«Ярость и унижение»: композитор Александр Маноцков о последнем заседании по «театральному делу»

22 июня в Мещанском суде Москвы завершилось рассмотрение дела «Седьмой студии». О его возбуждении стало известно больше трех лет назад. Гособвинение потребовало признать фигурантов дела виновными в растрате бюджетных денег и приговорить их к реальным срокам от 4 до 6 лет. Прокурор еще попросил взыскать с обвиняемых крупные штрафы и 128 млн рублей в рамках иска Минкульта. Вину они не признали. В деле несколько противоречивых экспертиз, свидетели жаловались на давление.

Композитор Александр Маноцков © фото: facebook Александра Маноцкова

Перед заседанием почти четыре тысячи деятелей культуры призвали министра отозвать иск Минкульта. Среди подписантов — композитор Александр Маноцков, который присутствовал на последнем заседании по «театральному делу».

RFI: Как вы отреагировали на сроки по «театральному делу», которые запросило гособвинение?

Александр Маноцков: Я чувствую ярость и унижение.

Разделяют ли эти чувства ваши коллеги по цеху? Вызвало ли это шоковую волну?

Увидим. Очевидно, нам надо отреагировать организованно. Но дело в том, что наш цех или наши цеха, прилегающие друг к другу в смысле производственной технологической цепочки, устроены немножко по-разному. Я принадлежу к цеху заведомых одиночек. У композиторов нет своего профсоюза или коллективного органа, который позволял бы нам солидарно на что-то реагировать.

Но есть другие цеха, где степень организованности чисто технологически объективно выше. Это в первую очередь театры. Театральное коммьюнити — это, можно сказать, коллективный подсудимый в этом деле. Мне кажется, любой человек, работающий в театре, понимает, что его реакция на то, что делается в отношении Кирилла [Серебренникова], — это его реакция на то, как могут поступить с ним. С одной стороны, плюс, что они могут организоваться и, допустим, учинить театральную забастовку (хотя какая сейчас забастовка, и так нет спектаклей). Но минус в том, что они в большей степени зависимы. Это люди, которые практически все подключены так или иначе к государственным деньгам, к Минкульту, кроме маленьких независимых театров, которых очень мало. В этом сейчас их, так сказать, моральная дилемма. Я им в этом смысле не завидую.

Вчера я был в суде, я видел, как представительница так называемого Минкульта пришла, сказала, что они со всем согласны [в обвинительном заключении], что они все это поддерживают, и ушла. Оторопь театрального сообщества связана с тем, что — а как теперь быть? Любое принятие каких бы то ни было денег, директив, вообще общение с министерством культуры сейчас автоматически означает, что мы смиряемся с тем, что оно поступает таким подлым образом. Любопытно посмотреть, в какой степени порядочность победит инстинкт самосохранения в этих людях.

Я сейчас про это говорю не с позиции какого-то морального судьи: дескать, я порядочный, я-то бы конечно… Я не знаю, как бы повел себя на месте среднестатистического российского директора или художественного руководителя какого-нибудь театра. Часто же говорят в этой ситуации, что у человека коллектив, ответственность за театр, за других людей.

Но мне кажется, профессиональная горизонтальная солидарность, которая принимает форму внезапной, взрывной коллективной реакции, — это как раз то, что, во-первых, закладывает фундамент будущих перемен, а во-вторых, это то, чего они боятся. Мы можем посмотреть, как прекрасно это сработало, кстати говоря, в театральном и киносообществе относительно актера [Павла] Устинова. Мы видим, как здорово это сработало относительно [журналиста Ивана] Голунова. Сейчас судьба людей, которые попадают в лапы так называемых силовиков разных мастей, очень сильно зависит от того, как будет распределена энергия общественного резонанса. К сожалению, пока ее не достает на всех.

К сегодняшнему утру уже почти пять тысяч человек подписали открытое письмо деятелей культуры министру Ольге Любимовой с просьбой отозвать иск.

Я тоже подписал это письмо министру культуры Ольге Любимовой. На тот момент, когда [в суде], представитель министра Любимовой (соответственно можем считать, что министр Любимова) смачно наплевала на это письмо, его подписали почти четыре тысячи человек. Вот это верноподданническо-романтическо-благодушное отношение к таким вещам не работает. К сожалению, у этого письма должен быть подразумеваемый «or else» clause. То есть некая вторая часть — «что будет, если вы не выполните». Если уж прибегать к такого рода способу общения с властью, такого рода письма должны быть ультиматумами. И прежде, чем написать первую букву такого письма, должна быть четкая солидарная готовность сделать то, чем ты грозишь человеку, которому выставляешь ультиматум. Мы к этому, к сожалению, не готовы.

На ваш взгляд, какой ультиматум можно выставить министерству культуры, чтобы побудить его отозвать свои претензии?

Любое действие по какому-то бойкоту в экономическом смысле равносильно самоубийству, выбрасыванию дельфинов на берег. Поэтому я не могу сказать, что я рекомендую именно так поступить, потому что каждый человек взвешивает на весах какие-то обстоятельства своей собственной судьбы.

Но мне кажется, это должен быть абсолютный отказ — даже, может быть, в больших масштабах, чем то, что сделали польские деятели культуры, которые солидарным образом перестали приходить на польское телевидение, просто отказывались появляться в эфире государственного телевидения. Собственно, другого и не было. (В начале 1980-х польские деятели культуры объявили бойкот официальному телевидению после введения коммунистическими властями военного положения в стране и массовых задержаний представителей оппозиции и профсоюза «Солидарность» — прим. RFI). Телевизионным станциям пришлось прибегать к тому, чтобы пускать в эфир всякое старье, всякие записанные передачи. Этот бойкот длился довольно долго.

Я надеюсь, что сейчас искры, которые будут вспыхивать, будут приводить к взрывам негодования — заметным и действенным. Если честно, у меня нет идей, я не очень понимаю, что можно было бы сделать локально по этому поводу. Я не очень понимаю, к чему примкнуть, что сделать. Думаю, что такого рода недоумение сейчас испытывают многие люди и многие на эту тему думают. Надеюсь, что, когда появится такого рода идея, много людей к этому присоединится. Я уж точно присоединюсь.

Как вам кажется, если приговор будет обвинительным, если Кирилл Серебренников и другие фигуранты этого дела получат реальные сроки в колонии, что это изменит для самой культуры? Станет ли российская культура более протестной?

Я с очень большим скепсисом отношусь к культуре протеста. Как бы объяснить… Есть какие-то жидкости в организме, которые не должны смешиваться. Для функционирования организма нужны и кровь, и лимфа, и так далее, но они циркулируют по разным путям. По моим представлениям о так называемом искусстве, прямое проникновение в него политического мотива обычно не работает на пользу искусству. Кстати, любого мотива, отличного от собственно связанного с искусством: если человек начинает пропагандировать свои религиозные взгляды и так далее. Достаточно посмотреть на Толстого: когда Толстой художник, он гений, когда он начинает проповедовать — это тоска зеленая, повеситься хочется. Поэтому, когда вы говорите: станет ли искусство более протестным — я надеюсь, что нет. Я надеюсь, что искусство останется искусством. Хотя, разумеется, любой художник в том, что он делает, он автоматически косвенным образом реагирует и на такие, как сейчас говорят, вызовы повседневности.

Но станут ли люди, которые занимаются искусством, более протестными? Кирилл сказал [в своем последнем слове], что всем теперь понятно, что Минкульт — это какая-то отвратительная контора, которая тебя точно сдаст. Точных слов я не помню. Но общий тон комментариев по поводу произошедшего сейчас среди моих коллег и коллег из смежных цехов именно таков. Это отвращение, омерзение по поводу этой организации Минкульт. Все говорят, что это абсолютно вопиющая вещь, и теперь просто не комильфо с ними иметь дело. Правда, к этим высказываниям немедленно поступают комментарии: ха-ха, как же вы с ними не будете иметь дело, вы существуете на деньги Минкульта, на что же вы будете жить? Я не знаю, как разрешать такого рода коллизии. Но я надеюсь, что то, насколько вопиюще происходящее, каким-то образом «сорвет крышку у скороварки».