О красной грудке снегиря…

Воскресная рубрика доктора филологических наук Гасана Гусейнова объединила  сегодня Державина, Лермонтова, Бродского, Окуджаву — с неожиданными выводами о военной науке из переписки полководца А.В. Суворова. 

Снегирь, снимок сделан в Беларуси, в 65 км от Минска AP - Sergei Grits

6 мая 2021 исполнился 221 год со дня смерти генералиссимуса Суворова. А ровно 210 лет назад, в 1811, Егор Борисович Фукс издал свою книгу о русском полководце, в которой были такие слова:

«Я разлучен был от него двумя горницами, был также одержим болезнию, и получил от него на французском языке письмо; сей залог его доверия, которое здесь в переводе от слова до слова помещаю:

«Тихими шагами возвращаюсь я опять с другого света, куда увлекала меня неумолимая Фликтена с величайшими мучениями. Вот моя тактика: отважность, храбрость, проницательность, прозорливость: порядок, мера, правило: глазомер, быстрота, натиск: человечество, мир, забвение»…

Немец Фукс объясняет, отчего это русский полководец писал ему по-французски: Суворов понимал, что понять его захочет, в первую голову, неприятель. А на родине пройдет и двести лет, но соотечественникам, по не родившейся еще формуле Пушкина, лень и нелюбопытность помешают вникнуть в существо страшного военного дела.

И вот,

«младой Суворов, восчувствовав в себе сию надобность, предался изучению языков. Он знал в совершенстве свой природный, кроме французского, немецкого и италианского, говорил и писал он по-турецки, по-персидски и по-фински. Я видел письмо его на Турецком языке, писанное к Турецкому Адмиралу в Корфу. Персидскому выучился он во время пребывания в Астрахани, а Чухонскому в Финляндии. Он утверждал, что необходимо нужно Начальнику знать язык того народа, с которым ведет войну».

Отец Суворова, Василий Иванович, кстати, автор первого русского военного словаря, попросил однажды генерала Ганнибала (как пишет Фукс, «Арапа Генерала Ганнибала») заглянуть в комнату сына и поглядеть, чем тот балуется. Ганнибал поражен: Александр Суворов беседовал с покойными военачальниками древности и нового времени.

«Нет, брат Василий Иванович, сказал он по возвращении к своему другу, его беседа лучше нашей; с такими гостями, какие у него, уйдет он далеко. (Сей Анекдот из уст Суворова)

История древняя, Греческая и Римская, пленяя блистательными примерами доблести душу юного Суворова, напечатлела на Российский характер его возвышенность, изящество и оригинальность своих веков. Слова Юлия Кесаря: veni, vidi, vici, пришел, увидел, победил; слова Суворова: быстрота, глазомер, натиск».

Только не подумайте, что я тут пытаюсь обелить генералиссимуса колониальной империи. И я помню кровавое подавление польской свободы, чего уж тут говорить. Больше того, досточтимый Егор Борисович Фукс показал, как повредила Суворову слава Ганнибала — не нашего, а того, чьим именем был он назван, карфагенского героя. От опалы до младших орденов Суворова разных степеней сталинской эпохи — тоже ведь, до некоторой степени, расплата за ошибки. «Расплата за ошибки, она ведь тоже — труд» пропоет чудесный снегирь второй половины ХХ века, родившийся как раз сегодня — 9 мая — 1924 года.

Так вот, о снегирях. Смотришь на грудь птички и — вспоминаешь слова Лермонтова — «чужие изорвать мундиры о русские штыки». Столько страшного в науке побеждать А. В. Суворова:

«Каждое слово, каждая мысль впечатлевались, врезывались в их сердца, они, служа под начальством сего никогда непобежденного, удостоверились опытами в истине всех его наставлений. С каким внутренним удостоверением повторяли они сии слова: пуля дура, штык молодец! Сии две бумаги требуют зрелого размышления и суждения: ибо они способствовали успеху многих сражений, более нежели как то думать можно».

Не знаю уж, отчего сейчас вспоминаю это, но давным-давно, в середине 1960-х, один из моих соседей-учителей приобщал недалекого отрока к Державину. Со слезами на глазах рассказывал он — так, как будто видел это своими глазами, — как старик Державин вернулся домой от смертного одра Суворова и вдруг услышал снегиря своего в клетке. Ученая птичка умела выделывать одно коленце военного марша. И вот, как бы в ответ на заказ красногрудой птицы, Державин написал своего «Снигиря».

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снигирь?

С кем мы пойдем войной на Гиену?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат.

Кто перед ратью будет, пылая,

Ездить на кляче, есть сухари;

В стуже и в зное меч закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари;

Тысячи воинств, стен и затворов;

С горстью россиян всё побеждать?

Быть везде первым в мужестве строгом,

Шутками зависть, злобу штыком,

Рок низлагать молитвой и Богом,

Скиптры давая, зваться рабом,

Доблестей быв страдалец единых,

Жить для царей, себя изнурять?

Нет теперь мужа в свете столь славна:

Полно петь песню военну, снигирь!

Бранна музыка днесь не забавна,

Слышен отвсюду томный вой лир;

Львиного сердца, крыльев орлиных

Нет уже с нами! — что воевать?

Вещь эта выйдет в журнале лишь пять лет спустя, накануне первой отечественной войны — войны с Наполеоном. Слова о Гиене Державин снабдил в журнале комментарием: «Гиена, злейший африканский зверь, под коей здесь разумеется революционный дух Франции». В советских учебниках всё будет расставлено по своим классовым местам. Пока царизм сражался с армией Наполеона на своей территории, война была отечественной и освободительной, а уж как перешел границу Польши, так и превратились доблестные воины-освободители в уже гораздо менее доблестных воинов-поработителей.

Нас, однако же, влечет не труба, а лира. А лира любит павших, а не живых. Вот и Державин пишет:

Бранна музыка днесь не забавна,

Слышен отвсюду томный вой лир.

Переведем на современный русский: «Сегодня военные марши никому не интересны, люди хотят слушать душещипательное».

Да, так кончилась и война с Наполеоном. Иван Иванович Козлов перевел в 1825 году с английского стихотворение ирландского поэта Чарлза Вулфа.

На погребение английского генерала сира Джона Мура

Не бил барабан перед смутным полком,

Когда мы вождя хоронили,

И труп не с ружейным прощальным огнем

Мы в недра земли опустили.

И бедная почесть к ночи отдана;

Штыками могилу копали;

Нам тускло светила в тумане луна,

И факелы дымно сверкали.

На нем не усопших покров гробовой,

Лежит не в дощатой неволе —

Обернут в широкий свой плащ боевой,

Уснул он, как ратники в поле.

Недолго, но жарко молилась творцу

Дружина его удалая

И молча смотрела в глаза мертвецу,

О завтрашнем дне помышляя.

Быть может, наутро внезапно явясь,

Враг дерзкий, надменности полный,

Тебя не уважит, товарищ, а нас

Умчат невозвратные волны.

О нет, не коснется в таинственном сне

До храброго дума печали!

Твой одр одинокий в чужой стороне

Родимые руки постлали.

Еще не свершен был обряд роковой,

И час наступил разлученья;

И с валу ударил перун вестовой,

И нам он не вестник сраженья.

Прости же, товарищ! Здесь нет ничего

На память могилы кровавой;

И мы оставляем тебя одного

С твоею бессмертною славой.

Пройдет меньше десяти лет, и новый поэт и воин, Михаил Лермонтов, напишет свое подражание Вулфу.

В рядах стояли безмолвной толпой,

Когда хоронили мы друга;

Лишь поп полковой бормотал — и порой

Ревела осенняя вьюга.

Кругом кивера над могилой святой

Недвижны в тумане сверкали,

Уланская шапка да меч боевой

На гробе дощатом лежали.

И билося сердце в груди не одно,

И в землю все очи смотрели,

Как будто бы всё, что уж ей отдано,

Они у ней вырвать хотели.

Напрасные слезы из глаз не текли:

Тоска наши души сжимала,

И горсть роковая прощальной земли,

Упавши на гроб, застучала.

Прощай, наш товарищ, недолго ты жил,

Певец с голубыми очами,

Лишь крест деревянный себе заслужил

Да вечную память меж нами!

Кто бы мог подумать, но пройдет еще полтораста лет, и в русскую погребальную поэзию вернется державинско-суворовский снегирь — в знаменитом, пусть и уступающем своим предшественникам в силе, стихотворении Иосифа Бродского «На смерть Жукова» (1974).

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что он ответит, встретившись в адской

области с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета

эти слова и твои прахоря.

Все же, прими их — жалкая лепта

родину спасшему, вслух говоря.

Бей, барабан, и военная флейта,

громко свисти на манер снегиря.

Финальные строки нового переосмысления подвига маршалов и генералиссимусов возвращают нас к Державину, к последнему его стихотворению 1816 года:

Река времён в своём стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остаётся

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрётся

И общей не уйдёт судьбы.

Человечество, мир, забвение — хорошую триаду предложил генералиссимус Суворов.