Это животное не пустят даже в Ноев ковчег

Доктор филологических наук Гасан Гусейнов в своей еженедельной колонке на RFI рассказывает о новом курсе, по-видимому, впервые предлагаемому подросткам и учителям в русскоязычной школе «Открытый ковчег». Тема курса — что такое сквернословие и как оно живет в культуре последних десятилетий.

Гасан Гусейнов. 2020 г. © DR

Что это за животное такое, я еще скажу. Но не сразу. Потому что начать хочу с настоящего Ковчега нашего времени — с школьного проекта Рустама и Юлии Курбатовых и еще нескольких коллег, которые много лет в Москве, а после 24 февраля 2022 года — на Балканах, строили и построили школу, и назвали эту школу Ковчегом — и в память о том, Ноевом, и в понимании трудностей тех, кому и в самом деле тяжелее всего.

Эти люди — подростки и их родители, вырванные из привычных гнезд, школ, дворов и домов в родных городах. Ковчег без границ (он же — Бумажный кораблик) обещает школьникам особые, даже, может быть, невероятные условия образования на русском языке.

Но то, о чем я сегодня собираюсь рассказать, это — язык особого рода, всем известный, у всех на слуху, но никогда не преподававшийся ни в школах, ни в университетах.

Здесь придется вспомнить, что второму и третьему поколениям выходцев из бывшего СССР не повезло особенно крупно. Сначала кризис постсоветской школы 1990-х годов. Потом — четвертьвековое уже путинское правление, под возможный занавес которого грянула сначала нерукотворная эпидемия ковида, которая тянулась два года, а за нею — и война, идущая уже больше двух лет.

Вопрос ведь не в абсолютных цифрах. Украина потеряла, говорят, четверть населения, или, говорят, чуть ли не 10 миллионов, разъехавшихся по Европе. Сколько людей уехало за последние годы из РФ, никто не считал, но с 2014 счет тоже идет на миллионы. И даже если часть украинских беженцев осела в Росфедерации, никакого равновесия все равно не получается.

За последние два года мне довелось много поездить по Европе и Азии, и одна вещь показалась самой интересной филологически. О ней я сегодня расскажу. Из-за нее, на самом деле, я и к «Ковчегу без границ» пристал на своем ялике с темой, над которой давно ломаю голову.

Куда ни придешь, с кем ни поговоришь, все взрослые жалуются на одно и то же. Дома, говорят, наши мальчики и девочки не матерились, а тут, в этой вашей Европе, в Израиле, в СНГ, без мата просто ни шагу. Обычная речь, которую знающие люди называют нецензурщиной, матерщиной, обсценной речью, сквернословием, и так далее, цветет и пахнет. И вот, говорят нам взрослые, мы не понимаем, что с этим делать.

В странах с возрожденными древними языками говорящая по-русски молодежь интегрируется по-разному. Там, где, как, например, в Греции, имеется своя богатая традиция сквернословия и богохульства, восходящая к комедиографу Аристофану, — этой традиции, стало быть, по меньшей мере две с половиной тысячи лет, там русское сквернословие немного меркнет. А вот в Израиле, рассказывают знающие люди, русский мат входит в роли общепонятных междометий в речь менеджеров и преподавателей вузов, не знающих ни слова по-русски. Другое дело, что носители иврита могут ничего не знать о происхождении какого-нибудь восклицания вроде «кэбэнэмат», которым, впрочем, никого не хотят обидеть. В странах бывшего социалистического лагеря дело обстоит несколько иначе.

Общее у разношерстного опыта только одно: сквернословия в повседневной речи стало больше, держится оно на устах дольше, а главное — воспринимается молодыми носителями языка как некое облако виртуальных татуировок, по которым опознается свой брат — изгой, номад, мигрант, релокант, забывающий, откуда он пришел, и не очень еще понимающий, куда он идет.

Как человек, много лет занимавшийся изучением этого пласта языка, я чем дальше, тем меньше вижу повод для моральных оценок его пользователей, а уж об осуждении людей, в речи которых сквернословие занимает столь значительное место, совсем смешно говорить.

Прежде чем выносить суждение, надо понять, о чем вообще мы говорим. Что оно такое — это самое сквернословие?

Может быть, главная причина здесь — заскорузлость сознания так называемых взрослых носителей языка и укоренившееся многослойное лицемерие российского общества? Есть замечательные исследования и матерной брани, и матерной смазки, и поэтического мата ярких художников, но они никогда еще не доходили до главного: людей, нуждающихся в просвещении по этой части, — до школьников и до школьных учителей. Одни набираются речевого опыта у старших в компании, другие, нахохлившись, не готовы объяснить своим питомцам, откуда взялось все это бедное лексически, но неслыханно щедрое формами языковое богатство.

Попадая в мир, где родители и учителя стремительно утрачивают авторитетность, подростки раскрывают для себя сжатую эмоционально перегретую родную речь, параллельно осваивая для жизни язык чужого большинства. Для дела, для жизни нужен теперь чужой язык, а свое прежнее пространство согревает папироска матерка, так что ли? Вполне возможно, но это дело требует изучения без гнева и пристрастия, как велел римский историк.

То и дело получая приглашения от знакомых мам, тетушек и бабушек, мол, расскажи ты дочке-внучке-племяннику, почему нехорошо материться и как с этим бороться, я обычно отпираюсь и переспрашиваю: «А вы-то, милые, не выражаетесь совсем?»

«Выражаемся, говорят, еще как выражаемся. Но ведь это нехорошо. Морально предосудительно. Ладно мы, старые уже, а им-то еще жить! А они матерятся почем зря. Нас в их годы вон как наказывали! А они совсем от рук отбились…»

И понял я на старости лет, что начинать надо с двух концов. На одной стороне, в одном сообществе будут у нас учителя и учительницы. А на другой стороне, в другом сообществе — школьницы и школьники. Ну, скажем, 14+. Почему этот возраст? А потому что это интеллектуально уже взрослые люди, способные говорить с младшими. Четырнадцатилетние еще помнят, как оно, быть десятилетним или семилетним ребенком. Подростки, стало быть, тоже мультипликаторы. Как и их учителя. Им и нужно рассказать, как оно было в последние полтора столетия со сквернословием в Российской империи. Занятий у нас будет не так уж много — 16 академических часов. Вы можете спросить, о чем же я буду говорить с подростками, с чего вообще начать этот разговор. Ведь надо же произносить ужасные слова, рассказывать, откуда они взялись и как ими оперирует человек — и тот, что наделен даром речи, и тот, кому плевать на язык как таковой. И рассказывать об этом придется — о боги! — без гнева и пристрастия, а прямо-таки с любовью к родному слову.

Нешто такое возможно? Вспоминаю светлой памяти Мариэтту Омаровну Чудакову, которая была моим первым оппонентом на защите докторской диссертации. А в диссертации той была глава, посвященная советскому матерному языку, а Мариэтта Омаровна вживую матерную речь терпеть не могла, но, конечно, в научных целях всем владела и все знала. И вот говорит мне Мариэтта Омаровна: «Все-таки, когда вы об этом пишете, то складывается впечатление, что вы этим языком до некоторой степени любуетесь. Как будто сбежали с уроков в пятом классе».

Этому разговору и свидетели живые еще есть.

А я и в самом деле, каюсь: как сбежал с уроков в пятом классе, так и не вернулся. Вернее, я бы вернулся хоть завтра. Да возвращаться некуда.

И тут вдруг «Ковчег открытый» азбукой Морзе мне отстучал приглашение. Давай уже объясни-расскажи нашим ученикам. Они ведь тоже в некотором роде сбежали с уроков. Там у них вся школа такая — для сбежавших с уроков.

И стал я думать, с чего бы я начал такой урок. Ведь тут и теория важна, а она имеется. От покойного Ю. И. Левина до Василия Буя, от Алексея Плуцера-Сарно до Илзе Эрмен, да и сам я от А. Д. Синявского и М. В. Розановой благословение на сей предмет получил тридцать лет назад. Итак, начнем с простой теории, у истоков которой сам Федор Михайлович Достоевской в «Записках из мертвого дома».

Издания классиков 19 века, как мы знаем, цензуровались и весь советский век, так мы посмотрим на отдельные слова и обороты и ответим на вопрос: «Зачем они так говорили и писали? Почему сквернословие — часть языка литературы, не допущенная в литературный язык?»

Первые удочки закинем к Л. Н. Толстому, Н. А. Некрасову и А. П. Чехову.

На следующем занятии предстоит нам понять и простить родителей и учителей. Что же они, хоть дело вроде бы относительно просто объясняется, никогда не рассказывали нам ни о потайном словаре, ни о словоискажениях непристойного русского языка.

Это будет длинный семинар, он растянется на несколько занятий и ответит на вопрос: «Где раздобыть словари этого языка? Как обращаются со сквернословием в других странах? Неужели изучают и самолично обучают своих подростков «правильно материться»?

Следом назову ученых, изучавших русское сквернословие десятки лет. Расскажу, как помогал им при этом язык древнегреческий. Почему цензура оберегала школу и печать от сквернословия, а в низах и в верхах общества матерщина процветала. Простонародью давала чувство свободы, а начальству — чувство власти. Почему в армии матом говорят, а в тюрьме материться, наоборот, не полагается. Что общего между матом фольклорным и артистическим и чем они, возможно, отличаются друг от друга.

Дальше расскажу о том, как наука, занимавшаяся изучением русского мата, за то, что ее не пускали к молодежи, сама придумала для себя сказочку о волшебных свойствах сквернословия. Об особой силе, якобы содержащейся в мате. Почему из сложного сочетания страшного и смешного в фольклоре городской подросток или поседевший уже господин на лицевой стороне замечает смешное, а страшную изнанку предпочитает не замечать.

Наконец, разберем и главное: как так получилось, что матерные слова с опустошенным, обнуленным своим первичным значением, замещают в речи миллионов русскоязычных людей обыкновенные, никак не окрашенные слова.

Почему, например, русское слово, легко рифмуемое со звездой, но не звезда, превращается в глаголы, описывающие, в зависимости от ударения, «кражу» и «избиение», «вранье» и «пустой треп», «изгнание» и «ошеломление»? Как возникло и, возможно, ключевое слово для описания социальной или личной катастрофы носителя языка — тот пресловутый «звездец» на букву «π», который даже нарочито приличный ворд давно перестал подчеркивать красной извилистой линией.

Советская идеология смертельно боялась всякой человеческой и социальной сложности, вообще живого человека. Поэтому в советской школе никогда не объясняли, например, происхождение анекдотов о Вовочке. Этот персонаж, восходящей к осточертевшему всем Володе Ульянову — будущему Ленину, воплощал в городском фольклоре и мечту о крутом мальчишке — грозе учителей и родителей, и страх перед вырастающим жлобом и мужланом. А учителя в этой серии анекдотов предстают беспомощными мнимыми авторитетами, пасующими перед грубой силой.

Как вышло, что со своего законного места в низинах речевого опыта сквернословие поднялось в обыденную речь? На этот счет есть несколько гипотез, и их мы обсудим тоже. Мы одолеем в себе то самое животное, которое не пустят в образовательный ковчег, — самоуверенного невежду, цензора-ханжу, боящегося собственной тени.

— Но вы хотя бы объясните молодежи, что они должны перестать материться?

— А кому должны? Наука занимается сущим, а не должным, да и это ведь мы сами в долгу перед следующим поколением. Это нашим с вами матом они говорят друг с другом.

— Но неужели вы не можете предложить им что-то поистине духоподъемное?

— Могу, но в следующем семестре. Расскажу об античности в русской поэзии.

— Там-то хоть обойдется без сквернословия?

— Не обойдется. Сквернословие было и будет всегда. Важно знать, где есть для него время и место.