Язык — это батут из паутины

Мне самому не нравится эта метафора. Слово «батут» какое-то не русское. В советское время утвердилась традиция переводить древних авторов, не употребляя иностранных слов. Но оказалось все-таки, что это невозможно. Продукт выходит неважный. С одной стороны, он вроде для вечного употребления, без анахронизмов, а с другой — на не живом языке. Например, немецкая тюрьма и греческая каторга куда больше на слуху, чем собственно русские острог или узилище.

И все-таки язык любит обманывать простодушного пользователя, и вот «юзьник» — «заключенный» у протопопа Аввакума — подмигивает «юзеру» начала двадцать первого века. А «пользователь» подкалывает «использованного»: да сами ли мы тут сидим, во всемирной паутине, или кто-то нас «подсадил на эту иглу». На какую иглу? На ту, что в шприце? Или на ту, что скребет, издавая волшебные звуки, по пластинке, по диску, давным-давно уже вышедшему из употребления?

07:36

Язык — это батут из паутины

Сергей Дмитриев

Французские слова «речь» и «говорить» (парле ву франсе?) восходят к древнегреческому слову «парабола». Как математики, так и обычные люди взяли это слово, имеющее значение «иносказание», «притча», «непрямое высказывание», у греков. Зачем? А для удобства. По здравом размышлении мы понимаем, что всякое слово метафорично по отношению к предмету речи. Оно никогда не может с ним совпасть. Язык в этом смысле всегда немного оскорбляет так называемую действительность как бессловесный и не умеющий рассказать о себе мусор. И поскольку между предметом и речью всегда есть этот зазор, люди склонны скорее не доверять языку, скорее опасаться его, чем любить. Но бывает так, что нелюбовь населения к языку, как говорят, зашкаливает.

Когда жизнь организована в корне неправильно, это становится особенно заметно. Люди перестают любить и ценить свой язык. Им хочется какого-то другого. Слов не хватает. Большой объем новизны пугает. Поэтому старичье новые слова не любит, а молодежь юзает, потому что удобно, ухватисто и забористо, но при этом не ценит ранее сажуренного для нее другими.

Об этом напомнила мне вчера наша великая современница, классик русско-американской сейсмологии Татьяна Глебовна Раутиан:

«Забавная задачка. Представим себе искусственный интеллект. Это такой мозг, которые непрерывно учится. Это значит, что он выстраивает картину мира, как бы среднюю, выявляет из случайного шума что-то главное, более или менее постоянное. И чем дольше он учится, чем больше вариантов встречает на своем пути, тем более четко у него выстраивается картина мира. И вдруг ситуация изменилась. Ну, не надо слишком по-человечески, можно что-то нейтральное, например, цвет. Вот все время информация была красноватая, то бордо, по розовое, то рыжее, то алое, что-то вот так. И вдруг возникает что-то совершенно невиданное, например голубое-синее, фиолетовое, вот такое. Красноватое вроде бы не умерло, но синее — явный перевес. Как наш комп оценит это событие? Мне кажется — негативно. «Как так?! — скажет он. — Я же изучил этот мир, он в среднем красный, так было всегда-всегда. Красный — это обычно, это правильно. а тут вдруг порядок нарушен. Наш компьютерный мозг возмущен, что-то происходит необычное и, стало быть — неправильное. В случае человеков — это стариковское ощущение неправильности поведения молодых. Подумать только, они своему отцу тыкают, а должны его уважительно назвать на ВЫ! Или как это можно такие короткие юбки: до колен! Ужас как неприлично! Короче говоря — новое и неожиданное воспринимается как неправильное. Замечу, это не результат обдумывания, нет это непроизвольное несознательное ощущение, что-то идет не так. Цвет — сам по себе он не плохой и не хороший. А вот представим теперь, что изменения происходят в поле „хорошо — плохо“. И чтоб не тянуть муму — пусть сначала было плохо, очень плохо, постоянно плохо, фактически всю жизнь было плохо. И вдруг! Вдруг изменилось. Вроде стало лучше. Но почему-то это не радует, а беспокоит. И чувствуешь, что все как-то не так. Было плохо, но понятно — а тут все изменилось и стало непонятным. Все привычное разрушилось. И эту разрушительную причину, которая непонятна, хочется как-нибудь убрать, вернуться в старое, плохое — но понятное. Или хотя бы это новое, беспокойное как-нибудь утихомирить, если не вообще ликвидировать. Это не мысли, это назойливое беспокойство, никак от него не отделаться. Ну я думаю, кто-то понял, о чем это я. И постарается как-то избавиться от неосознанного негативного отношения к новому. Если почует, что и его уже прихватило. Для молодого все — новое, и он выбирает не между старым и новым, а между плохим и хорошим. Чего тут выбирать, это же видно! Он еще не наглотался привычек — у него нет вопросов, он идет вперед. А старикашки, которым уже за 50, не понимают, почему, но им не нравится это все. Ведь подсознательное — воспринимается как правильное. Правда, некоторым старикашкам, которые прожили разнообразную жизнь, видели и одно, и другое, и третье, с непривычным повезло встречаться много раз. Вот этим все понятно, им не хочется ни за что цепляться, они привыкли жить в меняющихся обстоятельствах, для них это просто очередной поворот, не первый и, может быть, и не последний. Они объективны. Их мозги знают, что все привычное то и дело меняется, такова се ля ви».

Как получилось, что в решающий момент люди собираются в компактное большинство и, словно в забытьи, требуют «Распни его!»

«Вы, старичье, лишили меня детства!» — рычит Грета Тунберг. Она не понимает, отчего все-все вокруг такие бестолковые и не исправятся в соответствии с известной ей истиной.

«В школу, вздорная девчонка!» — рычат не желающие уходить в мел старперы, узнавшие в злой девочке кошмары своей юности и твердое знание правильного будущего, куда вели их строем Христос и Магомет, ЦК КПСС и ВЛКСМ, АП и ВВП.

Что случилось? А привычный язык истончился до паутины. Привыкли языком злоупотреблять — прыгать на нем, как на батуте каком. Резиновым сделали. Все слова переврали. Перестали любить и почитать. Стали обращаться с языком на ты, вот и он перестал отвечать взаимностью. И вдруг — раз, а осталась одна паутина, и вместо подпрыгивания и чувства невесомости — просто летишь в пустоту, проклиная всех и вся.

Рой тяжелых мух прорвал паутину, разнузданно жужжит: «Жжжызнь жжуткая жжот! Жжжывот жгутом пережат!» Так и есть: люди перестают любить и ценить свой язык. Им хочется какого-то другого. Слов предательски не хватает. Остановиться, внятно объяснить происходящее как землетрясение сознания может сейсмолог Раутиан. Но для кого она пишет? Боится, что для себя одной. «Спокойной ночи, малыши!» — кончает свое ночное письмо Татьяна Глебовна.

В конце советской эпохи в России появился свой рок. Он был забористый еще и потому, что оказался, в отличие от других языков, омонимичен старому року — судьбе, необходимости, на роду написанному, фатуму. В середине 1990-х годов, когда от всего советского еще тошнило всех, а от постсоветского уже тошнило многих, у некоторых молодых (тогда) людей появилась привычка, — не будем оценивать ее, как дурную привычку, — ну просто люди разлюбили свой язык, а никакой другой полюбить не успели, — так вот появилась привычка прибавлять к словам приставку «говно». Чуть что не так, и вот уже не видео, а говновидео, например, ну и — не рок, а говнорок. На Луркоморье сложилась даже целая теория этого самого говнорока. Впервые столкнувшись с этим словом, я понял, однако, что паутина языка все-таки сильнее человека. Потому что слово русское «говнорок» тоже оказалось заимствованным — целиком и полностью. Калькой с древнегреческого «хезананка» — мы находим его у отца комедии Аристофана. Состоит оно из двух частей. Первая часть известна в русском низменном языке, это слово «хезать». Оно встречается в поэзии, у совсем позабытого, но великого Алика Ривина:

Ты за что нас, житуха,
похезала с перцем,
Сердце, вой разливай —
разрывной соловей —
на руке с нарисованным
порохом-сердцем
туча жил шевелится,
как кучка червей…

А вторая часть слова — да, она: ананка, рок, железная необходимость.
Правда, у Аристофана это искусственное шуточное слово обозначает «осознанную необходимость облегчить желудок». Слово-то из комедии. Человек в комедии ходит в маске шута.

Надо облегчить желудок. Терпеть — невозможно. Вот почему Сократ со товарищи сидят в мыслильне, кабинете задумчивости, если по-нашенски.
Очевидно, бывает, что это переживание «говнорока» как «хезананки» охватывает большую часть популяции носителей языка.

Когда ваш высокий и повседневный язык пинают и попирают, когда вам под угрозой избиения предлагают признать, что в привычных словах нет смысла, ваша вегетативная нервная система бессознательно открывает — ну ладно, не сфинктер, скажем красиво — кингстон, — и вы вылетаете сквозь паутину языка. Куда вы летите? А вот этого, господа, не знает никто. Орете благим матом, скребя черпаком языка по днищу подсознания.