Мифология трости, или Мелампиг и Каллипига

В дневнике Кафки есть такая запись: «На трости Бальзака выгравирован девиз: „Я сокрушаю все преграды“. Моим девизом могло бы быть: „Все преграды сокрушают меня“. Общее между ними — словечко „все“». А вот «непричесанная мысль» С. Е. Леца: «Бредем слепые во тьме, но так и хочется белой своей тростью врезать кому-нибудь по башке».

Доктор филологических наук Гасан Гусейнов DR

Амбивалентность трости в руках или в воображении знаменитого писателя объяснил прочно засевший в истории между Бальзаком и Лецем Зигмунд Фрейд. Да и сам Бальзак прекрасно понимал фаллическую природу своей трости с золотым набалдашником с, насколько помню, бирюзовым окаймлением, поглазеть на которую захотела однажды вдова Бенжамена Констана и ради этого даже пригласила романиста в гости. Бальзак жаловался, что его трость займет неподобающее место в бальзаковедении. Так оно потом и случилось.

Иной раз трость писателя вступает в противоречие с его творчеством. С огромной тростью, вырезанной из похожей на золотого дракона коряги ходил Юрий Петрович Вронский, писавший нежные стихи и прозу для детей и подростков, а вид имевший грозный и бородатый.

09:47

Слушать «Слова с Гасаном Гусейновым» — Мифология трости, или Мелампиг и Каллипига

Родня посоха слепого прорицателя Тиресия и палицы Геракла, трость могла бы завести нас еще дальше. И нам не остается ничего иного, как позволить ей сделать это, пока кто-нибудь не настучал нам ею по голове. Ведь прорицатель Тиресий ходил с тросточкой задолго до того, как ослеп по воле богини. Согласно мифу, он убил однажды своею тростью спаривающихся на дороге змей, и за это прегрешение был из мужчины превращен в женщину. С древнейших времен люди думали, что мужчиной быть гораздо лучше, чем женщиной, но Тиресий смотрел на дело иначе, и в женском обличье вел не слишком целомудренный образ жизни, поскольку и мужчиной был любопытным. Как-то, возвращаясь с вечеринки, Тиресия снова встретила на дороге спаривающихся змей и, как когда-то, убила их, в мгновение ока превратившись из женщины снова в мужчину. Но тут Тиресию не повезло. Зевс и Гера, еще ничего не знавшие о теории Зигмунда Фрейда, пытались разобраться в семейной жизни и выбрали третейским судье человека, побывавшего в шкуре и мужчины и женщины. Снова ставший мужчиной Тиресий оправдывал перед Герой полигамное буйство Зевса тем, что мужчине достается только одна десятая наслаждения от соития, а девять десятых… Разгневанная Гера не дала Тиресию договорить, ослепив его. Боги откупились от Тиресия тем, что тот стал знаменитым на всю Грецию прорицателем.

Нужно ли напоминать читателю тот ужас, который испытывал перед тростью Кафка? Трость управляющего, которой отец Грегора загонял сына в комнату в день превращения того в жука, и три страшные трости жильцов семейства Замза, стучавшие по лестнице в день смерти Грегора.

Кафкианская трость Тиресия — и путеводная, как у Леца, и бьющая по башке, как палица Геракла, — сопровождает всякого человека по жизни. Кафка никогда не был в Соединенных Штатах Америки и все же ухитрился написать роман, увы, оставшийся неоконченным и получивший название, с которым, может быть, и не согласился бы. Но все мы его знаем под названием «Америка».

Героя романа, Карла Россмана, да, вот прямо-таки с чеховской фамилией Жеребцов, отправляют в Америку родители. Шестнадцатилетнего подростка Карла соблазнила тридцатипятилетняя кухарка, которая родила от него, по словам дядюшки нашего героя, «крепыша». Чтоб избежать огласки и ответственности, родители посадили Карла на пароход и отправили искать счастья за океан. Прибыв в Нью-Йорк, Карл теряет чемодан и зонтик, но знакомится с крайне неприятным человеком с тростью. С первых часов пребывания на американской земле Карла преследует этот человек с тростью, который вскоре оказывается не кем иным, как его родным дядей. С бешеным антисладострастием описывает Кафка глазами дяди и племянника сцену совращения Карла (в пер. В.Белоножко):

«Однажды она сказала: „Карл“ и, вздыхая и гримасничая, повела его, ошеломленного неожиданным обращением, в свою комнатку и заперла дверь изнутри. Она обняла его, едва не задушив, и попросила раздеть ее, на самом же деле сама раздела его и уложила в свою постель, будто отныне хотела владеть им одна, ласкать его и ухаживать за ним до скончания века. „Карл! О, мой Карл!“ — вскрикивала она, пожирая глазами своего пленника, тогда как он ничегошеньки не видел и чувствовал себя неуютно в теплых перинах, которые она, похоже, нагромоздила специально для него. Затем она улеглась рядом и принялась выпытывать у него какие-то тайны, но рассказывать ему было нечего, и она, не то в шутку, не то всерьез, рассердилась, стала тормошить его, послушала, как бьется его сердце, прижалась грудью к его уху, предлагая послушать свое, но Карл наотрез отказался, прижималась голым животом к его телу, щупала рукой внизу так мерзко и стыдно, что Карл выпростал голову и шею из подушек; затем она раз-другой толкнула его животом — так, будто стала частью его самого, и, вероятно, поэтому он почувствовал себя до ужаса беспомощным. Наконец после долгого прощания он в слезах вернулся в свою постель. Вот все, что произошло, и однако же дядя сумел сделать из этого целую историю. Значит, кухарка не только помнила о нем, но и сообщила дяде о его приезде. Это она хорошо придумала, и когда-нибудь, наверное, он еще отблагодарит ее.

— А сейчас, — воскликнул сенатор, — скажи мне откровенно, признаешь ты меня своим дядей или нет.

— Ты — мой дядя, — сказал Карл и поцеловал ему руку, а тот в свою очередь поцеловал его в лоб».

В дальнейшем, однако, дядюшка выставляет нашего Карла Жеребцова на улицу, и тот, после нескольких безуспешных попыток трудоустроиться в Нью Йорке, поступает рабочим сцены в Большой театр штата Оклахома. Вот как пражский еврей Франц Кафка описывает эту сцену:

«Но случилась еще маленькая заминка, когда его спросили насчет имени. Карл ответил не сразу, он робел назвать свое подлинное имя и позволить зарегистрировать его. Вот когда он получит хоть самую маленькую должность и будет удовлетворительно с нею справляться, настанет пора узнать его настоящее имя, но не теперь; слишком долго он его скрывал, чтобы выболтать сейчас. Однако в голову ничего не приходило, поэтому он назвал прозвище со своего последнего места:

— Негро.

— Негро? — переспросил начальник, повернул голову и скорчил гримасу,

словно это был уже предел недостоверности.

Писарь тоже некоторое время испытующе глядел на Карла, но затем повторил:

— Негро, — и записал.

— Надеюсь, вы все-таки не „Негро“? — спросил начальник.

— Именно так и записал — Негро, — спокойно откликнулся писарь и

взмахнул рукой: дескать, давайте дальше.

Начальник взял себя в руки, встал и проговорил:

— Итак, вы теперь… Тут он осекся, не в силах пойти против своей

совести, сел и сказал: — Его зовут не Негро.

Писарь приподнял брови, тоже встал и объявил сам:

— Итак, я вам сообщаю, что вы приняты в Оклахомский театр, и сейчас вас представят нашему руководству».

Через несколько страниц роман Кафки оборвется, и о том, что будет с еврейским юношей Карлом Россманом-Жеребцовым по прозвищу Негро, мы узнаем, скорее, из рассказа писателя следующего поколения Бернарда Маламуда «Мой любимый цвет — черный».

Ведь он, Бернард Маломуд, был сыном точно такого же Карла, который прибыл в Америку в самом начале ХХ века, правда, не из Австро-Венгрии, а из России.

Тем временем путеводная трость снова возвращает нас в глубокую древность.

Приключение Геракла с двумя карликами керкопами, которых звали Пассал и Акмон. Говоря современным языком, они были хулиганами, а мать предупреждала их, чтобы они ни в коем случае не попались под руку Мелампигу (Чернозадому). Однажды проходивший через их местность Геракл заснул под деревом и повесил оружие на сук. Пассал и Акмон подкрались и хотели украсть его палицу, но Геракл услышал их, поймал и, подвесив их вниз головой на коромысло, отправился к своей возлюбленной Омфале, чтоб показать какие забавные хвостатые существа водятся на земле. Керкопы, же, завидев поросший густыми черными волосами зад Геракла, сразу поняли, от кого предостерегала их мать. Геракл услышал стенания братьев, рассмеялся и отпустил Пассала и Акмона на все четыре стороны.

С тех пор знатоки греческой мифологии знают: во-первых, не пытайся украсть у Мелампига палицу, трость или посох. А уж если попадешься ему на пути, постарайся застать его в добром расположении духа: с мелампигами это бывает, например, тогда, когда ждут их желанные каллипиги.

А самая красивая трость была у Юрия Вронского, и рукоятка ее была похожа на палицу Геракла. Кончик же ее был заострен, как посох Тиресия. Юрий Петрович перевел с идиша на русский стихотворение Овсея Дриза:

Если найдётся

В сарае точило,

Скобель наточишь,

Стамеску, зубило,

Ножик и ножницы —

Всё, что захочешь,

Только тупицу

Уже не наточишь.