Казовый конец утробисто-культурных
Филолог Гасан Гусейнов о «конституционной канители» в российской истории и литературе.
Опубликовано:
Слушать - 09:02
26 февраля 1952 года Константин Симонов присутствовал на последней встрече советской интеллигенции с товарищем Сталиным. Воспоминание об этой встрече опубликовано в его книге «Глазами человека моего поколения» (М., 1990, с. 203–204).
— Плохо с драматургией у нас, — сказал он. — Вот говорят, что нравится пьеса Первенцева, потому что там конфликт есть. Берут заграничную жизнь, потому что там есть конфликты. Как будто у нас в жизни нет конфликтов. Как будто у нас в жизни нет сволочей. И получается, что драматурги считают, что им запрещено писать об отрицательных явлениях. Критики все требуют от них идеалов, идеальной жизни. А если у кого-нибудь появляется что-нибудь отрицательное в его произведении, то сразу же на него нападают. Вот у Бабаевского в одной из его книг сказано про какую-то бабу, про обыкновенную отсталую бабу, или про людей, которые были в колхозе, а потом вышли, оказались отсталыми людьми. И сразу же напали на него, говорят, что этого быть не может, требуют, чтоб у нас все было идеальным; говорят, что мы не должны показывать неказовую сторону жизни, — а на самом деле мы должны показывать неказовую сторону жизни. Говорят так, словно у нас нет сволочей. Говорят, что у нас нет плохих людей, а у нас есть плохие и скверные люди. У нас есть еще немало фальшивых людей, немало плохих людей, и с ними надо бороться, и не показывать их — значит совершать грех против правды. Раз есть зло, значит, надо его лечить. Нам нужны Гоголи. Нам нужны Щедрины. У нас немало еще зла. Немало еще недостатков. Далеко не все еще хорошо. Вот Софронов высказывал такую теорию, что нельзя писать хороших пьес: конфликтов нет. Как пьесы без конфликтов писать. Но у нас есть конфликты. Есть конфликты в жизни. Эти конфликты должны получить свое отражение в драматургии — иначе драматургии не будет. А то нападают на все отрицательное, показанное драматургами, в результате они пугаются и вообще перестают создавать конфликты. А без конфликтов не получается глубины, не получается драматургии. Драматургия страдает от этого. Это надо объяснить, чтоб у нас была драматургия. У нас есть злые люди, плохие люди — это надо сказать драматургам. А критики им говорят, что этого у нас нет. Поэтому у нас и такая нищета в драматургии».
Что сказать, глубоко зачерпнул товарищ Сталин. Большая часть этой самой интеллигенции преклонялась перед кровавым параноиком.
Казовый конец утробисто-культурных
Завораживающая мощь зла, исходившая от этого «гиганта дохристианской эры» (Борис Пастернак), развеялась ненадолго после его смерти, а сейчас вот снова начала сгущаться. Между тем, Сталин в конце жизни явно чувствовал, что ему трудно оставаться главным комедиографом и трагиком Страны Советов в одном лице. Он ведь тянулся к искусству, а стоящие, годные вещи предлагались ему только в виде консервов — каких-нибудь переводов Шекспира, изготовленных Пастернаком, или Данте, изготовленных М. Лозинским. Рылся Сталин, видимо, и в дореволюционной русской литературе. Словечко «казовый», воспроизведенное Симоновым, у Сталина книжное, из Салтыкова-Щедрина как раз словечко. Но мы сейчас не об этом.
Зачем товарищу Сталину потребовались Гоголи и Щедрины? Ясное дело, для борьбы со сволочами. И этот гуманизм понятен. Сталин ведь и о себе знал, что он — последняя сволочь, уничтожившая на своем веку больше друзей, чем иной имеет врагов.
Но Щедрина товарищ Сталин не мог не ценить вот еще почему. Мертвый классик русской сатиры сопровождал отца народов во время принятия Конституции СССР 1936 года.
Всякий помнит, что русский царизм, упустивший возможность дать стране передышку в распаде, слишком долго тянул с Конституцией. Собственно, вся конституционная канитель 19 и начала 20 века выражалась формулой Козьмы Пруткова «При виде исправной амуниции как презренны все конституции».
Со временем, и очень скоро, выяснилось, что амуниция оказалась неисправной, а конституцию-то и не подстелили.
А товарищ Сталин в конце 1936 года эту самую соломку подстелил, ну, а в начале 1950-х уже ровным счетом ничего не боялся и, словно исполняя пророчество своего учителя — Ленина, взялся за изготовление все более острых кушаний — от депортации малых до организованного убийства видных представителей одного избранного народа.
Товарищу Сталину хотелось настоящей сатиры.
Ему хотелось видеть, как ужом на сковородке будут вертеться драматурги, умиравшие и обмиравшие со страху, но дающие родине больше сатиры.
И тут Щедрин — мертвый, конечно, — был бы ему в самый раз.
«Я сидел дома и, по обыкновению, не знал, что с собой делать. Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то взять бы да ободрать кого-нибудь. Заполучить бы куш хороший — и в сторону. А потом, „глядя по времю“, либо севрюжины с хреном закусить, либо об конституции помечтать. Ах, прах ее побери, эту конституцию! Как ты около нее ни вертись, а не дается она, как клад в руки! Кажется, мильон живых севрюжин легче съесть, нежели эту штуку заполучить!
И что это за конституция такая, и для чего мне ее вдруг захотелось — право, и сам не знаю. Будет ли при этой конституции казначей? — мелькало у меня в голове. Коли будет — ну, тогда, конечно… Ах, хорошо бы этакую должность заполучить! Образ казначея при конституции минут с десять неясно, словно изморозь, кружился перед моими глазами и так приятно на меня действовал, что я даже потянулся. Вот при уложении о наказаниях нет казначея — оттого, может быть, оно и дано нам. А, впрочем, конституция… ведь это и есть уложение… а мы-то тоскуем!»
Ах, если б только Конституцию СССР принимали не в 1936, а в 1952, ее бы непременно и назвали «Уложением». Даже странно, что более поздним держателем конституционных акций в России не попалось на глаза это суждение М. Е. Салтыкова-Щедрина. Если у тебя парламент — Дума, то ведь и Конституция должна быть Уложением. Ведь тогда вовсе бы никто ничего не заметил. Но упустили момент. А Сталин Щедрина любил.
«Я человек культуры, потому что служил в кавалерии. И еще потому, что заказываю платья у Шармера и обедаю по субботам в Английском клубе. Там всё культурные люди обедают. Нынче в Английском клубе, впрочем, всё чиновники преобладают. Длинные, сухие, прожженные. Шепчутся друг с другом, секреты из высших сфер сообщают, судьбы какие-то решают, словом сказать, даже за обедом себя прилично вести не умеют. А на роже так и написано: чего изволите? Того гляди, скажешь ему: а принеси, братец, бутылочку… Смотришь, ан у него звезда сбоку. Настоящих культурных людей, утробистых, совсем мало стало. Да и те, которые остались, как-то развратились. Всё за чиновниками следят, как они между собой шепчутся, словно думают: что-то со мной теперь сделают! И глаза какие-то подлые, ласковые у всех, когда с ними какой-нибудь чиновный изверг заговорит…
Говорят, что утробисто-культурные люди все в Москву перебрались или по своим губернским городам засели. Там будто бы они едят и пьют и об политике разговаривают на всей своей воле. Только об губернаторах говорить не смеют. И губернаторы, говорят, очень за этим следят, чтобы про них пустяков не рассказывали, а ежели что — сейчас того человека: фюить! Оттого об них и не говорят. А о прочих предметах, как-то: об икре, об севрюжине, об свинине, даже об Наполеоне III — говори что угодно. Можно, впрочем, сказывают, и об конституции молвить, ежели ты выпить любишь и губернатор знает это, — донесут: такой-то, мол, ваше превосходительство, вчера за ужином в клубе об конституции разговаривал. — „Пьян, что ли, был?“ „Точно так, ваше превосходительство!“ „Ну, оставьте его: он… он благонамеренный!“ И оставят. Уж не удрать ли, в самом деле, туда, в губернский город Залупск? Хорошо ведь там».
С тоской смотрел товарищ Сталин на свое окружение. Ну как толковать с каким-нибудь Маленковым о Щедрине? 5 октября 1952 года, слова товарища Сталина превратились в партийную задачу. На 19 съезде КПСС будущий преемник Сталина Г. М. Маленков заявил, что нам «нужны советские Гоголи и Щедрины». Всего год спустя, уже после отца всех народов, Маленков прочитает в главном сатирическом журнале СССР — «Крокодиле» — стихотворение Юрия Благова:
Я за смех, но нам нужны
Подобрее Щедрины
И такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали.
Беда в том, что добрых Щедриных не существует в природе. Это как саблезубый тигр без сабли.
Захотел, сволочь, Гоголя и Щедрина, получай привет из города Залупска, от таких же утробисто-культурных, как и ты сам, сограждан.
К слову сказать, автор этой эпиграммы на литературного критика, Юрий Благов, много писал о советском цирке. Не о том, в который под занавес превратился сам Эсэсэр, а о настоящем, с ареной и тиграми. Трудно было Благову писать о юбилеях советского цирка. Но получалось очень хорошо. Цензоры не могли бы поймать автора на сарказме, и в 1959 году он писал, например:
Подняв знамена к солнцу выше,
Весельем праздничным объят,
Советский цирк сегодня вышел
На юбилейный свой парад.
Проходят стройные сильфиды,
Пленяя свежестью зари,
Видавшие шагают виды
Почтенных лет богатыри.
Ну и так далее.
Какая тут мораль? А вот какая: Советский Союз делался смешнее советского цирка. Едва ли утробистому Сталину можно вменить это в вину, хоть он и слыл остроумным людоедом. Особенно это его остроумие чекисты славословили на закате хрущевской оттепели, когда любители севрюжины с хреном сочиняли анекдоты о мудром Иосифе Виссарионовиче и глупом Никите Сергеевиче.
Но и это не помогло.
Щедринский Залупск переехал в Урюпинск, а сталинский Кремль так и остался фабрикой угрюм-бурчеевых с казовым концом что газовой трубы, что культурки утробистого остроумия.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться