Алексей Малобродский: «Говорить правду — единственный способ сопротивления»

В конце марта в издательстве АСТ вышла книга Алексея Малобродского «Следствие разберется». В ней автор рассказывает о так называемом «театральном деле», или деле «Седьмой студии», фигурантом которого он стал в июне 2017 годы и которое стало одним из самых громких и долгих дел в новейшей России. Корреспондент RFI встретилась с Алексеем Малобродским сразу после выхода его книги.

Алексей Малобродский попал под арест 21 июня 2017 года. REUTERS/Maxim Shemetov

Алексей Малобродский — известный московский театральный продюсер, бывший директор «Школы драматического искусства», потом — Гоголь-центра, продюсер проекта «Платформа». Для реализации «Платформы» была создана «Седьмая студия» под руководством Кирилла Серебренникова, состоящая из молодых актеров —студентов Серебренникова в Школе-студии МХАТ. В 2017 году, после признательных показаний главного бухгалтера «Седьмой студии» Нины Масляевой, было предъявлено обвинение Серебренникову, которого отправили под домашний арест, а вскоре — и Малобродскому. В результате, по итогам часто полностью абсурдных обвинений (например, его и Серебренникова обвинили в том, что спектакль «Сон в летнюю ночь» был якобы поставлен лишь на бумаге — хотя спектакль вовсю шел в репертуаре Гоголь-центра и даже стал номинантом «Золотой маски», но суд не принял этот факт как аргумент) Малобродский провел в СИЗО 11 месяцев. В мае 2018-го его выпустили под подписку о невыезде. Также из-под домашнего ареста был освобожден Кирилл Серебренников.

RFI: Алексей, я правильно понимаю, что вы издали эту книгу, еще будучи фигурантом дела?

Алексей Малобродский: Да. Инициатива принадлежала издательству АСТ. Был фигурантом, когда мы начали договариваться о книге, и до сих пор продолжаю им оставаться, как и мои бывшие коллеги.

Мне кажется, нужно особое мужество, чтобы выпустить книгу об этих людях, находясь еще под их властью.

Безусловно — они же с каким-то остервенелым постоянством демонстрировали пренебрежение правом. Даже не просто юридическим законом, но каким-то законом здравого смысла. Пренебрежение фактами, здравым смыслом, над которым мы как бы потешаемся, а на самом деле это не слабость, а сильная сторона наших врагов. Они дали себе право не обращать внимания на факты, дали себе право пренебрегать очевидным.

Никаких рамок и берегов, и в этом смысле они сильнее?

Они не сильнее, просто мы беззащитнее. Потому что они исключили правила, а для нас правила существуют. Они существуют потому, что мы сами для себя эти правила сформулировали и их придерживаемся. Это наше представление о должном, наше представление о человеке. Они себя освободили от этих правил. Как освободили от правил, которые диктует закон. Поэтому мы по отношению к ним беззащитны. И не только в этом смысле. Мы находимся в их власти. Но именно в этой ситуации и нужно, не откладывая на завтра, делать то, что ты считаешь нужным, и говорить так, как считаешь правильным. Для меня это единственный способ сопротивления. И, может, даже сопротивления не в каком-то высоком плане, а способ борьбы за себя. Просто я другого способа не вижу, не знаю. Мне говорили некоторые, что, может быть, сейчас еще не время публиковать свои размышления. Но у меня нет другого способа, кроме как говорить правду.

Наверное, вы из тех людей, которым свойственно чувство органической свободы, им по-другому просто нельзя. У вас это была потребность — высказаться, рассказать — или чувство долга перед кем-то — что вот надо обязательно рассказать сейчас обо всех безобразиях?

Тут комплекс намешан. Когда я писал свои письма, находясь в тюрьме, когда делал свои записки, это была просто потребность формулировать некоторые свои мысли, в том числе и достаточно очевидные. Просто есть потребность складывать слова, что-то формулировать для себя. Отчасти это было продиктовано каким-то внутренним диалогом со знакомыми, незнакомыми, знакомыми, которых приобрел в этой ситуации, родными, близкими и не столь близкими. Когда ты находишься в ситуации, которая от тебя постоянно требует поступков, то очень важно быть достаточно сильным, сосредоточенным, находиться в определенной степени осознанности, это очень помогает. Кроме того, чисто утилитарно — это очень помогало анализировать какие-то коллизии, которые предлагает дело, какие-то вызовы, которые предлагают наши оппоненты. К тому же это важно для меня, потому что я нахожусь в процессе защиты, постоянно в построении каких-то стратегий, движения доводов, опровержения ложных идей и т. д.

В каком-то смысле написание книги имело психотерапевтический эффект для меня. Мне нужно было помочь себе, и думаю, что книга помогла. Она — воплощение стратегии, которую я давно для себя открыл. Стратегия заключается в том, что нет ненастоящей жизни, невозможно жить воспоминаниями или мечтами о будущем. Жизнь происходит в каждую секунду. И мне написание этих слов, книжки, публикация помогают в этом смысле, начинают создавать жизнь в реальном формате, не ежесекундном, не углубляться маниакально в происходящее. Скажем, Кирилл Серебренников, он в принципе как бы буддист, не очень вникает, как мне кажется, в абсурдность происходящего, он полностью доверяется адвокату. Я в силу своего характера не могу отпустить ситуацию. У меня есть такая привычка — без конца контролировать ситуацию, я не могу, при всем уважении к своим адвокатам, полностью отдать ее им.

Пока читала книгу, то слышала вашу интонацию, в ней не было того, что вроде должно было бы быть обязательно в вашем положении, — не было ненависти, злобы. Злость — да, конечно, но не ненависть разрушающая. А главное — в книге есть презрение ко всем этим людям. Начиная даже с прозвищ, которые вы им даете в книге, — вроде и невинные прозвища, и кончая интонацией. Такое сдержанное, но очень явное презрение.

Отчасти могу принять формулировку, которую вы предлагаете, — «не опускался до ненависти». На самом деле я ведь довольно благодушный человек. Когда я был в тюрьме, пытался в себе, внутри, нагнетать ненависть — точнее не ненависть даже, а злопамятность, потому что меня гнев или негодование всегда быстро отпускают. Я пестовал в себе злопамятность.

Вам хотелось себя завести?

Нет, но у меня есть абсолютно внятное, осознанное, сформулированное мнение, что то, что они сделали со мной — вольно или невольно, был я объектом инсинуаций и манипуляций или просто случайно подпал под руку, стал заложником в деле Серебренникова — это неважно. В любом случае они причинили огромное зло мне и, что самое главное, — самым дорогим мне людям. Моя мама перенесла что-то, что мне очень сложно описать. То же самое пережила моя жена, хотя меня и восхищает ее мужество, ее собранность.

И я не намерен системе этого прощать. Поэтому я пытаюсь извести свое прекраснодушие. Но вы правы — презрение перевешивает. Когда я еще из тюрьмы писал письма и пытался в них дать определение этим людям, непроизвольно чаще всего у меня встречалось слово «насекомые». Понимаете, они — насекомые. И, честно говоря, какого-то диалога на равных у меня с ними быть не может. Они жестоки, они опасны, могут причинить (зло), но они все равно — не ровня.

Это чудовищное дело, в котором вы стали фигурантом, уже повсеместно называется «театральное дело». Я вдруг подумала — до чего же это издевательски звучит. Театральное дело — это ведь искусство, это дело жизни, и вдруг эти слова становятся наименованием грязной игры. Наверно, со временем это станет нарицательным, как дело Дрейфуса, например. Или дело Промпартии в 1930 году.

Да уж — не такому театральному делу мы учились. Еще одна из пружин, которая заставила меня писать слова, заключается в том, что мне стало понятно: это не только моя частная история. Наши неугомонные правоохранители, наша безмозглая Фемида за три года они наворотили массу выразительных процессов. И мне кажется, что именно на нашем деле в особенной степени проявило себя профессиональное сообщество и общество как таковое. Мне кажется, именно в нашем случае многие, а большая часть — впервые, осознали, что выбор случаен и что он легко может коснуться каждого. Я думаю, у этой консолидации, кроме очень чистых, хороших, правильных реакций и намерений людей, которые за нас боролись, есть еще осознанный (или не до конца осознанный) инстинкт самосохранения.

Это подспудное чувство, наверно, — предварительная инстинктивная самозащита. А когда-нибудь эта история станет основой для пьесы, которую вы спродюсируете?

Когда я был в заключении, то постоянно сочинял спектакли, все время в голове прокручивал сюжеты, иногда несколько разных. Но сейчас вокруг много материала более талантливого. Например, я сейчас с большим увлечением занимаюсь Георгием Демидовым, писателем, очень талантливым физиком, учеником Ландау. В лагере он познакомился с Шаламовым и стал прототипом некоторых его героев. Умер в конце 80-х, написав несколько прекрасных произведений. Потрясающая литература. Мне кажется важным, что выводы, которые он сделал в 60-80-е годы прошлого века о событиях 30-50-х годов, времени сталинских репрессий, — абсолютно точная проекция на то, что происходит сегодня. Это страшно. И это гораздо выразительнее того, что мы можем сейчас сказать о событиях сегодняшнего дня. Я писатель ненастоящий, моя книжка возникла достаточно случайно, но у меня в последнее время все чаще и чаще возникает мысль, что наши судебные бдения, прерванные сейчас коронавирусом, вынуждают меня писать продолжение. У меня есть такая повадка — начатое всегда доводить до конца. Я не исключаю, что потом это может вылиться и в театральную постановку.

Есть такой расхожий стереотип: якобы в условиях несвободы — например, в советские времена — рождалось больше шедевров, чем во времена относительной свободы. И что несвобода дает больше источников для вдохновения, заставляет развивать эзопов язык, воображение. Как вам такое мнение?

Да, это такая распространенная банальность. С точки зрения, скажем так, творческих технологий, действительно, ситуация несвободы может вынуждать к более изощренным способам выражения. Однако это совсем не обязательное условие, и уж тем более странно поворачивать вопрос таким образом, что свобода вредит творчеству. Мне это кажется глупым и неправильным.

По-моему, этот стереотип бытует среди тех, кто ностальгирует по советским временам и ищет оправданий себе и советской власти.

Для меня это совершенно непонятная и, в общем-то, ненавистная позиция. Позиция оправдания глухого застоя. В своей книге я рассказываю о дискуссиях с моими соседями по камерам, и в частности — с одним из них, который до сих пор восхищается брежневскими временами. Причем он человек грамотный, с широким кругозором. Мне не впервой с таким сталкиваться, и всякий раз возникает ощущение, что мы живем в каких-то разных странах. Наверное, это вопрос к социопсихологам, я не могу объяснить. Но мне кажется, что это попытка оправдания затхлой, рабской, отвратительной жизни, и эта попытка мне так же отвратительна, как и та жизнь. Считаю, это бред, неправильно, нечестно и бесперспективно.

Искусство как форма сознания, познающая и отражающая мир, по определению — территория свободы, которая находит способ самовыражения при любых обстоятельствах, в любых условиях. И необходимость изощряться, развивать эзопов язык только в силу невозможности открыто говорить то, как ты видишь и чувствуешь мир, мне кажется порочной возможностью. Я предпочитаю возможность говорить свободно.