Чем педераст отличается от педофила?
Этот вопрос задается, видит бог, не для эпатажа, не из желания вызвать броским заголовком интерес к мелкому скандалу. Нет, это — ответ на острое требование момента: объяснить себе столкновение в общественном диалоге мычащих персонажей, у которых слишком мало сил и слов, чтобы разобраться в самом насущном.
Опубликовано: Отредактировано:
Слушать - 08:09
Чем педераст отличается от педофила
Начнем с педерастов. Исторически, или в те десятилетия и столетия прошлого, когда добровольные однополые союзы между взрослыми людьми считались греховными и уголовно наказуемыми, они назывались страшным словом «мужеложство». При этом сексуальная эксплуатация детей признавалась менее тяжким преступлением, и вот она-то называлась педерастией. Возлежание Зевса с Ганимедом, Суворова с сыном полка или Чайковского с пойманным по дороге из гимназии приготовишкой не слишком сурово осуждались по одной причине. Это были времена, когда ребенок не признавался полноценной личностью, человеком. Ребенок не вполне заслуживал тогда правовой и психической защиты, от него не требовалось особого согласия на то, что намеревался проделать с ним взрослый дядя. Мало того, некоторые древние предполагали, например, что мальчик и вовсе нуждался в дополнительной отделке, а потому педерасты выполняли, и некую, как сейчас бы сказали, теневую педагогическую задачу.
К концу ХХ века наука установила, что половая жизнь у человека устроена так сложно и разнообразно, что выделять из этого разнообразия однополые союзы в целях злонамеренного преследования их участников так же нелепо, как противопоставлять рыжеволосых брюнетам. И наоборот, казавшиеся ранее приемлемыми разнообразные способы насилия над детьми — от порки домашней обыкновенной до утоления похоти — предосудительны или преступны.
Если бы язык был арифметикой, то люди просто вычли бы из одного значения другое и жили бы себе дальше, точно употребляя слова как бы с помощью машины Шиккарда или Паскалева колеса. Но язык оказался алгеброй.
Люди накопили словесные формулы ненависти, которые прочно сидят в головах и после того, как цивилизовались. Все вроде уже и поняли, что, например, дискриминация людей по признаку их сексуальной ориентации — это проявление социального зла, правового нигилизма и умственной неполноценности. Но у них на устах по-прежнему цветут бранно-уничижительные словечки — от «петушка» до «пидорка». Что делать среднеарифметическому гражданину? «Гомик» говорить нельзя, «голубой» — тоже не скажи. Надо говорить «гей», но мы-то, говорит нам бедолага, мы-то с вами понимаем, что они все равно — пидарасы?! Что ж нам теперь, ограничивать себя в правде?! В искренности? Да вы чего?! Мало мы «жидовскую морду» «товарищем евреем» штукатурили? «Черномазого» «афроамериканцем» камуфлировали, теперь еще и «опетушенных» да «опущенных» по имени-отчеству называть? Вот и стонет, жалуются наши гомофобы, вся страна под невыносимым игом ЛГБТ-сообщества. Зацепилась за собственную застарелую дикарскую эмоцию.
Появилась еще и вот какая занятная речевая перверзия. Иной раз говорят, что, мол, такой-то — «пидарас в плохом смысле слова», т. е. не настоящий гей, что было бы, по нынешним временам «толерастии», вполне терпимо, а просто — «нехороший человек», «редиска». Язык тут работает со своим носителем как собеседник, который знает, что делается в голове у человека, и заставляет беднягу то и дело проговариваться. Въевшаяся привычка считать высказанное между строк более важным, чем сказанное прямо, страшно возмущает людей: да кто ж говорит такие вещи вслух! Апофеозом массовой лживости целой популяции стало покорное принятие гееедских законов, запрещающих некую пропаганду гомосексуализма среди несовершеннолетних.
С педофилами — зеркальная ситуация. Люди уже должны были бы понять, что ребенок — полноценная неприкосновенная личность, поэтому покушаться на малолетнего преступно. А как же наши традиционные нежности? Отшлепать мальчонку или девчонку по попке, надрать уши или дать по губам — да разве ж это насилие? Разве это не обязательный элемент воспитания? Нет, отвечают юристы, теперь — нет. В цивилизованном мире за рукоприкладство можно лишиться родительских прав, а учителю — загреметь под замок.
В одной московской школе молодые учителя не одно десятилетие приобщали к азам половой жизни несовершеннолетних. Что тут плохого, говорят нам, если и девочки сами нарывались, или, может быть, это опечатка, и девочкам самим нравилось, кто разберет? Да и качество образования не страдало, или? Может, это не учителя — педофилы, а противные девчонки — геронтофилки, прокравшиеся в элитное учреждение с целью разрушения среднего образования?
И потом, черт побери, разве каждый не развивается по-своему? Если пенсионный возраст сдвигается к 70, то почему бы и возрасту согласия не сползти к летам Лолиты и Джульетты? Вообще, вопросов по парафилии, — а некрофилия, педофилия, зоофилия, геронтофилии, граофилия — все это разновидности парафилии, — вопросов по этой штуке очень уж много накопилось. Вот только не говорят о ней в школе. Мораль и нравственность берегут. Мораль в России, дескать, выше права.
Государство, его законы и правоприменительная практика — это то, с чем интеллигентный человек имеет дело только вынужденно: настоящие правила жизни пишут в милых междусобойчиках. Каждый такой междусобойчик — это маленький рай, окруженный ужасным миром лицемерия и лжи. Только здесь, где меня любят и где лепят из меня человека, личность, я защищен от посягательств и бездушной государственной машины, и примитивных мутантов из спальных районов. Здесь со мной — Цветаева и Пастернак. Почему же мне не объяснили, что пур этре белль ильфо суфрир? Что мое развитие и познание сопряжено с утолением чьей-то похоти?
Государство сексуального воспитания не предлагает.
Учителя-иносказатели молчат.
Как быть? С одной стороны, я уже прочитала и Пушкина, и четырех Толстых, и даже Мураками с Мопассаном. Я — Татьяна, а мой наставник — Онегин. Не тот глупый Онегин из романа, а умный, понимающий, тонкий. Как и кому сказать о нем? Ведь не могу же я отдать его в лапы палачей, которые только и ждут, как схватить интеллигента за цугундер. А ведь некоторых детей половое насилие сопровождает и дома. Школьный педофил — только младший брат педофила семейного.
На свет появляются документы, которые кому-то приходится подшивать либо к истории болезни, либо к уголовному делу. Междусобойчик гибнет в огне той самой правоприменительной практики, которой все так боялись, от которой так долго прятались в своей уютной пещере.
Когда в стране публично не обсуждают насущное, за людей часто решает их лживый и лукавый язык. Когда в русский словарь только-только вошло интересующее нас слово, появилась хохма:
— Чем педофил отличается от педагога?
— Педофил любит детей.
В атмосфере междусобойчика и массовой аномии не стоит удивляться, что ваши хохмы превратились в реальную политику. Вам хочется высокого и светлого? Почему же любимую политическую формулу в стране вы извлекли из романа Виктора Пелевина:
«— Ты ведь продвинутый парень… А единственная перспектива у продвинутого парня в этой стране — работать клоуном у пидарасов.
— Мне кажется, — ответил я, — есть и другие варианты.
— Есть. Кто не хочет работать клоуном у пидорасов, будет работать пидорасом у клоунов. За тот же самый мелкий прайс…»
Фи. Не изящно, противно, гнусно? Но больше-то ничего между строк общественного мычания не прочитывается. Именно это общество и должно объяснить детям, чтобы те понимали настоящую текущую русскую повестку дня.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться