Космос двуязычия: режиссер Элица Георгиева об эмиграции во Францию как пути к свободе и переосмыслению истории

В детстве она мечтала стать космонавтом, но падение Берлинской стены «разбило» созданную коммунистическим режимом мечту и дало возможность осуществить собственную. В 18 лет Элица Георгиева приехала из родной Болгарии во Францию, где стала писательницей и режиссером. Языком своего творчества она выбрала французский, благодаря которому смогла переосмыслить собственную историю и найти то место, в котором быть иностранцем комфортно.

Франко-болгарский режиссер и писательница Элица Георгиева © Elitza Gueorgieva

RFI: Как так получилось, что вы начали заниматься искусством в то время, как вы мечтали стать космонавтом?

Элица Георгиева: Стать космонавтом — это мечта, сформированная целой эпохой. Это было нечто навязанное. Школа, в которой я училась, была названа в честь Юрия Гагарина. Во дворе была его статуя, а также дерево, которое он посадил. С первых дней учебы я слышала рассказы о космонавтах. Я варилась в этом во всем. Это была очень общая мечта, особенно для поколения моих родителей, переживших полет Юрия Гагарина в космос. Поскольку был так называемый «Восточный блок», Берлинская стена, то мы не были свободны в своих траекториях, поэтому космос был единственным направлением нашей мечты. Для меня желание быть космонавтом ассоциировалось не столько с выбором профессии, сколько с обретением свободы. 

Когда я начала писать свой первый роман «Космонавты только уходят», мне нужно было представить этого ребенка и его мечту о полете в космос.

В этом романе вы показываете, как на формирование внутреннего мира ребенка влияют перипетии великой истории и пишете, в частности, эту фразу: «Ваш дедушка коммунист, настоящий коммунист. Вам несколько раз это говорят, и вы понимаете, что есть ненастоящие». Когда и как вы начали отличать настоящих и ненастоящих коммунистов?

Когда я работала над своим первым фильмом «Иностранки», я снимала своего дедушку, выступающего на собрании старых коммунистов. Я была очарована тем, как его глаза сверкали, когда он говорил о коммунизме в то время, как в Болгарии этой утопии больше не существовало. Наоборот, над коммунистами издевались. Слово коммунист даже стало оскорблением, в то время, как тогда многие люди были членами Коммунистической партии, не имея другого выбора. Это вопрос происхождения, из какой мы семьи, потому что в то время быть коммунистом – означало быть на правильной стороне истории.

Был ли для вас переезд во Францию ​​неким путем к свободе, чтобы оказаться на правильной стороне истории?

Бессознательно и почти интуитивно я следовала этой мечте о свободе, которая была также у моих родителей, мечтавших о космосе. Для меня это стало возможным. Наше поколение было первым поколением, которое смогло свободно приехать во Францию, поступить в университет, найти работу. Я перешагнула через порог открывшейся двери, толком не зная, что я там найду. Но глубоко внутри я искала именно эту свободу.

Вы восприняли этот приезд во Францию ​​как подвиг, эквивалентный космическому путешествию?

Да, но это было все же проще, и я сделала это без какой-то специфической тренировки. Но есть в этом что-то похожее на полет в космос. Когда в 18 лет ты покидаешь родную страну и бродишь по улицам, когда у тебя нет ориентиров и тебе приходится изобретать себя заново, то в какой-то степени ты чувствуешь себя в невесомости. В этом толчке есть некое действие реактивного двигателя — и, безусловно, это движение в прямом смысле слова потрясающее.  

Какую роль в этом сопротивлении навязанной мечте играет писательское творчество?

Для иностранца крайне важно иметь возможность выразить себя, но это требует много времени. Когда я приехала во Францию, я была долгое время лишена возможности быть самой собой на другом языке, потому что овладеть грамматикой еще недостаточно, нужно еще и научиться шутить, а я очень люблю шутить. Помню эти ситуации, когда я пыталась шутить, долго искала свои слова, но в конце уже никому не было смешно.

Мне потребовалось много времени, чтобы научиться шутить по-французски. Чтобы писать по-французски тоже, потому что без юмора я свои тексты не представляю, поэтому мне понадобилось почти 10 лет, чтобы начать писать, но свои первые шаги я сделала в кино. Мне тогда казалось, что у меня недостаточно слов, чтобы реализовать свою мечту писателя, поэтому я смогу выразить себя с помощью изображений. Но я быстро поняла, что любой фильм начинается с текста, так что писать в любом случае пришлось, и эта кинематографическая работа привела меня к литературному творчеству.

В вашем пути к свободе важную роль сыграло литературное творчество, причем именно на чужом для вас языке. Как написание произведений на французском языке помогло вам эмансипироваться?

Я живу во Франции почти 20 лет и, безусловно, много читаю по-французски, даже больше, чем по-болгарски. У меня уже другое воображение, которое позволило мне оказаться в другом месте, с которого я смогла переосмыслить историю. Это вопрос расстояния. Иногда нам нужно отстраниться, чтобы увидеть некоторые вещи. Это расстояние необходимо, чтобы переосмыслить детство или исторический период, который слишком важен, чтобы его можно было полностью переварить в нашей собственной стране, на нашем родном языке. Благодаря иностранному языку я смогла по-новому и, я бы даже сказала, с какой-то легкостью посмотреть на историю.

Мне было 7 лет, когда рухнул коммунистический режим, и даже если переходный период растянулся на десятилетия, коммунизм не исчез из менталитета людей. Эти изменения оказались очень травмирующими, потому что привели нас к очень большому кризису. Если бы я была в Болгарии, мне было бы очень трудно писать о коммунизме. В то время как во Франции есть некое неведение того, что произошло, и с моей стороны было желание рассказать об этом исключительном периоде, в котором я выросла. Я хотела рассказать своим близким во Франции, как в этом бурлящем мире формируется личность, как политика пожирает общественное пространство, проникает в каждого из нас и даже в детские мечты.

Удалось ли вам ответить на этот вопрос, что мы могли из этого извлечь?

Это произошло в несколько этапов. Когда я была подростком, я видела много протестов. Моя средняя школа располагалась в самом центре Софии. Так что я буквально варилась в этой протестной среде. Но когда я приехала во Францию, у меня появилась возможность сравнить то, что мы переживали, с другим, с французским обществом.

В конце учебы во Франции я сняла фильм «Иностранки», главной темой которого был не коммунизм, а условия жизни между двумя странами. Я нашла трех болгарских женщин разных поколений, приехавших во Францию. Когда я с ними говорила, то замечала, что так или иначе мы возвращались к теме коммунизма. Так это стало нашей точкой соприкосновения. Эта стыковка между политическим и личным вызывал у меня очень много вопросов. Я быстро поняла, что политика имела такую силу, что изменила наши жизненные траектории. Из 9 миллионов болгар сегодня треть живет за границей. Мы очень разбросаны по миру. Мы строим нашу жизнь, смирившись с той мыслью, что мы находимся за пределами нашей родины.  

Вы упомянули книгу «Космонавты только уходят», короткометражный фильм «Иностранцы». Давайте теперь поговорим о вашем втором документальном фильме «Каждая стена — дверь». В нем вы используете архивные кадры из телевизионной программы вашей матери, которая была известной телеведущей в Болгарии. С помощью этих изображений и вашего текста вы рассказываете историю падения коммунистического режима глазами 7-летнего ребенка, которым вы тогда были. Вы видите, как ваши родители целуются, когда узнают о падении Берлинской стены. Какова была тогда ваша реакция и как впоследствии вы осознали масштабы этих событий?

Я пережила эти события косвенно. Я не могла понять, о чем идет речь, это было даже противоречиво, потому что в коммунистическую эпоху детям не всегда говорили правду, потому что, не имея фильтра, они могли в другом месте повторить то, что было сказано в семье.

У моих родителей было политическое самосознание, и они могли бросить вызов режиму, а я была ребенком, которого учили песням коммунистов, в которые мои родители не особо не верили. Я помню, когда по телевидению объявили, что первого секретаря Компартии Болгарии свергли, у всех был шок. Это было буквально на следующий день после падения Берлинской стены. Для нас, болгар, это был такой сильный момент, что изменение выражения лица секретаря Компартии было для нас более зрелищным, чем само падение стены. Я когда его увидела на экране, мне показалось, что он плакал, и я сказала маме: «Мама смотри, он ведь плачет!». Но я сразу поняла, что нам тогда нужно было радоваться, потому что перед лицом плачущего свергнутого главы государства я увидела счастье своих родителей.

Почему в этот миг они были так счастливы? Они увидели, что за этой стеной есть дверь?

Конечно. Это была свобода. Это уже потом мы поняли, что были слишком оптимистичны, и в моем фильме «Каждая дверь – стена» мы видим, как за надеждой быстро последовало разочарование. Но мы видим первые шаги к свободе, первые возможности. Например, как стала возможна выставка современного искусства на крыше Союза художников, первые панк-концерты или открытие секс-шопов. Один за другим стали рушиться запреты. Когда я работала над фильмом, я поняла, насколько важны были архивные кадры, потому что в них мы могли видеть, как люди жили и воспринимали эти изменения.

Можете ли вы писать на своем родном языке?

Я выросла в этой языковой среде, но сегодня мне требуется больше времени, чтобы адаптироваться с одного языка на другой. Например, когда я еду в Болгарию, первые сны мне снятся на французском языке. Но я не вижу в этой ситуации драматизма. Это не разрыв. Я пишу на болгарском языке, который всегда остается для меня более близким языком. Но со временем он стал отдаляться, потому что у меня появилось французское воображение. Вот почему я иногда придумываю выражения на болгарском языке, которые существуют только во французском языке. Я всегда — где-то между, в промежутке, и это постоянное состояние. В этом двуязычии я нашла особое место.

Именно об этом вы говорите в вашем последнем фильме «Наше тихое место», в котором показываете процесс написания первой книги белорусской писательницы Алены Глуховой. Она, как и вы, «покинула» свой родной язык, чтобы писать по-французски. Ее книга — о загадочном исчезновении ее отца. Ваша камера сопровождает писательницу в процессе поиска слов. Как возникла идея снять фильм о том, что так сложно проиллюстрировать?

Это был большой вызов для меня, потому что необходимо было проиллюстрировать не всегда видимые вещи. Но в итоге я смогла это сделать, потому что мне тоже была близка эта тема. Мы писали наши первые романы на иностранном языке и столкнулись с теми же проблемами, которые делали наши тексты непонятными. Мы прошли через этот опыт вместе. У нас были такие сильные переживания на родном языке, что нам нужно было отстраниться, чтобы рассказать о них, а иностранный язык позволяет нам это сделать.

«Наше тихое место» — это именно то место, где нашел себя иностранец, живущий между несколькими языками и несколькими странами. В нас сильно укоренилась способность заново изобретать себя на всех языках, которые являются частью нас.

У вас есть ощущение, что вы разрываетесь между Востоком и Западом, между французским и болгарским? В этой двойственности вам удалось обрести гармонию?

Конечно, это состояние сопровождается трудностями. Быть иностранцем всегда сложно. 20 лет назад я бы скорее ответила по-другому, но сегодня я могу сказать, что мне удалось сделать французский своим языком, а Францию ​​— своей страной. Месяц назад я получила французское гражданство, при этом я сохранила болгарское. Я думаю, что это справедливо, потому что у меня теперь две идентичности, но путь к этому был непростым. Когда вы приезжаете из Восточной Европы, особенно когда вы девушка 18 лет, то часто приходится сталкиваться с невежеством, со стереотипами. Это нас ставит в очень уязвимое положение, хотя бывали случаи, когда я над этим смеялась, но против этого невежества нужно бороться в том числе с помощью творчества. Иметь возможность писать – для меня сегодня большая привилегия.

В какой-то степени французское гражданство вытеснило в вас это чувство иностранки?

Нет я так не думаю. Я думаю, что я нахожусь на том этапе в моей жизни, когда эта иностранка уже не сдвинется с места. Я храню в себе мою болгарскую культуру, и невозможно отнять у меня первые 18 лет моей жизни. Кроме того, я не думаю, что мой акцент исчезнет, ​​и я не преследую такую цель от него избавиться.  Я всегда буду жить с этими двумя культурами, и для меня это большое богатство, даже если я всегда немного буду скрываться в «этом тихом месте».