Ольга Медведкова: «Бакст обладал смелостью придумать себе жизнь»
В московском издательстве НЛО вышла книга искусствоведа и писательницы Ольги Медведковой о Льве Баксте. Художник жил, творил и умер в Париже. В разговоре с RFI автор затрагивает тему творческого сплавления культур и языков. «Мы все принадлежим к какой-то национальности, потому что мы это выбираем. Никакой "натуральной" принадлежности не бывает, — утверждает она. — Это очень скучного уровня принадлежность. А творческая принадлежность к какой-то национальной культуре — всегда выбор». Вместе с Ольгой Медведковой мы прошли по следам Бакста во Франции.
Опубликовано:
Слушать - 13:42
Ольга Медведкова — парижанка. Но местом жительства трудно определить человека, особенно если он работает с двумя языками и двумя культурами. В ее книге о Льве Баксте, вышедшей в конце 2019 года, речь тоже идет о художнике, умевшем совмещать разные культуры и эпохи, переплавляя их в собственное пространство и время. Наш разговор о перекрестке культур, начался с сегодняшнего времени.
RFI: Вы — тоже человек двуязычный. Кто из персонажей ваших книг является для Вас символом художника, стоящего на перекрестке русской и французской культур?
Ольга Медведкова: Это интересное состояние, хотя и не самое надежное и не всегда самое удобное — между двумя культурами, между двумя языками. Последние тридцать лет я сама нахожусь в этом, можно сказать, «подвешенном» состоянии между русской и французской культурами. А одним из наиболее ярких представителей такой двуязычной и двукультурной сущности стал для меня Лев Бакст и именно ему посвящена моя последняя книга.
То есть вы неслучайно обратились именно к двуязычному и межкультурному персонажу ?
В некотором смысле все мои книги посвящены представителям скрещенного культурного мира. Герой моей одной из них — архитектор Леблон — был таким двукультурным человеком. Он вырос и воспитывался во Франции, а затем работал в Петербурге. И, конечно, таким человеком был Бакст. Писать о таких людях очень сложно. Потому что нужно не только, как и они, владеть этими разными языками, но еще и иметь прямой доступ к контексту. Не просто прочесть то, что они писали или читали на разных языках, не просто поработать в архивах в разных странах, а еще и понять контекст и верно проинтепретировать эти тексты.
В том числе и географический контекст ? Ведь Париж мало изменился с того времени.
Действительно, мы можем прекрасно себе представить, как Бакст в первый раз приехал в Париж в 1891 году молодым 25-летним человеком. По рассказу его друга Александра Бенуа, «Левушка» даже потерял невинность именно в Париже, и это, конечно, анекдотический момент, несколько комически описанный Бенуа, но это также и момент символический : Бакст « согрешил » с Францией, именно к ней лежала его душа. Он себе даже потом выстроил такую биографию, надиктовав ее своему другу Андрею Левинсону, и придумал себе французского дедушку. Дедушка его никаким французом на самом деле не был. Бакст прямо и не говорил, что тот таковым являлся, но он так его описал, дал понять намеками. Так что все историки искусства потом так и писали, принимая эту биографию за «прямой» источник. А таковым она отнюдь не является. Эта биография Бакста, записанная Левинсоном под диктовку художника, является тем, что Марк Блок называл «преднамеренным источником», то есть источником так выстроенным, как Бакст хотел бы, чтобы о нем думали. И так появился некий фантастический дедушка, который жил в Париже, вращался в чуть ли не аристократической среде, общался со знаменитой куртизанкой Паивой и т.д. В моей книге я рассказываю, кем на самом деле был этот дедушка.
Искусствовед и писательница Ольга Медведкова о Льве Баксте
В чем же смысл этой биографической конструкции? В акте освобождения. Когда мы говорим об этом межъязычном, межкультурном пространстве, мы говорим о свободе. Когда человек отделяется от семьи, группы, коллектива и берет на себя немыслимую смелость самому придумать себе жизнь. Самому прочувствовать и прожить свою судьбу. Такой человек готов прожить свою собственную жизнь, а не ту, которую ему подготовили его предки, не ту, которую надиктовали окружающие люди, такой человек находится часто с историей (и собственной, и с историей в целом) в несколько, на первый взгляд, фривольных, а на самом деле, глубоко творческих отношениях: он историю сам себе сочиняет. Бакст и придумал французского дедушку для того, чтобы к Франции приблизиться корнями. Такая у него была сноровка — сближаться через реальные или фиктивные корни.
Вернувшись из своего первого путешествия по Европе в Петербург, Бакст немедленно влюбился именно во француженку Марсель Жоссэ, актрису французской труппы Михайловского театра, а потом уехал за ней опять в Париж на долгие шесть лет (это было еще до его окончательной эмиграции в 1912 г., произошедшей по причинам, которые я также впервые восстанавливаю по новым источникам). Бакст описал свой роман с ней в замечательном литературном тексте, созданном, как и небольшая книга «Серов и я в Греции», под конец жизни. Он послал этот текст своей подруге Зинаиде Гиппиус, та пришла в восторг и ответила: так, мол, и надо писать, не о том, что было, а о том что было «почти». Бакст, можно сказать, так всю жизнь и работал, на грани этого «почти». И так же обходился он и со своими еврейскими корнями: приблизительно и творчески.
Ваша книга так и называется: «Лев Бакст: портрет художника в образе еврея». Меня здесь интересует каждое слово: и «в образе», и «еврея».
Это название, разумеется, позаимствовано у Джойса. A Portrait of the Artist as a Young Man — потрясающая формула, метафизического плана. Речь идет о том, что художник рождается художником, это его сущность. Но он воплощается в какой-то стране, в какой-то национальной обстановке, в какой-то семье. При этом главное то, что он художник. Он лишь предстает «в образе» ирландца, француза или русского. Он также проходит через возрастные воплощения, все так же оставаясь прежде всего художником. Бакст, будучи во всех своих проявлениях невероятно творческим человеком, явился миру «в образе еврея». И он это свое рождение в мир «в образе еврея» творчески осознал и пережил. В его еврействе не было ничего спонтанно-естественного, кровного. Мы все принадлежим к какой-то национальности потому, что мы это выбираем; никакой «натуральной принадлежности» не бывает. А если бывает, то это какого-то очень неинтересного уровня принадлежность. Она не является творческой. Творческая принадлежность к любой национальной культуре — это выбор или, иначе говоря, интеллектуальная, эмоциональная конструкция. Для Бакста его принадлежность к еврейству была именно такой конструкцией. Это был свободный выбор. Бакст стал евреем, осознал свое еврейство не как неизбежность, а в процессе эмансипации, как ее результат: в этом парадокс и уникальность Бакста.
При этом его еврейство складывалось главным образом из нееврейского материала: из самых последних французских интеллектуальных открытий, из чтения невероятно сложной литературы ( он писал в письме своему близкому другу Нувелю: «Какой я, Валечка, вумный стал…»). Я нашла источник, благодаря которому мы можем установить, какие же он книжки читал. И когда я, его глазами, прочла эти книги, то была поражена. Такого рода интеллектуальную литературу читали тогда очень мало кто из художников. Читали философы, историки, филологи, но не художники. Например Фюстель де Куланж очень мало кто из художников читал. Так что Бакст вывел свое еврейство не из идишистского фольклора — это было для него немыслимо — а из Древнего Египта и из архаической Греции. Именно спустившись в глубины этого временного колодца, он и нашел то, что искал: свои корни. И из этих элементов он и создал в Париже, в театре Шатле, для первых Русских сезонов Дягилева, такой невероятный спектакль как «Клеопатра», в котором в вакхической пляске носились по сцене одновременно египтяне, евреи и греческие вакханки.
Вы сказали, что главное — понять контекст. Вернемся к этому. Какой еще контекст надо знать для того, чтобы понять такого сложного человека?
Необходимо знание русской культуры конца XIX и начала XX века, понимание того, что такое был тогдашний Петеребург, кружок Мира искусства. Нужно погрузиться в атмосферу этих вечеров, на которые собирались как художники, так и писатели, и философы. Это был удивительный мир, место встречи мысли, слова и изображения. Мы часто думаем, влияет ли философия на искусство? А если да, то как? Каким образом художники получают доступ к области мысли? В кружке Мира искусства это происходило так: самый оригинальный русский философ того времени Василий Розанов приходил к Дягилеву и непринужденно болтал с Бакстом. Они были близкими друзьями. Розанов был тогда поглощен мыслями о юдаизме. Он временно разочаровался в христианстве (это было в частности связано с его личной, любовно-брачной, историей) и обратился к иудаизму, как к такой религии, которая принимала человека во всей сложности его телесного воплощения. Это обращение было во многом связано с влиянием Ницше: речь ведь в этой истории идет, конечно, не только о России и Франции, но и об огромном влиянии Ницше, которого Бакст читает и понимает глазами Розанова.
С другой стороны, присутствует французский контекст: французская литература, поэзия, Флобер, «Саламбо», флоберовский ориентализм. Иудаизм через Ницше, прочитанного Розановым, или Восток в понимании Флобера — примеры достаточно тонких вещей, которые важно понимать, когда имеешь дело с такой сложной личностью, как Бакст.
Какой же Бакст все-таки художник: русский, французский или еврейский?
Он, конечно, был гражданином мира. Жил, работал и выставлялся не только в России и во Франции, но и в Англии, и в Америке. Везде себя чувствовал свободно; прекрасно говорил и по-французски, и по-английски, читал по-немецки. Но нам важно не то что мы можем от себя придумать, а как он сам о себе думал и себя определял. А сам он в своих собственных текстах описывал себя как художника «еврейского». Это мне и позволило назвать мою книгу таким провокационным названием. Хотя, повторюсь, еврейство его было феноменом сложносоставным, то есть таким, которое, по сути, вмещало в себя весь мир. Это было еврейство, которое находилось у истоков европейской культурной истории.
Ольга Медведкова родилась в среде московской интеллигенции, окончила Московский Университет, защитила диссертацию в Высшей школе гуманитарных исследований (EHESS) у Жака Ревеля. Она является автором двух французских романов: «Советское воспитание» и «Ангелы на стажировке», а также книги рассказов «Места назначения». Ее книги переведены на английский, болгарский, итальянский, немецкий, русский и японский языки. Ольга Медведкова также является лауреатом премии Марьяны Ролан-Мишель (за монографию об архитекторе Леблоне; 2007 г.), премии ИнтрАдукция (за перевод Бакста; 2013 г.), премии Откровение Французского общества Литераторов (за роман «Советское воспитание»; 2014 г.) и премии Лекё Французской Академии (по сумме трудов; 2017 г.).
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться