К 30-летию путча. Врем, как очевидцы?

Выражение «врать, как очевидец» за последнюю четверть века почти утратило резон. Ведь теперь можно поднять архивы, которые бродят в сети. Вот они – пруфы, как новенькие, с датировками. И все же, даже держа в памяти, что каждое мое слово можно проверить, все-таки хочешь с большого расстояния переосмыслить случившееся, хотя бы небольшой фрагмент его.

Митингующие забираются на танки. Во время «августовского путча» многие военные части перешли на сторону защитников Белого дома. 19 августа 1991. AP - Boris Yurchenko

18 августа 1991 года я отправил в Москву на самолете жену и дочь, сам же должен был выехать на родину из Германии поездом 28-го — с книгами и кое-каким другим барахлом, накопившимся за полтора года стажировки во Фрайбурге и в Гейдельберге. Чем были заполнены эти десять дней, могу рассказать по часам. Особенно запомнились эпизоды комического свойства. Например, по просьбе организации «Моральное перевооружение» я отвез к швейцарской границе четырех энергичных пассажирок круизного лайнера, которые успели за два дня путча попросить и получить политическое убежище в этой стране.

Но я сейчас о другом. Вернувшись в Москву в самом конце августа, я поймал себя на смешанном чувстве — всеобщей радости, которая передалась мне друзьями, проведшими два дня и три ночи у Белого дома, зависти к ним, и — углубления давнего недоверия к Борису Ельцину. Оно было у меня со времен «Московской трибуны», и сейчас, после года отсутствия в Москве, только усиливалось.

Это не было инстинктивное недоверие, оно опиралось на слова и речи, но и на впечатление от того, как Ельцин выбирал из роившегося вокруг него облака людей полезных ему здесь и сейчас для сохранения и упрочения власти. Разные люди — от Леонида Волкова, придумавшего «суверенитет Российской Федерации от СССР», до Галины Старовойтовой, с недоумением описавшей презрение, с каким Ельцин относился к вверенным ей как этнографу меньшинствам, — многие разные люди своим подробным или беглым пересказом мелких эпизодов их интенсивного общения с президентом РСФСР заставили меня сделать банальный, в общем-то, вывод: «Как жаль, что строительство нового, совсем нового государства, новой республики на территории Российской Федерации привязано к одной персоне. Как будто весь опыт двадцатого века не научил нас: если чего и нельзя делать в России, так это создавать новый культ личности. А он создавался, и привязан был к человеку, каждому слову которого вроде бы можно было поверить, но в целом никак нельзя было доверять.

Некоторые его изречения оказались для населения сродни прорицаниям Пифии — жрицы дельфийского оракула, говорившей загадками. «Возьмите столько суверенитета, сколько сможете проглотить!» Кто-то и взял.

— А что ж ты, мил человек, не взял?

— Да я взял, но ракета ваша, Борис Николаевич, не в то горло попала.

Так оно и пошло. Политические свободы были подчинены экономическим, и к концу ельцинского правления дух новизны и свободы в Российской Федерации, который поднялся в конце 1980-х, сменился духом вражды. Российское государство постепенно покорилось худшим из традиций этой страны — традициям чекистов и третьего отделения, традициям наглого хищничества и коварного холуйства, традициям показной набожности и колониального презрения к инородцам. Торжество грубого насилия над политическим диалогом расползлось и за пределы нового государства. Выкручивание рук новым странам-соседкам — Украине, Грузии, Молдове — в попытках снова взять их под свой колониальный контроль сопровождалось все более примитивным национализмом. Но если ты наследуешь империи, то национализму не может быть места, а если ты ставишь на национализм, не удивляйся продолжению распада империи.

Но были и другие правдивые пророчества, которые нельзя истолковать иначе, чем они были произнесены или записаны.

Смерть Андрея Дмитриевича Сахарова в декабре 1989 на прерванном политическом взлете и смерть Сергея Адамовича Ковалева в августе 2021 – вот две вехи, между которыми для меня уместилась политическая деградация ельцинской России первой четверти двадцать первого века. Как это могло получиться, дело уже не очевидцев, а будущих исследователей. И эти исследователи непременно найдут в номере газеты «Известия» за 24 января 1996 год открытое письмо Сергея Адамовича Ковалева Борису Николаевичу Ельцину под названием Трагедия и фарс российской демократии, где было, среди прочего, сказано:

Уважаемый господин Президент!

В настоящее время Ваша администрация пытается повернуть страну в направлении, прямо противоположном тому, которое было провозглашено в августе 1991 года. (…)

Начиная, по крайней мере, с конца 1993 года, Вы последовательно выбирали не те решения, которые укрепляли бы силу права в демократическом обществе, а те, которые возрождали тупую и бесчеловечную мощь государственной машины, стоящей над правом, законом, людьми. Ваши враги утверждают, что Вы делали это для укрепления своей личной власти. Но, даже если это не так, дело от этого не меняется.

Ковалев называет главные сознательные провалы – отказ от судебной реформы, укрепление спецслужб, ремилитаризацию, воссоздание тайной системы принятия решений в Администрации Президента, которая стала аналогом секретариата ЦК КПСС.

Быть может, Вы думаете, что строите Великую Россию во благо ее граждан? Нет, Ваша сегодняшняя политика способна лишь в кратчайшие сроки воссоздать государство, открытое для бесправия. Иными словами, Вы восстанавливаете старое сталинско-брежневское болото, только коммунистическая фразеология пока что заменяется антикоммунистической риторикой. В августе 1991 года Вы – уверен, искренне – оплакивали троих погибших молодых людей. Они погибли, защищая свою страну, жители которой захотели стать гражданами, а не рабами. Вы изменили их памяти. Сколько слез Вам понадобилось бы сегодня, чтобы оплакать всех тех, кто погиб по Вашей вине?

Ковалев писал, что и сейчас верит: «Даже секретарь обкома способен стать человеком». Но Ельцин не справился с этой задачей. В советское время секретарь обкома КПСС был у себя в области «царь и бог». А царь-то, оказывается, себе смену подбирал.

Письмо Сергея Адамовича Ковалева есть в полном виде и в бумаге во многих библиотеках мира. Так что и в будущем, по возможном миновании электричества и интернета, те, кому надо, доберутся до архивов девяностых годов и до истоков нашего поражения.