Карантинное чтение: Михаил Гаспаров и Карл Маркс

Филолог Гасан Гусейнов в эпоху взаимного раздражения размышляет о том, почему на людей и вещи смотрят как на потенциальную угрозу. 

Филолог Гасан Гусейнов размышляет о том, почему Михаил Гаспаров смотрел на людей и вещи как на потенциальную угрозу. AFP - PATRIK STOLLARZ

Сейчас время взаимного раздражения, часто вспыхивающего и разгорающегося до ссоры и даже настоящей вражды. Коллега прислала мне короткое письмо — выписку из книги М. Л. Гаспарова «Записи и выписки».

«Я смотрю по сторонам на людей и вещи, как античный человек на природу: как на потенциальную угрозу».

И приписку примерно такого содержания — как же тебе не стыдно, ты шесть лет проработал рядом с Михаилом Леоновичем, а ничего о нем не написал. Ведь каждое воспоминание о таком человеке ценно. Это — святая правда. Правда, я о Гаспарове даже статью написал для американской энциклопедии советской культуры второй половины двадцатого века:

Гаспаров Михаил Леонович (13.04.1935–7.11.2005) филолог-классик, переводчик, литературовед и оратор. Автор фундаментальных работ по истории и теории русского стиха, а также сотен поэтических и прозаических переводов с древних и новых языков. Закончил в 1957 году филологический факультет МГУ, после чего работал в Институте мировой литературы АН СССР. С 1990-х гг. до конца жизни был сотрудником Института русского языка РАН и Института высших гуманитарных исследований РГГУ. Несмотря на тяжелую форму заикания, преодоленную специальными упражнениями, стал одним из лучших академических ораторов России второй половины 20-го века. Сочетание исследовательского таланта и переводческого мастерства с феноменальной творческой продуктивностью отразились в полушутливой легенде о наличии у Г. таинственного двойника или близнеца. Отличался необычайной отзывчивостью как наставник молодежи. Работы по теории русского стиха и поэтического перевода породили волну подражаний.

У меня и нет уверенности, что покойники, о которых вспоминают еще живые, были бы рады таким воспоминаниям. Одни — подслащены, другие — подкислены, одни — пестры, другие — черно-белы. Но бывают времена, когда такие воспоминания просто нужны сегодня, потому что наступило время, как бы предугаданное человеком, ушедшим, по понятиям современности, раньше, чем мог бы уйти. Вместо «безвременного» лучше говорить о «несвоевременном» уходе.

Между тем, приведенные слова Гаспарова, давайте-ка я их повторю, — «я смотрю по сторонам на людей и вещи, как античный человек на природу: как на потенциальную угрозу», — эти слова — часть символа, или несколько более сложной хиастической риторической конструкции, без которой понять их смысл сегодня затруднительно. И поскольку эту конструкцию мы с Михаилом Леоновичем не один раз обсуждали, я могу о ней рассказать сегодня, когда против людей вдруг поднялась таинственная коронавирусная природа, да и люди покусывают друг друга с усердием, достойным лучшего применения.

Я попал в Институт мировой литературы АН СССР случайно и по большому блату. До 1984 года я работал в ГИТИСе, театральном институте, где преподавал античную литературу, и никогда бы оттуда не ушел, если бы не внезапная операция, надолго лишившая меня голоса. В те времена советским пациентам, если у них обнаруживали рак, обычно этот диагноз не сообщали: считалось, что само это сообщение может ухудшить объективное состояние больного. У меня же никакого рака и не обнаружили, но, как я впоследствии узнал, окружающие воспринимали все происходившее со мной именно в этом привычном ключе: «Нам просто не говорят правды, а он не жилец». И в ИМЛИ меня взяли на работу после выписки из больницы как бы Христа ради — кто знает, сколько ему еще осталось? Но прошло всего полгода, раз в неделю я аккуратно ездил на дыхательную гимнастику к Александре Николаевне Стрельниковой, и голос вернулся. Не весь — одна связка перестала работать, — но жить можно. И даже разговаривать. И даже разговаривать с Михаилом Леоновичем. Все, кто слушал его выступления, помнят, что Михаилу Леоновичу удавалось на определенное время обуздывать преследовавшее его сильнейшее заикание и говорить так, словно бы он пел на одной ноте. В другое время, в частном разговоре, он иногда по целой минуте не мог вырваться за пределы одного слога и, по-моему, делил своих собеседников на тех, кто торопился договорить за него злосчастное слово, и тех, кто ждал окончания приступа. Но тут иной раз происходило чудо. В самом коротком разговоре Михаил Леонович так формулировал мысль, что у благодарного собеседника появлялась возможность продумать ее как бы в момент становления. Искусственная пауза, вызванная естественными причинами, давала, говоря словами Карла Маркса, прибавочную стоимость, для создания которой Гаспаров делал гораздо больше своих собеседников.

Меня, в частности, всегда поражало, зачем Гаспаров, получив для очередного институтского сборника совершенно негодную статью коллеги, переписывал ее всю. Так называемый план работы за целый год посторонней и не слишком любезной с ним коллеги Гаспаров стоически выполнял за несколько дней и выпускал под ее же именем в очередном сборнике. Этот ритуал повторялся из года в год, а я ведь застал только его финальную стадию: после шести лет работы в ИМЛИ, в 1990 году, я смылся при первой же возможности в затянувшуюся заграничную командировку.

Но вернемся к разговору о людях и вещах, к которым Гаспаров относился как к угрозе, подобно человеку античности. Дело в том, что угрозе со стороны людей и вещей (например, такой вещи, как гортань и заикание) Гаспаров, как и человек близкой и понятной ему античности, должен был противопоставить нечто, что могло бы отвратить эту самую угрозу. Заслониться — как плащом. Да-да, это, конечно, была паллиативная защита, работавшая, пока твой плащ, твой паллий, не намок под превосходящими силами дождя.

В те далекие позднесоветские времена понятия гипертекста в широком обиходе еще не было. А в голове у Михаила Леоновича было именно оно, это понятие о тексте, прикрывавшем человечество от угроз природы. Не абстрактное «слово», а вполне конкретные тексты, которые проходили через его руки и голову, как только ему приходилось к ним прикасаться. Он исполнял ритуал преобразования едва ли не любого попадавшего ему в руки словесного материала в текст, который не стыдно было бы показать, например, Цицерону или на худой конец Светонию. Все бесчисленные переводы, созданные Гаспаровым, это фрагменты карты звездного неба в натуральную величину, сотканные человеком для защиты от людей и вещей.

Кто-нибудь скажет, что жить в атмосфере страха перед людьми и вещами значит страдать душевным недугом. Да, и этот недуг особенно донимает людей нерелигиозных и вполне рациональных. Для тех, кто откупается от страха литературной работой, каждое поставленное в строку лыко — это еще и деньги, которыми можно откупиться от одних и оприветить других.

Известно, что Карл Маркс был прекрасным литературоведом. Так, интерпретируя известные слова Мефистофеля из «Фауста» Гете

«Тьфу, пропасть! Руки, ноги, голова

И зад — твои ведь, без сомненья?

А чем же меньше все мои права

На то, что служит мне предметом наслажденья?

Когда куплю я шесть коней лихих,

То все их силы — не мои ли?

Я мчусь, как будто б ног таких

Две дюжины даны мне были!»

Маркс пишет: «Деньги, обладающие свойством всё покупать, свойством все предметы себе присваивать, представляют собой, следовательно, предмет в наивысшем смысле. …Что я есть и что я в состоянии сделать, определяется отнюдь не моей индивидуальностью. Я уродлив, но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила, сводится на нет деньгами. Пусть я — по своей индивидуальности — хромой, но деньги добавляют мне 24 ноги; значит, я не хромой. …Итак, разве мои деньги не превращают всякую мою немощь в ее прямую противоположность?»

Маркс добавляет, что «деньги — это сводник между потребностью и предметом, между жизнью и жизненными средствами человека. Но то, что опосредствует мне мою жизнь, опосредствует мне и существование другого человека для меня. Вот что для меня означает другой человек».

Пожалуй, Гаспаров вызывал у меня восторг не меньшей силы, чем Маркс. Но настоящим капиталом для Гаспарова были, конечно, не деньги, а гипертекст. И ему, без сомнения, принадлежали все красивейшие женщины, не только античной и средневековой литературы. Он лепил их по-русски из лучших образцов — древнегреческих и латинских, итальянских и провансальских. И выпускал на улицы Москвы на котурнах счастья. Вот что означают эти слова Михаила Леоновича из «Записей и выписок»: «Я смотрю по сторонам на людей и вещи, как античный человек на природу: как на потенциальную угрозу». Но есть у меня одна вещь — поэтическая речь, которая и зовет мне на помощь моих восторженных защитников.