Уместен ли черный юмор?

Филолог и обозреватель RFI Гасан Гусейнов разбирается в том, уместен ли черный юмор, почему самой стойкой советской привычкой было хохмить при любых обстоятельствах и как тридцать лет спустя главным хохмачом стало само государство.

Доктор филологических наук Гасан Гусейнов DR

На двух участках ближнего Подмосковья — два финских домика. Раньше в них жили и зимой, но хозяева получили в конце 1950-х квартиры в городе и стали на зиму дачи закрывать.

Воду отключали, печные заслонки задвигали, и с середины сентября до начала апреля уезжали в город.

Каждую зиму в обе дачи наведывались лихие люди. Кто это был, никто не знал, но примерно с начала 1960-х до середины 1970-х люди вселялись и жили. Заселялись, как только ложился снег, уходили примерно в конце марта.

В одном домике — одни, в другом, вероятно, другие. Какое уж у них там было общение, сказать трудно. Милиции об их пребывании хозяева никогда не доносили — понимали, что гостили у них люди, которым и так несладко. Несмотря на некоторые последствия этого гостевания.

Дело в том, что хозяева обеих дач готовились к нашествию неизвестных по-разному. Одни заколачивали двери и окна, наводили на крышку погреба камуфляж и прятали в каких-то простенках консервы, варенье, крупу. Но всякий раз самовольные постояльцы находили абсолютно все спрятанное, отрывали доски, вскрывали полы. Съедали все подчистую, попутно ломая какую-нибудь мелочь, без жалости к своим невольным гостеприимцам, но и без особого фанатизма. Видимо, уже перед уходом в самом центре комнаты оставляли серьезную кучу говна, плод коллективного финального упражнения. Не один раз меня звали посмотреть на этот ужас. Разгневанная хозяйка говорила: «Вот, полюбуйтесь!» Муж ее все лето думал о новых схронах и тайниках. Всякий раз гордился своей изобретательностью («Уж на этот раз супостат не пройдет!»), но весна обнаруживала тщетность его усилий.

Хозяйка другой дачи поступала прямо противоположным образом. Дом не заколачивался, а застекленная дверь на веранду и вовсе оставалась незапертой. Над дверью в дом уже с веранды было стеклянное оконце. Незваные гости аккуратно вынимали штапики и стекло, не погнув гвоздей, которыми были приколочены штапики, раскладывали это на столе веранды, а сами забирались внутрь, на лежку. Оконце же забивали на время гощенья фанеркой. В угловом шкафу комнаты их ждал некоторый запас продуктов: несколько банок тушенки, шпроты, соль, уксус.

После этих гостей не оставалось никаких следов. Разве что дух задерживался на день-другой, но очень скоро выветривался и он.

Для понимания глубины противостояния этих тактик зимней войны важно еще вот что. Тогда еще слова «бомж» в русском языке не было, только в деревянном советском административном гуляла аббревиатура «без определенного места жительства». Так вот. Сопротивлявшийся зимнему вторжению людей без крова сам был из сосланных, провел в ссылке много лет и, как говорится, не мог не знать изобретательности человека, поставленного на край жизни. Возможно, и все его сопротивление опиралось на этот опыт. Это был спор с собственным пониманием безнадежности спора.

Те же, чья тактика лично мне ближе и кажется гуманнее, ни в тюрьме не бывали, ни в ссылке.

Хозяева обеих дач знали во всех деталях зимнюю судьбу своих, видит бог, очень скромных жилищ. Общая стоическая верность раз избранному этими людьми пути не позволяет мне ни снисходительно посмеиваться над одной, ни всем сердцем восхищаться другой тактикой. Первую тактику я про себя называл «шаламовской», вторую — «солженицынской».

Когда я сегодня спрашиваю себя, что для меня в этих людях, в этом поколении (1911—1917 гг. рождения), самое удивительное (кроме страха), то это — верность друзьям и привычкам. Не проходит дня, чтобы я не вспоминал о них.

Но ведь привычки тоже бывают разные. Например, самая стойкая советская привычка — хохмить при любых обстоятельствах. Как же она бывала утомительна, как мешала в первое постсоветское десятилетие говорить с большинством, медленно, озираясь, выползавшим из звериной серьезности. Все-то тебе шуточки… Но прошло тридцать лет, главным хохмачом, шутником и анекдотчиком стало само государство и его вожди, гоголевские мышиные жеребчики. Никакой пересмешник не справится с этим сардоническим смехом — с ухмылкой черепа.

Сегодня этот смех — особенный, потому что ему помогает сама природа. Полмира ходит в масках и протирает руки дезинфицирующими жидкостями. Болезнь лишает обоняния. Но нюх отшибает и вся эта химическая вонь, которой многие уже надышались. Иногда закрадывается предательская мысль: как хорошо тем, кто не ощущает запахов. Но нет уж. Будем обонять. А как протирать руки, не потирая рук? Как мыть руки, не умывая рук?

Нынешним временам остро недостает людей, поэтов, рано умерших из-за своей особой чувствительности, из-за чутья, от которого у них кружилась голова, но они как-то успевали записать слова, поймать тонкую стихию иронии, которую не умели различать другие. Сейчас даже последний дурак распознает такого поэта, которого так хотелось бы послушать сегодня. Ан нет — увели его отсюда слишком рано. Из чердака памяти и не без помощи интернета на меня выпало стихотворение Владлена Бахнова (1924–1994). Мне в те годы, когда я впервые прочитал это стихотворение, запомнились только слова о том, что даже палач должен дезинфицировать свой топор. Итак,

«Сказка о Шуте и Палаче».

Сказал Палач: — Топор остер,

Как для себя точил топор.

Все быстро будет.

Ты, Шут, давай-ка, помолись,

И поскорее соберись.

Ведь ждут же люди!

Ответил Шут: — Пусть подождут —

Заполонил всю площадь люд —

Не ждал аншлага…

А у тебя, Палач, так стар

Извечный твой репертуар:

Топор да плаха!

И снова плаха и топор…

— Да, у тебя язык остер,

И все ж, по чести,

Коль расстаешься с головой,

Пред смертью черный юмор твой

Ох, неуместен!

Едва ли, скажете вы, поэт и знаменитый хохмач 1960–1980-х вот прямо-таки предвидел то, что подкараулило всех нас в первой четверти двадцать первого века. Так смешались в этом нашем спектакле роли короля и шута, палача и придворного лекаря, что хочется уже что-то сказать прямо.

Например, «Доколе?» или «Опять пробито дно!», и «Опять пробито дно!»

Врач кричит пациенту: «Тебя лечили, гада. А если бы убить хотели, давно бы сдох!»

А ведь предупреждал вас Владлен Ефимович Бахнов:

— Я плаху не боюсь твою,

Всю жизнь ходил по острию,

Дружил с сатирой…

А хочешь сделать мне добро,

Ты лучше-ка топор свой про-

дезинфицируй!

Боюсь микробы занести

С собою в рай я.

— Не бойся, в рай не попадешь,

На плаху голову положь!

— И умирая,

Микробы в ад тащить с собой?!

И смех стоял в толпе людской —

Не казнь, а праздник! —

Вовеки не было такой

Веселой казни.

Взбесившиеся палачи, переодетые шутами, чтобы вовремя смыться с места преступления, веселят публику все новыми выходками. Как мало изменилось божье стадо с середины 1970-х.

«История моей жизни»

Я знал всегда: мне жизнь моя

Дана не ради мелких буден,

Что подвиг жизни будет труден —

Сказать всю правду, не тая.

Я помнил чуть не с колыбели

О Цели.

Но, не горячась,

Я знал, что для свершенья Цели

Мне должно выбрать точный час.

И час пришел. В порыве странном

Я понял, что сейчас решусь.

И я решился бы.

Но Русь

Была тогда под Чингисханом.

О эти страшные века!

И так История велела,

Что все-таки для пользы дела

Мне лучше подождать пока…

И ждал я, Господи, прости.

И вновь пришел он — час мой звездный.

Но в это время на Руси

Сидел Иван Васильич Грозный.

И мне История опять,

Не для меня — для пользы дела,

Хранить молчание велела,

И я, вздохнув, решил молчать.

И вновь пришла моя пора,

Да, понял я, пора настала!

Но тут Россия затрещала

В руках Великого Петра.

А от Петра до топора

Ведет кратчайшая прямая,

И это дело понимая,

Я осознал, что не пора.

И так в молчанье терпеливо

Я ждал, хоть было тяжело,

А время шло неторопливо,

Глядишь — и двести лет прошло…

И все сомнения отбросив,

Решился я заговорить,

Но в это время сам Иосиф

Виссарионыч стал царить.

И понял я, что в самый раз

Мне лучше промолчать сейчас…

Но к черту «быть или не быть»!

И помня о своем призванье,

Заговорил я, чтоб открыть

Всю правду… Слушайте! Вниманье!

Но тут послышалось мычанье:

За долгие года молчанья

Я разучился говорить!

А мимо стадо гнал пастух,

И на мое мычанье вдруг

Оно откликнулось мычаньем.

По нынешним временам Бахнова непременно обозвали бы «пещерным русофобом», но в 1974 этим словом пока еще не начали размахивать. А вот людей, понимавших, в каком досадном меньшинстве они оказались, и тогда было мало, и теперь не так чтобы больше. В те не страшные времена только-только входили в быт кассетные магнитофоны. Чекисты и сексоты использовали это чудо импортной техники, чтобы охотиться за людьми, а Бахнов — в помощь братьям нашим меньшим.

«Одиночество»

Здесь один петух на всю деревню,

Но доверить можно старику:

Как велит обычай стародревний,

Каждый день в одно и то же время

Он кричит свое «Кукареку!»,

Одиноко бедному поется,

Но он верит, голося во тьму,

Что когда-нибудь, да отзовется

Дальний брат по разуму ему.

Раздается хриплый клич старинный

Памятью почти былых времен…

И однажды вызов петушиный

Записал я на магнитофон.

И едва закукарекал Петя,

Паузу едва лишь сделал он, —

Я включил ту запись на кассете,

И в ответ запел магнитофон.

Что тут стало с птицей вдохновенной!

Заорал петух что было сил,

Чтобы где-то на краю Вселенной

Тот, другой, опять заголосил.

Разгоняет ночь одна лишь спичка,

Мрак отходит, огоньком гоним…

Долго, долго длилась перекличка

Петуха с кассетником моим.

Но теперь уж точно знает петел:

Есть он, есть живой собрат его.

Пусть он даже на другой планете —

Можно докричаться до него!

Снова возвращаюсь в памяти к молчаливому диалогу соседей-дачников с беглецами, с их зимними постояльцами. Спрашиваю себя, что ж они никогда не обменялись даже записками, не то что голосами на кассетнике, со своими гостями? Смешной вопрос. Вот сейчас, когда есть всё, вайбер и вацап, зум и скайп, телеграм и гугл-ток, не докричишься ведь ни до кого. Петух индюка лучше понимает, чем человек человека. А почему? А почему? Спросить бы у Владлена Бахнова, который все понимал про дезинфекцию топоров.