Зачем вообще нужны термины?

Филологическая воскресная колонка Гасана Гусейнова о превращениях французского термина «sous rature» («под знаком зачеркивания») и явлении «литуратива», которое распространилось в последние лет двадцать в блогосфере и в соцсетях.

Мы ведь по-прежнему не только стираем, но и зачеркиваем написанное. И не для того, чтобы на самом деле зачеркнуть, а – с прямо противоположной целью: нам часто нужно выговорить то, что, на самом-то деле, и следовало бы сказать, вот только правила вежливости мешают. AP - Y.J. Ishizaki

Зачеркнуть, вычеркнуть, отчеркнуть, подчеркнуть, черкать, черкнуть, черкануть, перечеркнуть, есть еще чудесные слова почерк, прочерк, росчерк и примкнувшие к ним относительно недавние почеркушки. Богатством приставок и вставок, т. е. префиксов и суффиксов, русский язык славится не меньше греческого или немецкого.

Как и другие языки, русский — силами и самых обыкновенных людей, и самых необыкновенных писателей — потому еще так легко впитывает иностранные слова, что помогает ловко обходиться этими самыми префиксами и суффиксами со словами любого происхождения. Но не только. Знаменитый каллиграф Лев Николаевич Мышкин, герой романа «Идиот», объясняет генералу Ивану Федоровичу и Гане, Гавриилу Ардальонычу Иволгину, самую сокровенную суть этого дела:

«„Смиренный игумен Пафнутий руку приложил“.

— Вот это, — разъяснял князь с чрезвычайным удовольствием и одушевлением, — это собственная подпись игумена Пафнутия, со снимка четырнадцатого столетия. Они превосходно подписывались, все эти наши старые игумены и митрополиты, и с каким иногда вкусом, с каким старанием! Неужели у вас нет хоть погодинского издания, генерал? Потом я вот тут написал другим шрифтом: это круглый крупный французский шрифт прошлого столетия, иные буквы даже иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных писцов, заимствованный с их образчиков (у меня был один), — согласитесь сами, что он не без достоинств. Взгляните на эти круглые д, а. Я перевел французский характер в русские буквы, что очень трудно, а вышло удачно. Вот и еще прекрасный и оригинальный шрифт, вот эта фраза: „Усердие всё превозмогает“. Это шрифт русский, писарский или, если хотите, военно-писарский. Так пишется казенная бумага к важному лицу, тоже круглый шрифт, славный, черный шрифт, черно написано, но с замечательным вкусом. Каллиграф не допустил бы этих росчерков, или, лучше сказать, этих попыток расчеркнуться, вот этих недоконченных полухвостиков, — замечаете, — а в целом, посмотрите, оно составляет ведь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина и в почерке вышла, прелесть! Это недавно меня один образчик такой поразил, случайно нашел, да еще где? в Швейцарии! Ну, вот это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут всё прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее, и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь! Росчерк требует необыкновенного вкуса; но если только он удался, если только найдена пропорция, то этакой шрифт ни с чем не сравним, так даже, что можно влюбиться в него».

Как здесь всё состыковано у Достоевского — и греческий, и французский, и немецкий, и английский языки «по капельке» обогащают этот текст.

Но одно бросается в глаза: когда надо говорить не о почерке, не о личных росчерках, а о письме вообще, Достоевский охотно прибегает к иностранному слову в этом — самом узком — значении «типа графики» и говорит уже не «письмо», потому что слово «письмо» имеет слишком много значений, а — «шрифт».

И так — во всех языках. Заимствованные слова, как правило, обслуживают, например, названия наук. И это происходит не потому, что в родном языке нельзя подобрать соответствующее слово, а потому, что свое слово слишком многозначно и чувственно, а термин для обозначения науки должен быть, по возможности, однозначным. Чем строже наука, тем чаще мы прибегаем к греческому или латинскому термину: астролог может быть назван звездочетом, а астроном — это все-таки астроном, или даже астрóном, и наука его — астрономия. И под письмом можно понять и стиль, или манеру, письма, и жанр эпистолы, и чистописание, а вот шрифт от этих разночтений освобожден своим иностранным происхождением.

Правда, от времени и чужое слово перестает быть чужим, обрастает соприродными нам чувственными значениями, которые своим разнообразием мешают пониманию строгого термина. Например, греческое слово «история», которое вошло в русский язык через латинское посредничество, сейчас утратило значение только научного термина и даже отчасти вернулось к бытовому представлению древних о богине, которой нужно-де поклоняться и приносить жертвы. А значение термина, которое ведомо профессиональным историкам, мало кому понятно. История — это то, что было и сплыло. История — это рассказ о том, как мы ходили на рыбалку. «Совсем другая история» — так говорят о чем-то, что известно только вам, а другие этого никогда не поймут. Иначе говоря, выражение «это совсем другая история» означает, что это никакая не история, а неизвестно что. Вот почему на помощь истории, на место открытой общественной раны, поспешили новые понятия: тут и «публичная история», и «политика памяти», и «травматический нарратив».

Подбирать терминологию для новых явлений нашей жизни из языков, предлагающих узкое общее значение, которое легко объяснить и носителям других языков, приходится каждый день. Например, удобно пользоваться международным словом «коррупция», а не «порча» (потому что портятся и залежавшиеся продукты), не «воровство» (потому что не каждый вор — коррупционер, но каждый коррупционер — вор) и даже не «казнокрадство» (потому что коррупционер крадет вовсе не только у «казны», а и у частных лиц, которые этого просто не замечают).

Так обстоит дело и c зачеркиваниями. Хоть многие люди и утратили связь с обычным письмом и пользуются электронными записными книжками и новейшими словами, но и старые словечки из нашего обыденного языка прошлых эпох никуда не делись. Мы ведь по-прежнему не только стираем, но и зачеркиваем написанное. И не для того, чтобы на самом деле зачеркнуть, а — с прямо противоположной целью: нам часто нужно выговорить то, что, на самом-то деле, и следовало бы сказать, вот только правила вежливости мешают. Таким неискренним зачеркиванием пользовались писатели и несколько столетий назад. Например, Лоренс Стерн. А Лев Толстой писал, что иногда нужно исписать десятки страниц только для того, чтобы потом зачеркнуть всё написанное.

В двадцатом веке философы пошли еще дальше. Французским выражением sous rature (что можно было бы перевести «под знаком зачеркивания») философы — Мартин Хайдеггер и Жак Деррида — называли прием вычеркивания важной неудачной или подпольной мысли, так и оставив ее в тексте. Автор не рекомендует ни читателю, ни себе самому идти за этой мыслью, но и умолчать о ней никак нельзя. Этот прием, заставляющий читателя (и самого пишущего) додумывать до конца иной раз неприятную и отвергаемую мысль, особенно распространился в последние лет двадцать — в блогосфере и в соцсетях. Лет пятнадцать назад я дал этому явлению латинское название «литуратива».

Явление тем временем до того распространилось, что некоторым то и дело хочется спросить, а не стоит ли забыть латинский термин и пользоваться вместо него старым добрым словом «зачеркивание»? Ведь это же просто «зачеркивание», разве нет?

Нет, дорогие друзья, а этого вот никак нельзя сделать.

Заменить «литуратив» «зачеркиванием» не получится у вас точно так же, как заменить слово «шрифт» словом «письмо», а слово «шлагбаум» «палкой, перегораживающей движение».

Потому что термин — рабочий инструмент, а не оселок для заточки патриотизма. Можно, конечно, именовать немецкий по рождению шуруп «саморезом», но стоит ли заменять понятное всякому мастеру, он же умелец, слово шлиц «прорезью в головке крепежного изделия»? Годный термин давно и надежно обрусел. Как уже вполне обрусели, несмотря на обиженное бурчание притравленных клоачным газом, эрратив и литуратив. Мал золотник, да дорог. Что написано пером, того не вырубишь топором.