Фотожурналист Сергей Пономарев: «В Украине я понял, что такое своя война»
В парижской галерее Iconoclastes открылась выставка фотографа Сергея Пономарева, который последний год провел в Донбассе и на Майдане, а до этого работал в Ливии, Сирии, Бахрейне, Египте и Газе. Анна Строганова поговорила с одним из самых известных российских фотожурналистов, cнимающего для The New York Times и Paris Match, о Зомбилэнде, объективности и сделках с совестью.
Опубликовано: Отредактировано:
Слушать - 15:05
RFI: Это ваша первая выставка в Европе?
Сергей Пономарев: Первая персональная выставка.
Сколько здесь работ? Все они посвящены военным конфликтам, которые вы освещали?
Здесь около 50 фотографий. Они собраны по четырем историям. Это Афганистан, Сирия, Газа и Украина. Это работы, которые я сделал за последние два года. Да, я много попутешествовал — собралась выставка.
В последний год вы много работали в Украине, в том числе в Донбассе. Чем эта война отличается от других конфликтов, которые вы освещали?
В ходе этого конфликта я понял, что такое «своя» война и «не своя». Когда я был в Сирии, Ливии, Газе, Афганистане или Ливане, мне было просто там работать. Обе стороны конфликта были для меня равноправными. Я ни для кого не делал преференций и считал себя абсолютно независимым. Я мог работать и на одной и на другой стороне конфликта и не симпатизировать ни одной из них. Честно выполнять свою журналистскую работу.
В Украине так не получается. Я — русский человек, и мне крайне сложно было там работать — я привязывался к одной из сторон. При этом мой опыт предыдущих конфликтов дал мне четкое понимание того, как должен вести себя журналист. Я не попался на удочку пропаганды и постарался отобразить конфликт максимально объективно.
В этом смысле, фотожурналисту проще быть объективным, чем журналисту, который работает с текстом, звуком или видео?
Тут нет понятий «сложно» или «легко». Все мы находимся в одинаковых условиях. Мы можем путешествовать все вместе, ездить в одной машине, находиться в одном окопе или где-то еще. По-человечески нам всем одинаково сложно. Всем сложно смотреть на страдания мирных жителей — война идет между вооруженными формированиями, а страдают мирные жители. Мы просто производим разный контент — кто снимает фотографии, кто-то пишет звуки, кто-то делает видео.
Другой вопрос — как это все потом представляется в СМИ. На кого-то фотографии оказывают больше влияния, чем звук. Фотографии можно рассматривать гораздо дольше, чем читать текст.
Я называю себя фотожурналистом — это значит, что своими фотографиями я стараюсь рассказать то же самое, что пишущий журналист рассказывает текстом. Для этого, конечно, нужно смотреть не одну фотографию, а целое слайдшоу, в котором может быть рассказана какая-то история.
На этой войне, к сожалению, было достаточно сложно получить разрешение на съемку. С обеих сторон. Люди считают, что как только их лица попадут в интернет, все будут о них знать. Некоторые отшучивались: «мы уже и так звезды Youtube, зачем нам это нужно, и вообще, если ты сейчас сфотографируешь, ты выдашь наши позиции». Это стандартные мифы, которые ходят среди военных, и которые они все принимают за чистую монету.
Объяснить им, что это не шпионаж, а журналистика, было сложно. С наскока сниматься никто не давал, но, если провести с ними какое-то время, попить чаю, то, шаг за шагом, они позволяли себя снимать.
Как у вас изменилось отношение к этому конфликту за то время, что вы работали в Донбассе?
Оно постоянно меняется. Был протест против коррумпированной власти. Потом оказалось, что пока страна находилась в коматозном состоянии и протестовала, у нее отобрали часть ее земли. Потом оказалось, что против того протеста части страны, протестуют другие люди, которые с этим протестом не согласны. А дальше оказалось, что они не способны между собой договариваться и они начали между собой воевать. Это было сложно понимать.
У меня не менялось отношение. После того, как я был на Майдане, потом уехал в Крым, а затем приехал на Донбасс, у меня постоянно менялось понимание. У меня не возникало идеи, что это как-то можно решить. Я понимал, что все это потеряно еще десять или пятнадцать лет назад. В голове я постоянно констатировал: теперь это выглядит так.
До какого момента фотограф должен снимать? Где проходит эта граница, когда на твоих глазах разворачиваются жуткие вещи, и ты должен остановиться?
Если вы спрашиваете в целом о журналистике, то до того момента, пока твои обязанности не начинают мешать чужой жизни. Если вы спрашиваете меня лично, то можете посмотреть мою выставку и увидеть, что там нет ни одной фотографии, где бы человек умирал или было бы понятно, что ему никто не может помочь кроме человека, который находится по ту сторону фотоаппарата.
Я бы сказал так: пока у тебя есть возможность помочь, ты помогаешь. Когда у тебя есть возможность снимать, ты снимаешь. Если поблизости есть медик или люди, которые могут помочь, значит, они будут помогать, а ты будешь выполнять свои обязанности. Если таких людей нет, а ты оказываешься единственным, кто может помочь, то не надо идти на сделки с совестью.
Есть ли у вас какие-то истории, вспышки, которые возникают у вас в голове при мысли об этом конфликте?
Есть история из Луганска, которая впоследствии натолкнула меня на мысль о том, что я хочу сложить историю о Зомбилэнде, которая сейчас показана на моей выставке.
Поначалу основные бои шли за телевизионные вышки. В Луганске, куда мы приехали в сентябре после больших обстрелов, — два месяца город находился без электричества — мы столкнулись с тем, что люди несколько месяцев не смотрели телевизор, не получали никаких новостей и жили без мобильной связи. Например, чтобы подключиться к интернету, они ходили к зданию администрации. Там работал генератор и был wifi.
Но в отдаленных районах люди были абсолютно отрезаны от новостей. Когда мы с ними общались, то вдруг поняли, что разговариваем с людьми: они говорят обо всем и трактуют все своим языком. В остальных местах — в других деревнях, в Донецке — люди, с которыми мы общались, пересказывали нам вечерние новости, которые они смотрят. То есть, они, как школьники, пересказывали то, что им рассказали по телевизору. Это, наверное, самая яркая вспышка с той войны.
Почему Зомбилэнд?
Потому что у людей, при чем с обеих сторон, настолько сильно промыты мозги пропагандой, что, по моему ощущению, они просто превратились в зомби. Что такое зомби? Это человек, инфицированный какой-то идеей. Вроде бы целый, функционирующий организм, но действующий в определенном направлении, потому что его так настроили.
Эффект этой пропаганды краткосрочен? Или для того, чтобы вылечиться, нужно время?
Если бы противостоящие стороны посмотрели друг на друга — своими глазами — и пообщались между собой, то они увидели бы, что воюют братья. Воюют русские против украинцев. И то — на стороне сепаратистов много украинцев, а на стороне Украины много русских.
Почему они воют? Именно потому, что их эмоционально заряжают на эту войну. Потому что, наверное, эта война выгодна обеим сторонам. Если всех, кто там воюет, вывезти на Северный полюс и поселить вместе, вряд ли они воевали бы между собой.
А как быть с все большим и большим количеством доказательств участия в этом конфликте российской армии?
Говоря дипломатическим языком, я очень сожалею о том, что российская армия прямо или косвенно участвует в боях на Донбассе. К сожалению, это та реальность, с которой мы сталкиваемся. Та реальность, которую от россиян максимально стараются скрыть.
Я знаю, что они [российские войска] там есть, и я их видел. Но я абсолютно не понимаю, зачем Путину это нужно.
Человек, который постоянно снимает войну, становится от нее зависимым?
Это вопрос выбора. Конечно, на войне все гораздо проще. У тебя есть черное и есть белое. Есть свои и враги. Туда попасть нельзя, сюда можно. Но это — для тех, кто принимает какую-то сторону. Я же (за исключением войны в Украине), всегда ездил на те войны, где никогда не примыкал ни к одной из сторон. Для меня это просто конфликт, который нужно показывать.
Когда люди видят себя на фотографии, а не в зеркале, они смотрят на себя по-другому. Когда показываешь палестинцам, что у них происходит, или израильтянам показываешь, что происходит в Палестине, у людей меняется мнение. Они смотрят на это глазами журналиста, который не зависим ни от одной из сторон. Его глаза не закрывает пелена ненависти или военного безумия.
Отчасти это отрезвляет. Отчасти это, наверно, и заставляет журналиста ехать на войну еще раз и еще. Я могу поехать на тот конфликт, в котором, я считаю, что могу разобраться.
Вы в этом видите свою задачу фотожурналиста — отрезвлять, снимать пелену?
Отчасти да. Это как задача психолога — прийти в дом, где ссорятся муж с женой, выслушать их ссору и объяснить, в чем суть проблемы.
Выставка Сергея Пономарева
пройдет до 9 июня 2015 в галерее Iconoclastes
20 rue Danielle Casanova, 75002 Paris
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться