Почему релокация, а не эмиграция?

Почему в эпоху больших перемен в обыденную речь попадают слова то из жаргона геймеров, то из политэкономического словаря, станет вполне ясно только в более спокойную эпоху. Филологу-анналисту важно поймать момент такого попадания. Профессор Свободного университета Гасан Гусейнов выясняет, на какой новый социальный запрос отвечает популярное словечко «релокант», вытеснившее недавнего «эмигранта».

Московский аэропорт "Домодедово" (иллюстративное фото) ASSOCIATED PRESS - Misha Japaridze

Обычно этот спор о терминах сводят к глубине планирования. Да, многие эмигранты первой волны, бежавшие из России после Октябрьской революции, думали, что уезжают ненадолго: «Ну не могут же большевики продержаться дольше двух-трех месяцев!» И в самом деле, многие из них уже эмигрировали совсем недавно — во время революции 1905 года, и некоторые потом возвращались. Самое интересное, что именно вернувшиеся в Россию эмигранты были организаторами революции.

В большинстве своем позднее истребленные чекистами, эмигранты навсегда оставались для руководства Советского Союза синонимом главной угрозы. Но и сами граждане, прекрасно знавшие о себе, что никакой угрозой для своей страны они не являются, все-таки не очень жаловали это самоназвание. Даже насмотревшись на куда более многочисленные, чем у бывших советских, диаспоры индийцев и пакистанцев, китайцев и итальянцев, поляков и вьетнамцев, и сами эмигранты из бывшего СССР, и оставшееся на родине большинство их родных и знакомых видели в акте эмиграции именно из России и СССР что-то особенное, ни на кого не похожее.

Диапазон отношений — от предательства до сопротивления («мы не в изгнании, мы в послании») — исключал спокойный взгляд — ну, захотел, и уехал. Переезжают же люди из провинции в столицы, с холодного севера на теплый юг, от сурового выживания к бытовому комфорту. Но понятие эмиграции оставалось уместным до тех пор, пока главное было уехать из СССР или России, а названия порта новой приписки оказывалось не столь принципиальным.

Элемент окончательности бегства нарастал от первой к третьей волне. Эмигранты первой волны (после 1917) могли некоторое время мечтать о возвращении, в отличие от эмигрантов второй (в ходе второй мировой войны) и третьей (вокруг 1970-х гг.) волн. Уезжавшие из бывших советских республик в ходе и после роспуска СССР перестали видеть в своем перемещении по свету вынужденный и окончательный шаг. Да я и сам, после 17 лет жизни за пределами РФ, не чувствовал себя эмигрантом, а вернувшись в Москву в 2007, полностью вписался в новые обстоятельства. Или почти полностью: меня не оставляло понимание, что путинский режим — это поздняя отрыжка самого отвратительного, что было в СССР, — чекизма, пыточной системы преследования человека. Я не был готов поверить, что идеологией чекизма, нарядив ее в какие угодно одежды (патриотизма, духовности), можно увлечь хоть сколько-нибудь значительную часть населения. Но с 2007 до 2020 года мне пришлось наблюдать именно этот процесс. А вместе с ним — начало новой волны эмиграции, постепенного размежевания на тех, кто готов закрывать глаза на инволюцию российского общества, и на тех, кто по большей части молча перебирался кто куда — в Черногорию и во Францию, в Аргентину или на Кипр. В 2008, после нападения на Грузию, в 2014 — после первого вторжения в Украину и аннексии Крыма, и — с новой силой — после 24 февраля 2022 года.

В 2008–2014 эта эмиграция почти не замечалась. Если воспользоваться жаргоном геймеров, она протекала «на минималках»: люди готовились к ней без большого шума, уезжали постепенно, обустраиваясь на новом месте и вместе с тем не торопясь резко, например, продавать жилье в России. Хорошо помню, как в 2008—2010 гг. встречался с добрыми знакомыми и знакомыми знакомых, уже принявшими твердое решение уехать, но собиравшими информацию о разных странах, куда можно было бы приехать. Этих людей нельзя было бы назвать эмигрантами — фазу внутренней эмиграции они уже прошли, по родному городу ходили уже без всякой тоски. Вернее сказать, если и были в их глазах следы страха, то, скорее, старх этот они испытывали перед угрозой неудачи и возвращения к родным пенатам. Внутренне они давно уехали, а теперь приискивали, куда бы приехать.

После 24 февраля 2022 наступило время бегства «на максималках». Тут уже было не до бесшумного выяснения обстоятельств возможного приземления в хорошем месте. Хотя и здесь «февралята» еще успели поймать волну международного сочувствия к беженцам из страны-агрессора. Люди, бежавшие из РФ весной и летом 2022, попадали в «политические эмигранты», художников или ученых at risk, т. е. рискующих загреметь в тюрьму за свои политические взгляды.

А на «сентябрят» — тех, кто решил оставить страну из-за угрозы лично быть призванным в армию, — смотрели уже иначе. Да многие из них и сами не хотят считать себя эмигрантами. Да, бежать приходится «на максималках», но стараясь при этом не потерять экономическую целесообразность бегства.

И вот тут появился общественный запрос на более точный термин. Таким термином и стала «релокация». Релокант, в отличие от эмигранта, это почти десантник. Его либо переводит в другую страну в составе команды фирма, либо он сам переносит из России свой бизнес — большой или маленький. Даже скромный учитель английского или русского как иностранного, сохраняющий или добывающий новых клиентов, с которыми можно работать онлайн, это не эмигрант, а именно релокант. Политолог, еще вчера комментировавший телодвижения людей в Кремле из квартиры, откуда этот Кремль можно было увидеть хотя бы в бинокль, релоцируется в Вену или Тель-Авив, Прагу или Ригу, и продолжает выступать на фоне чистой стены. Мало-помалу за спиной у релоканта появляется фикус или эстамп на стене: значит, релокант уже пустил корешок в новую землю. Он всё больше начинает обсуждать уже не «путинский режим», не то, что происходит в коридорах российской власти, а ту социальную среду, от которой он на самом деле отделился, релоцировавшись.

Эмигрант оставляет страну и государство, уходя от возможных угроз со стороны властей — судебной машины или полицейского произвола. Релокант уносит ноги от по-новому увиденной социальной среды, от того агрессивного меньшинства, которое тоже стало враждебным путинскому режиму, но на совершенно других основаниях.

Посматривая ролики с возмущенными мобилизованными, орущими на своих командиров за то, что те не предоставили им бронежилеты, оружие и время на боевую подготовку, релокант понимает: эти люди гремят и громят словами путинский режим вовсе не за то, что тот развязал бойню, а за то, что ведет войну недостаточно эффективно. Ровесницы и ровесники Путина обвиняют своего вчерашнего кумира не в преступлениях, а в недостаточном рвении, в неумении довести преступление до конца.

Сколько бы ни было в РФ противников войны как таковой, решающим толчком для релокации становится настроение когорты обиженных на Путина за то, что тот воюет не по-пригожински, не по-стрелковски-гиркински, не по-суровикински. Еще не все украинцы лишены электричества и отопления, еще не все поля Украины отравлены разлившимся мазутом из топливных баков наших танков, еще не каждая украинская семья оставила развалины своего дома и бежала в Европу. Вот о чем громче всего кричат недовольные путинским режимом в его нынешней фазе. И мирные переговоры эти люди готовы поддержать для того, чтобы поднакопить силенок и при первой возможности «вдарить по-настоящему».

У релоканта есть время понять это. Вот почему ошибается тот, кто думает, будто в обиходе эмигрант — это, скорее, человек, уехавший безвозвратно, а релокант — это, наоборот, тот, кто вернется тотчас по миновании прямой военной угрозы. Вслушиваясь в слова своих соотечественников, релокант вдруг осознает, что власть в стране, может, и поменяется, но как быть с подвластными? Захочется ли ему, релоканту, вернуться и снова зажить по соседству с теми, кто считает Путина слабаком, не справившимся с заявленной людоедской программой?