«Хотелось бы всех поименно назвать». В Театра Виктюка в День памяти жертв политрепрессий прошла акция «Без права переписки»

В субботу на Стромынке, на здании Театра Романа Виктюка – большой экран. На экране сменяют друг друга люди, которые негромко и без выражения что-то читают. Прохожие останавливаются в удивлении и переспрашиваю друг друга: «Что это? Кто это? Что они читают? А, наверное, это спектакль такой». Об акции, приуроченной ко Дню памяти жертв политических репрессий, – в материале корреспондента RFI Екатерины Барабаш.

Афиша проекта «Без права переписки» © teatrviktuka.ru

Что ж — можно сказать, и спектакль. Необычный, непривычный. Но там, где рядом имя Виктюка, и не может быть ничего обычного. Год назад Романа Григорьевича не стало, а два дня назад ему бы исполнилось 85. Создать постановку в память о репрессированных он так и не успел, хотя, по его словам, и думал над этим. Акция «Без права переписки» 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий, — и дань памяти замученным в лагерях и подвалах, а заодно и своего рода подарок к юбилею мастера.

С часу дня до пяти вечера на сцене театра актеры читают письма репрессированных из лагерей. На сцене сменяют друг друга актеры Театра романа Виктюка, Мастерской Дмитрия Брусникина и Московского драматического театра имени А. С. Пушкина. На улице — экран, туда идет трансляция. Кроме того, трансляция шла и на ютьюб-канале Московского музея ГУЛАГа — партнера Театра Виктюка в этом проекте.

На сцене — простой некрашеный деревянный стол, стул, по краям сцены — деревянные скамьи. На заднике — обычная винтовая лестница. Кажется, что она уводит в небо, куда отправились праведниками невинно убиенные, чьи письма сегодня читают актеры.

Впервые День политзаключенного был отмечен 30 октября 1974 года. В этот день несколько советских диссидентов — Кронид Любарский, Алексей Мурженко — объявили голодовку и выдвинули к властям ряд требований. Требования касались прежде всего освобождения политзаключенных и нарушения прав человека в СССР. В то же время Сергей Ковалев собрал на квартире Андрея Сахарова пресс-конференцию, на которой рассказал про инициативу учредить День политзаключенных. Вскоре эта пресс-конференция станет одним из поводов обвинения самого Ковалева в государственной измене. В течение нескольких лет политзаключенные в советских лагерях объявляли голодовку, отмечая таким образом «праздник». В 1991 году дата стала официальной — правда, формулировка изменилась. Теперь это стало называться Днем памяти жертв политических репрессий. На Лубянской площади установили привезенный с Соловков камень, и 30 октября в течение всего дня к микрофону подходили один за другим люди, зачитывавшие имена репрессированных. Одно время к Соловецкому камню на Лубянской площади даже приходили высокопоставленные российские чиновники, депутаты и пр. А потом они стали приходить все реже, затем и вовсе перестали приходить, а теперь два года как, воспользовавшись пандемией, запретили и всем остальным собираться у камня.

«Десять лет без права переписки» — сколько жен, матерей, детей слышали в сталинские времена эти слова, когда пытались узнать судьбу арестованного! И даже когда уже все знали, что эти слова означают «расстрелян», все равно остатки надежды тлели в измученных сердцах. «А вдруг?…» Вдруг и правда через десять лет вернется муж, отец, сын?

Писать письма из лагеря разрешалось. Правда, письма подвергались жесточайшей цензуре. Кто-то пользовался эзоповым языком, кто-то предпочитал не затрагивать табуированных тем — писали только о погоде да о здоровье, — кто-то умудрялся передавать письма на волю нелегально. В Театре Виктюка весь день читают эти письма — горькое свидетельство истории, страшный памятник подлому, убийственному времени.

Читают в основном молодые актеры, и это — едва ли не самое главное во всей этой акции. Сейчас, когда за попытки вскрыть правду о расстрелах отправляют на нары, как Юрия Дмитриева, важно не дать забыть. Почти ушло поколение, помнившее репрессии. Уходят их дети. Уйдет поколение, помнившее тех, кто помнил репрессии. Власть неистово старается предать забвению преступления своих предшественников, всеми силами пытается то оправдать, то заболтать убийства тысяч и тысяч. Надежда на молодых — им предстоит хранить память. «Хотелось бы всех поименно назвать, да отняли память…» — писала Анна Ахматова.

Письма, которые сегодня читали в Театре Романа Виктюка, написаны самыми разными людьми, из разных социальных слоев, с разным уровнем культуры и грамотности и даже с разным отношением к моменту. «Никакой обиды к следователям и советской власти», — пишет один. «Может, и правда согрешил?» — словно вторит ему другой. «Помилуй, любимая, как я могу на кого-то сердиться — этак у меня никаких сил не останется», — пытается быть рациональным третий.

Писали не только родным — сколько было отправлен писем в жанре «товарищ Сталин, произошла чудовищная ошибка»! Сколько чернил израсходовано, чтобы доказать вою невиновность уже после приговора! А сколько чекистов, еще вчера десятками отправлявших людей в лагеря, завтра попало в жернова репрессий… «Я все время и здесь живу интересами Партии, интересами нашей Родины, иных у меня нет. Лаврентий Павлович! Вам нетрудно представить, до какой степени тяжело мне, члену партии с 1905 г., всегда активному, быть устраненной от жизни и особенно теперь, и брошенной в стан врагов Советской власти, в стан преступного мира. Особенно тяжело в лагере мне, чекисту, работавшему 18 лет по борьбе с политическими врагами Соввласти», — пишет из лагеря Берии удивленный чекист. Но в основном письма преисполнены благородства и любви к родным. «Продай все мои вещи и живите на эти деньги — мне вещи все равно не понадобятся, а вам на хлеб пригодятся». «Часто вижу тебя во сне, ты кажешься мне уже большой. Пошёл третий год вашего сиротства, и кто знает, когда ему будет предел. Духом не падай, крепись и учись, со всеми трудностями стойко борись. И последний отцовский совет прими. Мамочку милую, как прежде, люби».

Во многих письмах сквозит неожиданная надежда, уверенность в скорых переменах к лучшему. «Скоро наступит Новый год… Год уходящий многое отобрал у меня, но много и дал — в первую очередь надежду — моя надежда укрепилась».

Тысячи строк, миллионы слов — в них не просто наша история. В них — свидетельство огромной силы духа людей, обреченных на несчастья, но не сломленных. Конечно, сломались многие, но те, кто сумел не только выжить, но и не растерять любви, веры, надежды, — они и не дадут нам забыть, как бы ни старались нынешние власти придавить те жуткие времена грузом беспамятства.