«Уголовка выжигает все». Художница Юлия Цветкова о трех годах преследования и суде в ожидании приговора

Прокуратура запросила для художницы из Комсомольска-на-Амуре Юлии Цветковой 3 года 2 месяца в колонии общего режима. За публикацию собственных рисунков в паблике ВКонтакте «Монологи вагины» ее обвиняют в распространении порнографии. Следствие началось еще в 2019 году, четыре месяца Юля провела под домашним арестом, затем мера пресечения была изменена на подписку о невыезде. В начале июня Минюст включил Цветкову в реестр иноагентов. 12 июля она должна произнести последнее слово в суде, а вскоре после этого, как ожидается, будет вынесен приговор. О своих впечатлениях от суда и позиции обвинения художница рассказала RFI.

Художница из Комсомольска-на-Амуре Юлия Цветкова © screenshot Youtube

RFI: Вы были готовы к тому, что прокуратура запросит наказание, связанное с лишением свободы, да еще столь длительным? Можно ли вообще быть к этому готовым?

Юлия Цветкова: С одной стороны, да, была готова с первого дня. В нашей системе не работает так, что завели дело, посмотрели, что человек не виновен, и отпустили. Можно ли быть в полной мере готовой? Наверное, все-таки нет. Потому что не совсем понятно, что ждет на том конце. Срок большой, удивил он больше защитника — с процессуальной точки зрения. Потому что обычно людям, которых обвиняют в распространении настоящей порнографии, вплоть до той, что с несовершеннолетними, им запрашивают, например, два года.

А максимум по статье?

Шесть. Это тяжкая статья, у нее 10 лет срока давности.

Вы сидели под домашним арестом, потом были под подпиской о невыезде. Это как-то зачтут, если все же дадут реальный срок?

Дело длится почти 3 года, под домашним арестом я была 4 месяца. Их должны зачесть, по-моему, один к одному. Подписку — нет, она не налагает никаких ограничений, кроме того, что человек не может покидать город.

Уголовное дело возбуждено в связи с пабликом «Монологи вагины», и, как я понимаю, его возбудили еще в апреле 2019, но отправили в архив, ничего криминального не обнаружив. И, как утверждает ваша мама, возобновили только после вмешательства ФСБ. Кроме того, ваши административные дела, дошедшие до суда, — инициатива того же ведомства. Есть четкое понимание, какие счеты сводит с вами столь могущественная организация?

Я так не люблю вопрос, почему вас преследуют… Его нужно задавать не мне, а второй стороне. Кстати, я бы хотела уточнить, что это не по утверждению моей мамы, а по документам уголовного дела. Меня очень долго пугали ФСБ, я в это не верила. Казалось, что такое ведомство занимается другими вопросами, а не детскими спектаклями, пабликами про женщин, постами про телесность. Но оказалось, как оказалось. Я теряюсь в том, как можно ответить на этот вопрос. Может быть, сочетание остроты тем, которые я здесь поднимала, и моих заявлений, что я хочу идти в местную думу — это был еще 2018 год. Связи за границей. Видимо, это большой пакет. Где им здесь брать иноагентов, например?

►►► Три года государство наказывает Юлию Цветкову за фем-активизм. Ее дело — угроза всем художникам

У меня были большие конфликты со всей этой системой. И с городской администрацией, которая здесь является почти мафиозной структурой. И с полицией. Я никогда их не боялась, и для них это никогда не было удобной формой коммуникации. Да, я успела им насолить разными способами. Но не отрицаю, что это может быть слепым случаем. Перестала гадать. Для меня это не меняет сути происходящего. Как только полиция появилась на моем горизонте в начале 2019 года, мне все говорили: перестаньте писать, перестаньте говорить, и от вас отстанут.

Перестаньте писать и говорить что?

А вот, догадайтесь сами. Не уточняли, просто такие формулировки. Я предполагаю, что имелось в виду полное сворачивание любой публичной деятельности. Я очень много писала о городе, про дороги, про наводнения. Писать есть, о чем. Тут нет, по сути, независимой прессы и блогеров, поэтому, чтобы привлечь к себе внимание, много не надо.

А вообще, дело достали из архива после того, как мы в коммьюнити-центре проводили лекции про ГУЛАГ. Комсомольск был столицей «Дальлага», здесь это очень сильный кусок истории. И прямо на эту лекцию к нам приходили сотрудники, как мы предполагаем, ФСБ, городской администрации, краеведческого музея, кто-то еще. И они дискутировали со мной, что ГУЛАГ — это неплохо, что это социальный лифт. И после этого делу был дан ход — такая есть версия, например.

Вы три года под следствием. Насколько это сильно влияет на повседневную жизнь?

Я не могу сказать, что она у меня есть. У меня это дело уничтожило все, я не работаю ни как режиссер, ни как художник, ни как педагог. Я очень активно вовлечена в юридический процесс. Знаю, что есть люди, которые говорят: «адвокат, защити меня» — и дальше занимаются своими делами. У меня так не получается. Частично, потому что не было нормальной защиты, частично, потому что у меня адвокат московский, и я не могу себе позволить сказать, что не хочу во всем этом разбираться. Последние три года я живу как начинающий юрист. Читаю законы, разбираюсь с практикой, пишу заявления. Это пожирает огромное количество времени и сил.

Последнее место, в котором я могла работать в Комсомольске, — меня оттуда уволили на следующий день после того, как стало известно, что я иноагент. Театр закрылся сразу — мы не хотели подвергать риску детей. Преподаванием английского все сложно. Кто в Комсомольске поведет ребенка к педагогу, который обвиняется в распространении порнографии и является иностранным агентом?

А взрослые?

Взрослые точно так же не пойдут. В Комсомольске со мной поддерживает контакт только моя семья.

Но вы же где-то работали до иноагентства?

Да, работала в дружественном месте, не по своей специальности. Мне это было крайне некомфортно, но это был заработок. Так как иноагентство подставляет этих людей, работу пришлось прекратить.

Неужели из вашей жизни пропали все, включая друзей, приятелей — тот круг общения, который был у вас до начала преследования?

В целом да. Это касается не только Комсомольска, ушли все. Если говорить о тех, с кем уголовное дело начиналось, кто помогал, кто поддерживал, я бы сказала, что ни один из них не дошел до конца. Есть люди, которые меня поддерживают, я не могу назвать их своими друзьями, мы с ними мало знакомы, они старше, опытнее, я к ним пока приблизиться не могу. Короче, уголовка выжигает все. Я не знаю, как в Москве, в других городах. Я не знаю, как было бы, не будь дело таким длинным или не будь статья такой стыдной, как у меня. Но для меня это уничтожило все, что было. Я это говорю не на эмоциях и не в контексте, пожалейте меня. Это так по факту.

Вас уведомили, что стало формальным поводом для включения в реестр иноагентов? Статус этот будете оспаривать?

Они сами не уведомляют, надо к ним обращаться за разъяснениями. Тяжело вести параллельно уголовное дело и заниматься иноагентством. У меня висит заявление, которое надо подать, но я все оттягиваю этот момент. По поводу оспаривания — это будет зависеть от того, где я буду через полтора месяца. Это очень интересный вопрос, ответ на который вряд ли сам Минюст знает. Вот как человек, если он оказывается в заключении, должен исполнять этот закон? Как ему вести, например, свое юрлицо?

А предположения есть, что все-таки стало формальным основанием?

У них богатый выбор. У меня есть рабочие отношения за границей, к тому же мы видим сейчас, что это сейчас и необязательно. Можно иметь опосредованное финансирование, еще что-то. Меня не удивляет сам факт иноагентства. Я общалась, сотрудничала за границей в разных сферах, все это прямо или косвенно было связано с политикой.

Юль, а на что вы сейчас живете, если работать не получается?

По-всякому. Где-то на помощь, где-то на случайные заработки. Вот уже год после каждого приезда адвоката я думаю: все, это последний приезд, больше он приехать не сможет, просто потому что у меня нет денег на это. Однако он ездит. Каким-то чудом, на каких-то ниточках это все держится. Я сама не очень представляю, за счет чего я существую и за счет чего буду существовать дальше. Люди помогают, конечно. Где-то какие-то подработки. От голода не умираю, но в целом тяжело. Мне помогает определенная медийность, прошлые связи. Но что, если бы этого не было? Когда на экономический кризис, в котором находится страна, накладываются маленькие персональные кризисы, это очень страшно.

Первое время ваше дело было в центре всеобщего внимания, о нем и о вас много писали, многие известные люди высказывались в вашу поддержку. Как вы думаете, был ли от этого толк? Или, может, стало только хуже? И не обижает ли вас, что сейчас эта тема подзабыта и задвинута куда-то на периферию?

Сложно сказать, пока не будет понятен финал дела. Многие люди, которые приходили в начале дела и хотели помочь, думали, что сейчас мы пошумим, и дело закроют. Для них был показателен пример Ивана Голунова, то, как его отпустили, да еще потом и наказали полицейских. Со мной так не получилось. Мое дело за эти годы укрепилось, стало более серьезным. Насколько я понимаю, ужесточилось обвинение. Дело ушло из местного МВД в федеральный СК. Так что, с одной стороны, да, можно сказать, что это усугубило ситуацию. Усугубляет ее и то, что сначала шум есть, а потом он исчезает.

Вас обижает это?

Нет однозначного ответа. Я очень четко понимаю, как это происходит. Если бы я могла, я бы сама давно ушла из собственного дела, потому что меня оно задолбало в первую очередь. Но мне бы хотелось поднимать эти вопросы — что дела бывают длинными. Не только мое дело после шума ушло в сферу тишины. Например, дело сестер Хачатурян. Как громко про них кричали в какой-то момент, но если сейчас спросить людей, что с ними происходит, не уверена, что все смогут ответить. Люди устают, выгорают, у них своя жизнь.

За три года произошло очень много событий, начиная с пандемии, которая нам казалась страшной и ужасной, и заканчивая «спецоперацией», которая началась в последнее время, и мы не знаем, что будет дальше. И понятно, что у всех меняется жизненная ситуация, обстановка в стране усугубляется. Легче ли мне от понимания этого? Наверное, нет. Да, у меня есть определенные обиды на людей, которые поступили не очень хорошо. Если вы «инвестируете» большую степень поддержки в какое-то дело, то, когда вы ее отзываете или уменьшаете, полиция и хейтеры остаются, и более того — они все это видят. И не совсем понятно, куда это приводит.

Но неужели все было напрасно? Тот факт, что домашний арест отменили — в какой степени результат публичного обсуждения этого дела и высказываний в вашу поддержку?

Я ни в коем случае не хочу обесценить кого-то и говорить, что зря они что-то делали и высказывались. С мерой пресечения было сочетание ряда факторов. Шум — да. Но тут надо разделять. Я не знаю, посты в Фейсбуке доходят до ФСБ Хабаровского края? Нет, не доходят. Доходят официальные обращения. Ряд международных организаций обращался в местные правоохранительные органы, когда меня во время домашнего ареста не отпускали на лечение. Там был адекватный судья, и были косяки со стороны следствия. Я не пытаюсь обесценить концепцию публичности и поддержки, в ней есть много плюсов. Но и негативная сторона тоже есть.

Я так понимаю, что о суде вы говорить не можете, так как он закрытый. Но как ведет себя судья по отношению к вам?

Он делает свою работу. И делает ее, наверное, хорошо. Я знаю, что есть судьи более одиозные, менее следящие за законом. Если бы мне предложили поменять этого судью на каких-то других судей, которых я видела по другим делам, я не уверена, что согласилась бы. Опять же, то, как судья ведет себя в процессе, мало связано с тем, какое он вынесет решение. В процессе он может улыбаться, кивать и даже принимать какие-то доказательства защиты, а потом все равно вынести обвинительный приговор. Поэтому я не гадаю по поведению судьи, что вот, он посмотрел на меня три раза и подмигнул мне — я не вижу в этом смысла. Все деловые, все профессионалы в какой-то мере, все делают свою работу. Я не вижу тут перекоса в какую-то сторону и не придаю этому большого значения.

Я помню, что, когда следствие начиналось, вы говорили, что в городе чувствовали от многих злорадство, агрессию. Изменилось ли отношение сейчас?

Люди разные. Есть те, кто меня поддерживают заочно. Я знаю, что не все в Комсомольске мечтают, чтобы меня посадили. Информация об этом до меня доходит. Мое иноагентство некоторых людей склонило на мою сторону — «сколько можно ее мучить?!». Мне от этого ни горячо, ни холодно, поэтому я сильно в это не вникаю.

Но я имел в виду хейт — написать в соцсеть, на электронную почту, оскорбить на улице, разрисовать дверь квартиры…

У нас есть наш НОД — консервативное движение. Есть одиозные личности, которые пишут доносы, поддерживают «спецоперацию», рисуют повсюду букву Z. И эти люди, естественно, смакуют мое дело от и до. И я буду ждать от них каких-то козней и после финала уголовного дела. Дверь мне не расписывали, угрозы приходят регулярно. В этом и феномен: те, кто поддерживали, устали, переехали в Грузию, зажили своей какой-то жизнью, а хейтеры нет, у них все продолжается. Я просто пересмотрела свою позицию, стала меньше об этом говорить и писать.

Но, как я понимаю, с открытой очной агрессией где-то на улице, в публичном пространстве, вы не сталкивались…

Я бы предпочла открытую агрессию. Потому что очень дико видеть человека, который дал на меня показания в суде, а потом идет по улице и мне улыбается, как ни в чем не бывало. Или, например, человек, который по сути подвел нас под историю с ФСБ, а потом улыбается и ждет какого-одобрения — мы же друзья, все же классно! И это, возможно, хуже, чем услышать мат вслед себе. В суде и полиции люди делают то же самое — улыбаются, могут обсуждать со мной какие-то свои бытовые вопросы, проблемы. Иногда доходит до какого-то абсурда. Мне было бы проще видеть откровенную ненависть, чем понимать, что мне будут все улыбаться в лицо, но руки не подадут никогда.

Вы сейчас упомянули людей, которые поддерживали вас, а потом «уехали в Грузию». Вы сами, если тому ничто не будет препятствовать, хотели бы покинуть Россию?

Строить конкретные планы я пока не могу по понятным причинам. Но естественно, я не планирую оставаться жить в этой стране. При этом я не понимаю, если я сяду, то на сколько, если выйду, то через сколько? И в какую страну? Откуда мы знаем, что Россия не закроет границу окончательно и бесповоротно?

Я неслучайно обозначил в вопросе — «если тому ничто не будет препятствовать»…

Естественно, я уеду. Куда и как, понятия не имею. Но здесь я не выживу. Здесь у меня нет ни работы, ни связей, ничего — хотя бы из этих соображений. Но планов я не строю.

Если бы у вас была возможность обратиться к тому или тем, кто инициировал дело против вас, что бы сказали им?

Я выходила с такой просьбой, когда объявляла голодовку год назад. Я хочу, чтобы, если меня хотят преследовать, то делали это честно и открыто. С открытым лицом. Потому что очень легко преследовать, сидя в теплом кабинетике и наблюдать за развитием уголовного дела. Мне бы хотелось открытой конфронтации. Потому что иногда у меня ощущение, что со мной борются не государство, не самая страшная спецслужба во всей этой серьезной и воинственной стране, а какие-то тетушки, сидящие в вотсапе и распускающие какие-то сплетни. И это все настолько не «по-пацански», настолько не круто, что единственное обращение у меня было бы такое: хотите — давайте в открытую.