Мучения и тревога: речевые инструменты уныния

Доктор филологических наук Гасан Гусейнов в своей еженедельной колонке на RFI размышляет о речевых инструментах уныния — творческого состояния человека, ищущего избавления от мучающих и тревожащих его жизненных обстоятельств, о новой языковой реальности уходящего человека гутенберговской эпохи.

Гимназия Гутенберга в Эрфурте (иллюстративное фото). AP - JENS MEYER

Вообще-то, уныние бывает и творческим состоянием. Например, в одном из главных стихотворений о любви в русской поэзии — «На холмах Грузии лежит ночная мгла» — Пушкин именно уныние называет той легко выводимой из равновесия материей, без которой невозможны любовь и творчество. Он признается, обращаясь к далекой возлюбленной:

Мне грустно и легко, печаль моя светла,

Печаль моя полна тобою.

Тобой, одной тобой. Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит…

Хорошо поэту, чье уныние ничто не мучит. В тиши и во мраке одиночества может родиться нечто замечательное и возвышенное, рождается любовь. И необычайными, скупо сложенными в стихи словами высказано нечто необычайное, нечто воспламеняющее душу у многих, многих поколений после него.

Появление человеческой речи — невероятное чудо, и другой поэт воображает то, о чем давным-давно, в детстве, прочитал у Гомера в переводе Жуковского, о речи коня:

И если б человек увидел

Лицо волшебное коня,

Он вырвал бы язык бессильный свой

И отдал бы коню. Поистине достоин

Иметь язык волшебный конь!

Мы услыхали бы слова.

Слова большие, словно яблоки. Густые,

Как мед или крутое молоко.

Слова, которые вонзаются, как пламя,

И, в душу залетев, как в хижину огонь,

Убогое убранство освещают.

Слова, которые не умирают

И о которых песни мы поем.

Оба стихотворения объединяет понимание необычайной ценности речи, устной речи, обращения с весомыми словами к собеседнику или к величественной природе.

Особенно весомы такие речи становятся, когда в обыденной жизни наступают тяжелые времена. Человек как бы цепенеет и съеживается. Он чувствует и догадывается, что от него самого даже ничего и не зависит. Всё возвышенное кажется оболганным и преданным.

Споры с еще вчера близкими друзьями давно заглушили целебный «шум Арагвы». Так называемая злоба дня окрасила всё в свои цвета. Но есть в языковой реальности и нечто новое, нечто такое, что никогда не бывало в этом мире прежде. Как-то оно, это небывалое, отразится на текущих поколениях человечества?

Это новое — экраны гаджетов и дивайсов, с которых день-деньской и ночи напролет струится разговор особого рода. Раньше, в эпоху радио и телевидения, даже важные люди попадали на экраны для всех на несколько минут. Им задавали два-три вопроса, они на них отвечали двумя-тремя короткими предложениями. Главное о том, что такие люди хотели сказать миру, они печатали в книгах, журналах, газетах. Иногда в этих текстах было больше публицистики и пропаганды, иногда — больше эмоций, иногда — больше сухого и безжалостного научного или художественного анализа. Языковой мир, складывающийся в голове читателя, не был похож на мир телезрителя. На читателя больше действуют аргументы и мысли, на зрителя — выражения лиц и голос.

Аудиовизуальный мир внешне ярче и проще мира письменных знаков, или языка, опосредованного книжной культурой. Вот почему, когда в него попадает человек, еще вчера живший нормами гутенберговской цивилизации, он чувствует себя провалившимся в какую-то небывалую дистопию. Ему может показаться, что он и сюда успеет и сумеет перенести навыки приютного ему мира. Когда это не получается, когда яркий, сочный, звучный виртуальный мир обнаруживает, что за ним буквально ничего нет, кроме груды пластика, человек гутенберговской эпохи впадает в полнейшую резиньяцию.

И тут он осознает еще менее приятную реальность: большой свободный мир демократии и взаимной терпимости охватывает разве что одну десятую часть населения земли. Таково население немногих демократических стран, да и то не все население. А вот все остальные, живущие по законам насилия и подавления меньшинств (вплоть до главного — одного маленького человека), это — люди преимущественно антигутенберговские, условно говоря, не читатели, а зрители. Для взаимодействия с ними приходится хотя бы отчасти перейти на их язык, мимикрировать под новое понимание истины — ютрубной, тикточной, твиттерной, фейсбучной, инстаграмной, телеграмканальной.

С одной стороны, новый мир расширил границы письменного языка, позволил создать новые языки программирования. Даже искусственного интеллектуального собеседника по имени ChatGPT некоторые используют уже в качестве безропотного соседа и виртуального собутыльника. Люди гутенберговской эпохи научились даже новыми деньгами пользоваться, которые придумали для человечества миллениалы: криптовалюту «этереум» придумал родившийся в 1994 году в Коломне Виталик Бутерин. Бутерин стал номадом, и вот уже десять лет переезжает с места на место, чего человек гутенберговской эпохи не может себе ни представить, ни позволить.

Люди гутенберговской эпохи стали меньшинством в меньшинстве, их печаль и уныние подвергнуты настоящим мукам: эти люди чтения и письма стали слушать полуторачасовые интервью с теми, кто еще совсем недавно молча писал бы свои соображения для пользы дела. Но сейчас наступили другие времена. Есть люди в той же Коломне, откуда родом Виталик Бутерин, которые давно не выходят на улицу без особой надобности, а и выходят, так уже давно не за книгой или газетой. Но и у этих людей есть компьютер или на худой конец смартфон, и они включают этот гаджет, находят любимого оратора и начинают его слушать.

Людям гутенберговской эпохи хочется верить, что голосовых связок ста мужчин и одной девушки (американский фильм 1937 года под таким названием крутили в советском прокате аж с 1940 года), так вот людям гутенберговской эпохи хочется верить, что чужие голосовые связки заговорят их уныние, позволят поверить, что сами люди гутенберговской эпохи ни в чем не виноваты, что им нужно только чуть-чуть подождать. И вот они мучают и тревожат свое уныние, вслушиваясь в голоса и тех, кто постарше — Дмитрия Орешкина или Юрия Фильштинского, Михаила Крутихина или Сергея Алексашенко, и в голоса тех, кто помоложе — Владимира Милова или Константина Сонина, Сергея Гуриева или Екатерины Шульман, и совсем молодых — Максима Каца или Майкла Наки. Люди гутенберговской эпохи заслушались умных речей умных людей, они загипнотизированы этой речью, но уныние — не проходит. В начале того же 1937 года, когда на диком западе США был снят фильм «Сто мужчин и одна девушка» с Диной Дурбин в главной роли, Мандельштам написал в Воронеже стихотворение:

Куда мне деться в этом январе?

Открытый город сумасбродно цепок…

От замкнутых я, что ли, пьян дверей? —

И хочется мычать от всех замков и скрепок.

И переулков лающих чулки,

И улиц перекошенных чуланы —

И прячутся поспешно в уголки

И выбегают из углов угланы…

И в яму, в бородавчатую темь

Скольжу к обледенелой водокачке

И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,

И разлетаются грачи в горячке —

А я за ними ахаю, крича

В какой-то мерзлый деревянный короб:

— Читателя! советчика! врача!

На лестнице колючей разговора б!

Удивительно, что это стихотворение, датированное 1 февраля 1937, было напечатано в одесской газете «Комсомольская искра» в 1966 году. Но целое поколение говоривших по-русски людей его так и не прочитало.

Возможно, слабое гутенберговское меньшинство и переживет нынешние времена, но сменяют друг друга кремлевские горцы, а тревожное уныние не проходит, пусть и есть у последнего поколения советской эпохи свои поэты, тоже ведь читающие и поющие своему читателю. Издалека долго плывет журнал «Волга», а на борту у него — Герман Лукомников:

Люди добрые! В целом мире

Есть ли тот, кто б его нагнул?

Замочите его в сортире

И скажите: «Он утонул».

Мучения и тревога — жестокие инструменты уныния, за что же вы парализовали человека гутенберговской эпохи?