочь. Мол, не горюй, бездетная беднячка, мы идем к тебе на помощь: твои дети — наши дети. Живописец, даже подписывая таким печальным образом картину, на заднем плане которой выстроились еще и высокие пни-надгробия человеческого тщеславия, вселяет в зрителя милую надежду.

— Что за абсурд ты предлагаешь, женщина? – мог бы сказать жене миланер. — Какое отношение к нам имеют эти бедняки? Почему мы должны потратить на чужих детей свое состояние?

Но зритель как раз надеется, что настоящий миланер так не скажет, что он прислушается к абсурдному предложению и исполнит его. И наступит веселье и счастье для всех. И не потому, что установилась бы вселенская гармония, а потому что кто-то по-хорошему взбунтовался. Против порядка вещей. Против руки художника, написавшей эти глумливые слова про бездетного миланера, которому якобы плохо, и многодетную беднячку, которой якобы хорошо. Поднятая рука миллионерши рвет полотно народной мудрости. «Вот вам!» — говорит она. Что же значит бунтовать против обыденности? Это значит действовать так, будто все в жизни имеет смысл.

Бывают такие суждения, за которые приятно бывает ухватиться, потому что через них ты как бы приобщаешься к кругу избранных. Из страшно популярного в России позапрошлого века английского философа Джона Стюарта Милля и сейчас еще в ходу путеводные цитаты и афоризмы. Например, такая.

«Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньею; недовольным Сократом, чем довольным глупцом. Глупец и свинья думают об этом иначе единственно потому, что для них открыта только одна сторона вопроса, тогда как другим открыты для сравнения обе стороны».

Слабость этого утверждения разобрал Генри Хэзлитт в книге «Основания морали», которую перевели на русский язык с опозданием на советскую власть, и поэтому она, к сожалению, пока еще не успела заменить в сознании бывшего советского человечества чипы, оставленные товарищами Лениным и Сталиным.

Как и упомянутые супермены идеологии короткого ХХ века, Милль лукавит, и сравнивать надо не «довольную свинью» с «недовольным Сократом», а «удовлетворенного» Сократа с Сократом «неудовлетворенным», ну, и «сытую свинью» со «свиньей голодной».

Милль упрощает задачу читателя: в самом деле, кому охота отождествлять себя с довольной свиньей, если можно почувствовать себя Сократом. Не беда, дескать, что Сократ недоволен. Зато он — Сократ, а не устрица какая-нибудь, созданная всевышним для беспрерывного наслаждения. Правда, как замечает Платон, устрица ничего не знает о своем наслаждении.

Хэззлит, поправляя Милля и стучась к Платону и Сократу, подталкивает нас к совершенно правильной мысли: одних людей радует пинг-понг, а других — чтение Милля, Платона или его самого, Хэззлита.

Абсурдно требовать от людей прерывать очевидное удовольствие от игры в пасьянс ради погружения в неудовольствие, возникающее из размышлений о моральной философии.

Не нужно навязывать барану образ жизни льва, а из льва пытаться делать вегетарианца. Но свернем с пути неизбежного производства новых прописных истин.    

Мы установили, что скучные мудрости не делаются интереснее от попытки вышучивать их, переставляя местами элементы уравнения. Не надо говорить, что «незваный гость лучше татарина» вместо «незваный гость хуже татарина». И приклеивать к началу народной мудрости хвост от другой мудрости тоже ни к чему: не надо говорить: «Не плюй в колодец: вылетит — не поймаешь». Все это — снобистские попытки навязать умному человеку повестку дня глупца. Они лишают смысла даже то немногое, что, очевидно, смысла не лишено.

Если уж выступать против расхожих мудростей, то — бунтуя против них. Об этом в 1942 году, находясь, можно сказать, в самой сердцевине тогдашнего европейского безумия, написал в «Мифе о Сизифе» Альбер Камю. Читая эту книгу из нашего текущего времени, мы можем сфокусировать внимание на главном толчке для ее написания — на рационализации отказа от самоубийства. Бывают исторические или биографические моменты, которые толкают на такой кажущийся неизбежным и единственно мудрым шаг, как сделали это, например, Вальтер Беньямин или Марина Цветаева как раз в те дни, когда Камю писал свое эссе. Вместо этого шага непомерной храбрости перед лицом мирового безумия Камю предлагает бунт против безумия. Черт с ним, с нашим личным абсурдным поведением, если наше решение способно наделить, наградить осмысленностью весь остальной мир. Абсурдное, на первый взгляд, поведение Сизифа, который не хуже Сократа знает и понимает происходящее, — вталкивание камня на вершину горы — это настоящий бунт, от которого нет противоядия ни у судьбы, ни у Зевса. Они, можно сказать, даже не ожидали такого наглого подчинения принятому решению.

Занятно, что в вульгарном истолковании на разных языках история Сизифа сведена к идее труда. Этот миф запечатан формулой «сизифов труд», или труд столь же бессмысленный и напрасный, сколь и тяжелый. Мало того, поскольку действие происходит в загробном царстве, то даже метафора «солнца», «восход» которого изображает невольник Сизиф, воспринимается как глумление над этим героем. В придачу к «сизифову камню» обычно поставляют «ветряные мельницы» Дон Кихота. Эдакая артель «Напрасный труд», навязываемая невзыскательному уму как наказание за грехи или за бедность. Бедняку не надо рассказывать о труде — это слишком огорчительно для него. Да и ветряные мельницы — довольно тухлый аргумент для того, кто борется за свое и других человеческое достоинство.

Вместо свободного выбора абсурдиста плоское сознание подсовывает убогую идею «наказания», «неспособности договориться с Зевсом» или «сумасшествия» (Дон Кихот ведь безумен, не так ли? Чаадаев и Жорес Медведев, генерал Григоренко или шаман Габышев — какая ровная линия получается).

А на самом деле абсурд — это только предельная ясность. В 1946 году, через 13 лет после публичного сожжения его книг в центре Берлина, в дюссельдорфском издательстве «Меркур» вышла антология сочинений Генриха Гейне. Ровно пятьдесят лет спустя я купил ее за три марки, став, судя по владельческим надписям на форзаце, третьим ее обладателем. Эта книга и сейчас со мной. В этом издании есть что-то абсурдное. Оно пытается вернуть в искаженное всего лишь за 13 лет национал-социализмом сознание немцев поэта и мыслителя, чьи сарказм и ирония никаким боком не подходили жителям Германии 1946 года. Все немцы после войны были заперты в своей стране на несколько лет — как на карантин: путешествия начнутся только в середине 1950-х. А тут — Гейне, родившийся в Дюссельдорфе, но эмигрировавший из Германии во Францию и последние годы жизни проведший в Париже. Немецкий язык — прозрачный, как слеза. Насмешливый, презрительный, непереводимый. Прошло-то всего ничего — всего двенадцать лет глумления и над этим языком, и над евреями, и над еврейскими поэтами! И тут — эта абсурдная попытка исправления нравов через язык. Какой-то жест отчаяния психиатра. Хэзлитт пишет, что нельзя заставлять человека, получающего наслаждение от листания комиксов, читать Платона или Гейне: человек не получит никакого удовольствия. А тут приходится целую нацию отчитывать от национал-социализма. Для нас вопрос не праздный: читающих по-русски тоже ведь приходится отчитывать не только от товарищей Ленина и Сталина, но и от выращенных на их материале трех поколений писарчуков, которые то и дело впрыскивают трупный яд из речуг своих старых вождей в новые речи и книги. Вот люди хватаются за мысль Милля, что лучше быть недовольным Сократом, чем наевшейся свиньей, и раздувают щеки от чувства интеллектуального превосходства над сытыми свиньями.

Им, пожалуй, и невдомек, что спасаться надо от этой мудрости, от липового интеллектуального и всякого иного превосходства. В конце антологии 1946 года среди текстов Гейне под рубрикой «Филология торговых городов» (Philologie in den Handelsstädte) напечатаны афоризмы, в которых стиль Станислава Ежи Леца смешался со стилем Франца Кафки.

«В одной деревне был вол, который от старости впал в детство, и когда его зарезали, мясо имело вкус пожилой телятины».

В 1946 году в Германии было очень холодно и голодно. Слова о пожилой телятине, в которую превратился выживший из ума вол, могли вместо разряда мысли вызвать раздражение голодного желудка. Возможно, и беднячка на картине Пиросмани с недоверием отнеслась к щедрому жесту бездетной «миланерши»: уж не захочет ли та за свои деньжищи завладеть моими детками? Уж не захотят ли издатели этим своим противным духу немецкого народа Гейне свернуть нас с пути истины? Да не чипируют ли нас супостаты?

Законные и оправданные страхи носителей народной мудрости — слишком серьезной, слишком мертвой, чтобы справиться с веселым абсурдом.

Между прочим, абсурд, в отличие от суровой мудрости, хорош еще и тем, что лишен высокомерия. Камю, перечитывая Кафку, находит у того облегченный вариант мифа о Сизифе. Психиатр, пытаясь подыграть больному, удящему рыбу в ванне, спрашивает: «А вдруг клюнет?» На что больной отвечает: «Вы идиот? Это же ванна, какая рыба?!»