Лиловый язык, или Что читать в бомбоубежище?

В своей еженедельной колонке профессор филологии Свободного университета Гасан Гусейнов рассказывает об опыте чтения «книги для бомбоубежища», которую посоветовали ему читательницы.

Николай Заболоцкий © DR

Да, и такой разговор пришлось прочитать в письме от жительницы обесточенного украинского города. Требования к чтению у многих изменились, сообщает моя корреспондентка. Нужна такая психологическая поддержка, которая может тебя сопровождать и в полном одиночестве. У такой книги три признака годности: ее должно хватить на целый день неотрывного чтения, ее можно начать перечитывать с любого места, ее автором должна быть незнаменитая женщина, не боявшаяся говорить то, что думает, на хорошем живом языке.

На вопрос, а почему именно женщина, я получил такой ответ знакомой харьковчанки: «Сейчас только женщина может воплотить воинскую доблесть в книге». К моему величайшему удивлению, даже изумлению, моя корреспондентка назвала книгу, которую сам я как раз не успел прочитать в разгар пандемии, хотя и получил ее в подарок сразу после публикации в 2020 году. Четырехсотпятидесятипятистраничный том мемуарной и эпистолярной прозы Натальи Александровны Роскиной вышел под скучным названием «Воспоминания и письма» и с чуть более интересным подзаголовком «о людях, которые были рядом (об Ахматовой, Заболоцком, Чуковском, Маршаке и других), и о вещах, которых не вернуть».

Но о писателях написаны десятки тысяч страниц. Почему моя собеседница именно эту книгу порекомендовала своей приятельнице для чтения в бомбоубежище? Н. А. Роскина была литературным секретарем одних, поверенной, дочерью, падчерицей или возлюбленной других писателей и поэтов, жертвой и свидетельницей преступлений, внучкой, матерью и бабушкой.

Главные жертвы войны — дети, беременные женщины, старики. Так было всегда. Так происходит и сейчас — в итоговой войне бесчеловечного ХХ века, когда самый большой выживший от СССР огрызок сеет вокруг себя смерть. Поэтому женщина, пытающаяся до конца осмыслить происходящее сегодня, обращается за помощью к писательнице, до конца понимавшей этот свой двадцатый бесчеловечный век. Да, писательница наша — женщина из относительно благополучной семьи, прожившая относительно безбедную жизнь.

Сейчас я старше Натальи Александровны Роскиной на семь лет, но чувствую себя при упоминании ее имени подростком, хотя в год ее смерти был вроде бы уже взрослым тридцатишестилетним дядькой. Книгу, которую собрала и выпустила дочь Натальи Александровны Ирина, я не успел прочитать до начала войны, а сейчас нырнул в нее, чтобы подтвердить или опровергнуть мысль другой читательницы. И при жизни Н. А. Роскиной у меня было понимание, что эта женщина обладала особым даром отвечать на прямые безжалостные удары судьбы. Глядя на нее и слушая ее рассказы, я одновременно и благодарил судьбу за собственное благополучие, и внутренне расписывался в собственной неспособности быть таким же несговорчивым, колючим и резким, как она сама в моей памяти, в своей жизни — и в этой книге.

Бабушка сказала мне: «Никогда не говори неправды, потому что я все равно это узнаю. Когда дети лгут, у них язык становится лиловым.

Я бы так и назвал эту книгу — «Лиловый язык». Ее написала внучка своей бабушки, всю жизнь высовывавшая перед зеркалом свой язык, когда говорила не то, что думает на самом деле. Поэтому о детстве своем она пишет в третьем лице:

А главное — она никак не могла примириться с мыслью, что, когда я была еще маленькая, у меня мамы не стало, мама умерла. „Как же ты жила одна? Кто тебе варил суп?“ — „У меня была бабушка“. Потом спрашивала: „Сколько тебе было лет, когда у тебя умерла мама?“ — „Десять“. Через день опять: „Сколько тебе было лет, когда у тебя умерла мама?“ Через несколько дней — то же самое. Она, конечно, не забывала мой ответ, но она не знала, как ей вернуться к этой теме: ей тоже было страшно об этом говорить. Она не могла понять, как ребенок может жить без мамы. И я тоже не могу этого понять…

Еще о смерти:

В одной знакомой мне семье умер отец. На следующий день после похорон сын пришел в школу и спросил своего товарища: „Что бы ты стал делать, если бы у тебя умер папа?“ Товарищ подумал и сказал: „Не знаю“. Они стояли рядом, дрожа от волнения. И одна эта минута их жизни стоит всех пустых школьных событий.

Быть может, беда моя в том и была, что я всегда с такой силой чувствовала значение этих минут и ничтожность всего остального.

И поэтому я с отвращением относилась и отношусь к тем книгам „из школьной жизни“, в которых запутанный сюжет и усилия автора, а также целого сплоченного коллектива героев приводит к тому, что в конце книги тройка, о радость, превращается в четверку.

Книга Роскиных построена бесхитростно — как лабиринт. Вот пункт отправления — наброски воспоминаний о детстве. Чтобы обуздать эмоции, автору приходится говорить о себе в третьем лице. Так ей удается внести в повествование воспоминания своих взрослых:

Падает снег, и Наташа идет, стараясь не попадать на чужие следы. «Если ходить по чужим следам, будет больше бездомных собак, — объясняет она, — отбивается запах, и пес не найдет хозяев.

По лабиринту, выстроенному из текстов Н. А. Роскиной, Ирина Роскина и предлагает идти, не попадая в чужие следы, в давно знакомые другие воспоминания об Ахматовой или Заболоцком, семье Чуковских или Маршаке.

За детскими воспоминаниями — письма молодой женщины, за письмами — поздние взрослые мемуары о знаменитых людях, написанные как бы из глубины подсознания самих этих людей. Опьяненное любование написанными произведениями и безжалостное — ну-ка, язык еще не лиловый? — фотографирование внутреннего лица великих современников.

В книге Роскиной много говорится о чтении. О природе настоящего чтения. О человеческой задаче читателя. О чтении как спасении. Да-да. Теперь я понимаю, почему именно эта книга — для чтения в бомбоубежище.

Когда мне было одиннадцать лет, я стала читать Чехова подряд не по однотомнику для школьников, а по полному собранию сочинений. Бабушка этим страшно возмущалась. Она вообще всегда старалась следить за моим чтением и постоянно жаловалась папе, что я читаю не то, что надо. После смерти мамы бабушка чувствовала на себе тяжелую ответственность за мое воспитание. Она хорошо понимала, что поднять его ей уже не под силу. Но поддержки у отца она не находила. «Пусть читает что хочет, — коротко ответил отец, — я рукой махнул». — «Хорошо вам, в Москве, рукой махнуть, а у Наташи малокровие», — обиделась бабушка. Но, конечно, я продолжала читать что хотела. И вот прочитала рассказ «Жена». И бабушка тоже перечитала этот рассказ, желая по крайней мере проверить, чтó я поняла. Но суждения наши резко разошлись. Она сказала, что Чехов симпатизирует Наталье Гавриловне, а муж ее — холодный, отвратительный человек. Я была противоположного мнения. Я считала, что муж несчастен, потому что она его не любит, а она — грубая и глупая. Но бабушке я эту мысль подробно не развивала. Она сказала: «Вот видишь, я же говорила, что тебе рано это читать, вот ты и не поняла ничего». Ну, а я недвусмысленно дала ей почувствовать, что напротив, я-то все поняла, а она — нет. И обратилась за разъяснениями к отцу. Он написал мне: «Ответить на твой вопрос, кому симпатизирует Чехов в рассказе „Жена“ — я затрудняюсь. Должен тебе сказать, что Чехов — писатель очень хитрый. Понять, кому он симпатизирует, а кому нет, иногда невозможно. Дело в том, что в жизни почти все люди чем-нибудь да симпатичны. Чехов просто не хотел ничего выдумывать. И мне кажется, это отношение к людям справедливое. Так что не стоит тебе тревожиться, что ты чего-то не поняла. Только с бабушкой, пожалуйста, не ссорься. Когда приеду, привезу тебе новую книжку Рувима. Очень интересно, про шпиона. И ты сразу поймешь, кому он симпатизирует. А пока будь здорова.

Понятное дело, Роскина пишет свою книгу через полвека после событий, никого из упомянутых давно уже нет в живых. А Чехов? Неужели мы забыли рассказ «Жена»? Почему она так подробно описывает этот детский эпизод? Зачем упоминает книгу Рувима Фраермана — не самую известную, «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви», а «Шпиона» 1938 года? Ей так хотелось «нарисовать картинку безмятежного детства!» Но приходится обучать своего читателя работать с собственным горем, окунувшись в предысторию этого горя. Не забывать его, а найти точное слово, правильную точку разговора об этом горе.

Простите меня. Я полна этим горем до краев. Я не могу сделать ни одного движения, не расплескав его. Зрелость отличатся от детства ощущением времени и пространства. В детстве пространство чрезвычайно мало, время же — бесконечно. В зрелости пространство необъятно, а наше время — молниеносно. Чем ближе мы к своим зрелым годам, тем полнее и отчетливее проступают в нас черты детства, от которого нам уже незачем отталкиваться. И приходит день, когда хочется сказать все о людях, которые на этом пути нас оберегали.

Предпоследняя глава книги — запутанная и отвратительная история одного ограбления и нескольких попыток вербовки человека в сексоты. Мирная и благополучная московская жизнь, но в самой ее сердцевине орудуют люди, дети и внуки которых несколько десятилетий спустя превратят в это свое кубло целое смертоносное государство. Закрыв рот с лиловыми языками.