Памяти Сатурна, или Французская ксенальгия
«Со смертью в московском зоопарке 84-летнего крокодила Сатурна 23 мая 2020 года, говорят, кончилась целая эпоха. Но читавшие Николая Гумилева, читавшего Леконта де Лиля, понимают, какой же это все вздор. Эпоха не кончается, она требует комментария, разговора о себе. Что страшно важно — разговора на понятном ей языке». Филолог Гасан Гусейнов о поэтах-соблазнителях, их умении «смотреть вчуже и на свой мир, свой язык, свою страну», в особенности сквозь «изумрудные линзы чужого языка».
Опубликовано:
Слушать - 10:14
Читающий то и дело расставляет закладки, а то и выписывает занятные словечки и целые пассажи текста, иной раз ни для чего не нужные, но, как стали говорить в конце двадцатого века, чем-то зацепившие.
Раньше-то говорили, что взгляд зацепился за что-то, а теперь сама вещь цепляет. Есть, конечно, невероятные мастера этого цеплянья, и иногда я страшно жалею, что в юности уже начитался этого или даже наслушался — от тех, кто до меня выучил это все наизусть.
Слушать «Слова с Гасаном Гусейновым» — Памяти Сатурна, или Французская ксенальгия
Так было и так будет. Приходит кто-то взрослый и соблазняет молодых стихами. Редко-редко — своими. Чаще — чужими гениальными вещами. Конечно, пошляки и умственно отсталые люди обязательно поднимут возмущенный указательный палец, но их, бедолаг, судьба уже и так загнала в какую-то загробную науку без окон без дверей, пусть там они и обретаются.
А мы вспомним цепляющих, цеплючих поэтов. Особенно одного, Николая Гумилева.
Однажды вечером
В узких вазах томленье умирающих лилий.
Запад был медно-красный. Вечер был голубой.
О Леконте де Лиле мы с тобой говорили,
О холодном поэте мы грустили с тобой.
Мы не раз открывали шелковистые томы
И читали спокойно и шептали: «Не тот!»
Но тогда нам сверкнули все слова, все истомы,
Как кочевницы-звёзды, что восходят раз в год.
Так певучи и странны, в наших душах воскресли
Рифмы древнего Солнца, мир нежданно большой,
И сквозь сумрак вечерний запрокинутый в кресле
Резкий профиль креола с лебединой душой.
Сейчас-то это слово «креол» нужно комментировать и извиняться, что и говорить. Происхождение человека, цвет кожи и тому подобное теперь нужно оговаривать. Это — нормально и правильно.
Но тут, понимаете ли, любовь к языку, точнее, к языкам — русскому и французскому — важнее политкорректности.
Нужно писать предисловие, послесловие, комментарий, что, мол, да, так теперь сказать нельзя. Но вы же хотите понять, что двигало сыном фельдшера и креолки, черт побери. И почему его читал нежнейший из нервных, нервнейший из нежных. А если не хотите, то и не слушайте и не читайте.
Это французское слово в иностранном тексте — прекрасная загадка таких знакомых нам веков — девятнадцатого и двадцатого. А раньше, ну вот чуть-чуть раньше?
Как бесконечно, кажется, далек от нас Вольтер, хоть сколько поколений выросло на его науке.
«Спросите у самца жабы, что такое красота, прекрасное, „τὸ καλόν“? Он ответит, что это — жаба-самка, с ее огромными, круглыми, выпученными глазами на маленькой головке, с плоским ртом до ушей, желтым брюшком, коричневой спинкой. Спросите гвинейского негра: для него прекрасное — черная лоснящаяся кожа, глубоко посаженные глаза, приплюснутый нос. Спросите черта, он ответит вам, что прекрасное — это пара рогов, четыре когтя и хвост».
Минула четверть тысячелетия, и наша планета описала какой-то гигантский круг. Потому что Вольтер иронизировал, а мы-то, сегодняшние, проплывшие, пропилившие и пропылившие путями еще двух столетий, считаем воплощением прекрасного и этот черный сафьян, и зеленую пучеглазку, уж не говоря о прелестнике-черте.
Чтоб грамотно откомментить этот пассаж Вольтера, нужно не только отшить политически-корректных гамадрилов, которые требуют сбросить с парохода современности Марка Твена и прочих белых цисгендерных альгвазилов, но и заглянуть в глаза умершего в московском зоопарке 84-летнего крокодила Сатурна, говорят, смотревшего еще в глаза Гитлеру, а после войны переехавшего из Берлина в Москву и заглянувшего в глаза Сталину.
Со смертью крокодила Сатурна 23 мая 2020 года, говорят, кончилась целая эпоха.
Но читавшие Николая Гумилева, читавшего Леконта де Лиля, понимают, какой же это все вздор. Эпоха не кончается, она требует комментария, разговора о себе. Что страшно важно — разговора на понятном ей языке.
Иначе говоря, поэт дает нам знание не относительное, а абсолютное. Не подчиненное злобе дня.
Занзибарские девушки
Раз услышал бедный абиссинец,
Что далёко, на севере, в Каире,
Занзибарские девушки пляшут
И любовь продают за деньги.
А ему давно надоели
Жирные женщины Габеша,
Хитрые и злые сомалийки
И грязные подёнщицы Каффы.
И отправился бедный абиссинец
На своем единственном муле
Через горы, леса и степи
Далеко-далеко на север.
На него нападали воры,
Он убил четверых и скрылся,
А в густых лесах Сенаара
Слон-отшельник растоптал его мула.
Двадцать раз обновлялся месяц,
Пока он дошел до Каира
И вспомнил, что у него нет денег,
И пошел назад той же дорогой.
«Абиссинские стихи» Гумилева — какую науку познал ими поэт? Окунувшийся в это чужое, он научился смотреть вчуже и на свой мир, свой язык, свою страну.
Так Генрих фон Клейст пишет свою знаменитую новеллу «О том, как постепенно составляется речь, когда говоришь», нанизав свою немецкую романтическую мысль на французские слова и предложения времен Лафонтена и французской революции.
Вставить изумрудные линзы чужого языка в свой тусклый зрак и рассмотреть мир вокруг себя. Именно так делал Николай Гумилев:
Старые усадьбы
Дома косые, двухэтажные,
И тут же рига, скотный двор,
Где у корыта гуси важные
Ведут немолчный разговор.
В садах настурции и розаны,
В прудах зацветших караси, —
Усадьбы старые разбросаны
По всей таинственной Руси.
Порою в полдень льется пó лесу
Неясный гул, невнятный крик,
И угадать нельзя по голосу,
То человек иль лесовик.
Порою крестный ход и пение,
Звонят во все колокола,
Бегут, — то, значит, по течению
В село икона приплыла.
Русь бредит Богом, красным пламенем,
Где видно ангелов сквозь дым…
Они ж покорно верят знаменьям,
Любя свое, живя своим.
Вот, гордый новою поддёвкою,
Идет в гостиную сосед.
Поникнув русою головкою,
С ним дочка — восемнадцать лет.
«Моя Наташа — бесприданница,
Но не отдам за бедняка».
И ясный взор ее туманится,
Дрожа, сжимается рука.
«Отец не хочет… нам со свадьбою
Опять придется погодить».
Да что! В пруду перед усадьбою
Русалкам бледным плохо ль жить?
В часы весеннего томления
И пляски белых облаков
Бывают головокружения
У девушек и стариков.
Но старикам — золотоглавые,
Святые, белые скиты,
А девушкам — одни лукавые
Увещеванья пустоты.
О Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты свое возьмешь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживешь?
И не расстаться с амулетами,
Фортуна катит колесо,
На полке, рядом с пистолетами,
Барон Брамбеус и Руссо.
Как будто в объятьях дикобраза, ну или, на худой конец, в серых комьях репейника, проваливается читатель Гумилева в круг его чтения, где Осип Иванович Сенковский протягивает неполиткорректную руку Жан-Жаку Руссо.
Как вообще говорить о них, о поэтах-соблазнителях? Что все эти их стихи — плод вымысла, что Фортуна — не настоящая, а придуманная женщина с колесом?
Но сегодня, думая о смерти крокодила Сатурна, в глаза которого заглядывали Гитлер и Сталин, мы не прощаемся с послевоенной эпохой. Наоборот, мы вспоминаем другие времена, к ним ведет нас читатель Руссо и Леконта де Лиля. Да, вы угадали, мы идем в тот далекий римский порт, что совсем рядом —за зеленой калиткой:
Мореплаватель Павзаний
С берегов далёких Нила
В Рим привёз и шкуры ланей,
И египетские ткани,
И большого крокодила.
Это было в дни безумных
Извращений Каракаллы.
Бог весёлых и бездумных
Изукрасил цепью шумных
Толп причудливые скалы.
В золотом, невинном горе
Солнце в море уходило,
И в пурпуровом уборе
Император вышел в море,
Чтобы встретить крокодила.
Суетились у галеры
Бородатые скитальцы.
И изящные гетеры
Поднимали в честь Венеры
Точно мраморные пальцы.
И какой-то сказкой чудной,
Нарушителем гармоний,
Крокодил сверкал у судна
Чешуёю изумрудной
На серебряном понтоне.
Мы не прощаемся, Сатурн! Таксидермисты обещали изготовить из тебя музейный экспонат. К тебе, изумрудному египетскому богу, а не к плешивому бородачу на Красной площади, пойдут московские мальчики и девочки, шепча стихи Николая Гумилева.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться