Без рефлексий. «Заговор чувств» в МХТ им. Чехова

Московский Художественный театр (МХТ) имени А. П. Чехова представил новую постановку своего худрука Сергея Женовача «Заговор чувств» по роману Юрия Олеши «Зависть». О спектакле — в материале московского обозревателя RFI Екатерины Барабаш.

Актеры спектакля «Заговор чувств» © Александр Иванишин/МХТ им А.П. Чехова

Роман Юрия Олеши «Зависть» появился в 1927 году. Правда, сам автор предпочитал называть «Зависть» повестью, считая, что до романа она не дотягивает ни по объему, ни по разнообразию сюжетных коллизий. Олеша был популярен и до выхода «Зависти» — публика зачитывалась его фельетонами в «Гудке» под звонким псевдонимом Зубило. Роман-повесть принесла славу Олеше уже под своим именем. Сам Юрий Карлович без малейших опасений прослыть нескромным писал жене: «У меня есть убеждение, что я написал книгу („Зависть“), которая будет жить века. У меня сохранился её черновик, написанный мною от руки. От этих листов исходит эманация изящества. Вот как я говорю о себе!»

«Он поет по утрам в клозете». Даже те, кто умудрился не прочитать «Зависть», эту фразу наверняка знают. Это классика, мем. Валентин Катаев, рассказывая в мемуарах о том, как Олеша в присутствии Федора Раскольникова, главного редактора журнала «Красная новь», читал роман, пишет: «Против всяких ожиданий именно эта криминальная фраза привела редактора в восторг. Он даже взвизгнул от удовольствия». Раскольников уговорил Олешу отдать рукопись ему в журнал, и в июльском—августовском номерах повесть была напечатана. Как писал тот же Катаев, Олеша «лег спать простым смертным, а проснулся знаменитостью».

«Зависть», если совсем уж кратко, — о невозможности сосуществовать на одном пространстве старого и нового. Бодрая революционная эстетика, наступая чеканным шагом на старый мир, стирает в пыль вчерашние рефлексии интеллигенции, превращая ее в маргинальное сообщество проигравших неудачников. В повести «дивный новый мир» олицетворяет начальник всесоюзного пищепрома Андрей Бабичев. Он работает над выведением нового сорта колбасы по 35 копеек, мечтает о всеобщем общепите вместо кухонь и поет по утрам в клозете, встречая каждый новый день как праздник. Его антипод — родной брат Иван Бабичев, маргинал, не устроившийся в новой жизни и ненавидящий ее за презрение ко всему привычному, милому, чувственному. Он — предводитель заговора чувств, он обещает ностальгирующим по совсем недавней старине обывателям вернуть утраченные в вихре революции чувства — любовь, нежность, умиление. С ним солидарен главный герой, от лица которого ведется рассказ (точнее — первая часть повести, во второй повествование ведется уже от автора), — рефлексирующий интеллигент Николай Кавалеров, стремительно спивающийся от неустроенности и зависти к Андрею Бабичеву, который подобрал его пьяного на улице и привел к себе в квартиру жить сколько тому вздумается. За эту благотворительность Кавалеров ненавидит Бабичева отчаянно, даже больше, чем за вторжение нового мира в старый.

Михаил Пореченков в роли Андрея Бабичева © Александр Иванишин/МХТ им А.П. Чехова

В постановке Сергея Женовача пространство сцены отгорожено фанерными разноцветными щитами, которые поднимаются и опускаются, время от времени выпуская героев на авансцену и впуская их обратно. За «занавесом» — причудливые сочетания лестниц, лестничных пролетов и площадок. Перила и подпорки окрашены в яркие краски, напоминая супрематические работы 20х гг. и рождая в воображении стилистику ВХУТЕМАСа (сценография Александра Боровского). На этих лестничных пролетах, на ступеньках, под лестницей и кипит та самая ненавистная новая жизнь, которая символизирует колбасник Андрей Бабичев (Михаил Пореченков) и которая стала личным концом света для Кавалерова (Алексей Красненков) и Ивана Бабичева (Артем Волобуев).

Появление Пореченкова публика в зале встречает аплодисментами. Ну еще бы — звезда сериалов, мускулистый и обаятельный. Пока Кавалеров рассказывает про своего спасителя из нижней части лестницы, наверху его герой делает зарядку. Зрители стонут от хохота. Это и правда очень смешная сцена — герой имитирует гимнастику, делая микроскопические движения пальцами, приседая на три сантиметра и наклоняясь на два. Она же определяет и дальнейшую стилистику спектакля, в которой комикование становится главной краской. Кстати, представить себе, что такой отъявленный жизнелюб, витальный громила, гордящийся мускулатурой Бабичев будет имитировать утреннюю зарядку, а не выкладываться на ней всеми своими немалыми силам, — значит изначально не понимать сути этого героя. Пусть это и покажется кому-то мелочью. Режиссер заставляет Пореченкова с места в карьер смешить зрителя, и потом, слушая благодарный смех публики на протяжении всего спектакля, в котором Пореченков смешит зрителя без продыху, не устаешь недоумевать: зачем? Просто чтобы было смешно? Но тоже — зачем? Фарсовость, на которой режиссер построил постановку, проясняет суть конфликта пьесы? Не только не проясняет, но запутывает и в результате хоронит.

Андрей Петрович Бабичев — Михаил Пореченков Иван — Артём Волобуев © Александр Иванишин/МХТ им А.П. Чехова

Артем Волобуев играет Ивана Бабичева размашисто, ярко, не стесняясь в актерских средствах, он рисует роль уверенными жирными мазками. В начале его герой — смешной жалкий бродяга, таскающий за собою грязную подушку и выстаивающий ночи под окнами дочери Вали (Софья Райзман), которая не хочет его видеть и в конце сходится с его братом, не в силах противостоять чарам колбасы по 35 копеек и витальному обаянию Андрея Бабичева. К концу пьесы Волобуев усложняет рисунок, представляя нам трагическую фигуру потерянного, растерянного и потерявшего остатки достоинства человека.

Проза Олеши очень трудна для постановки — и дело даже не только в плотном, очень весомом по части тропов языке, но и в запутанности смыслов, через которые, как кажется, самому Олеше было непросто продираться. Ему было не очень понятно собственное отношение к героям, к их конфликту, временами он словно перебирается с одной стороны баррикад на другую, чтобы понять, кому он симпатизирует. Олеша не скрывал, что во многом писал образ Кавалерова с себя, при этом к Кавалерову он испытывал очевидное презрение. Он во многом разделял рефлексии Ивана Бабичева, но одновременно жестоко высмеивал бесполезность его устремлений — вроде придуманной им машины чувств «Офелия». Давая нам понять, что новый мир победил окончательно и бесповоротно, и колбасники заняли место поэтов, выкинув последних на обочину, он не забывает намекнуть на дворянское прошлое Андрея Бабичева, словно предугадывая, что именно по нему, а не по его брату Ивану или завистнику Кавалерову, в очень скором времени первой проедет машина репрессий.

Почему в постановке Женовача на первый план вышла вхутемасовская декоративность и избыточная клоунада Пореченкова? Наверное, во многом все-таки из-за благих намерений — другого способа донести до театрального мира Олешу, кроме как «упростить» его, Женовач не нашел. Эта уступка зрителю сыграла с постановкой недобрую шутку — блистательный текст Олеши остался, но из него словно выкачали смысл, оставили его без воздуха, без сложности и многогранности, не дав при этом актуального звучания. Пьеса повисает между эпохами, потеряв актуальность своего времени и не найдя применения в нынешнем.