Елисеевский магазин и Елисейские поля

Как и почему магазин «Елисеевский» стал перекрестком национальной культуры, литературы, экономики и городской исторической памяти? Филолог Гасан Гусейнов вспоминает об истории и символической роли знаменитых магазинов Москвы и Санкт-Петербурга в поиске ответа на вопрос, почему столичный «Елисеевский» именно сейчас должен если не исчезнуть, то «опустеть».

Елисеевский магазин в Москве © Adam Baker, WikiCommons

Елисеевский магазин и Елисейские поля... В сущности, это почти одно и то же. В Советском Союзе было два Елисеевских магазина, один — в Ленинграде, поменьше, а другой, побольше и постарше, в Москве, на улице Горького. Официальное название у них было другое. Ровно сто лет назад, в 1921, магазины утратили имя хозяина и стали называться Гастрономами № 1. Пост номер один был, как известно, у мавзолея Ленина, а гастрономом номер один значился в столицах Елисеевский.

Вошел он и в литературу. В октябре 1942 года приезжает в голодную Москву Игорь, или Горик, герой «Исчезновения» Юрия Трифонова:

«Пошел слабый дождь. Игорю не хотелось садиться в трамвай. Он шел бульваром, заваленным опавшей, гниющей листвой, останавливался у газетных витрин, читал. Умер художник Нестеров. Рязанская область закончила уборку картофеля. Волнения во Франции. Исполком Моссовета одобрил инициативу жильцов дома № 16 по Н. Басманной и № 19 по Спартаковской улицам по активному участию в подготовке к зиме: участие в ремонте отопления, крыш, утеплении зданий, завозе топлива, его хранении, эксплуатации. 450 лет назад Христофор Колумб открыл Америку. Этому знаменательному событию посвящена выставка, открывшаяся на днях в библиотеке. А дочь белорусской партизанки Татьяну и внука Юру фашистские изверги загнали в погреб и забросали гранатами…

Дом на Страстном знакомо, громадно чернел сквозь дождевой туман. Внутри, в клетках дворов, было пустынно. Когда-то эта цепь проходных дворов была оживленнейшим местом: по ним проходили, сокращая себе путь, с Большой Дмитровки на Страстную площадь, а по утрам здесь толпами шли хозяйки за покупками в Елисеевский магазин и навстречу им, снизу, шли другие на Палашевский рынок. Игорь свернул направо, в тупиковый двор, и подошел к подъезду. Это был, впрочем, не подъезд, а небольшая, довольно грязная и старая, много раз крашенная дверь с железной ручкой, лестница за ней была такая же грязная и старая, она поднималась наверх короткими зигзагами и по своей крутизне напоминала винтовую. Лестница огибала пустое вертикальное пространство, такое узкое, что если бы кто-то вздумал кончать тут счеты с жизнью, то должен был бы лететь вниз стоймя, солдатиком. На третьем этаже была выбита ограда, край лестницы висел над обрывом; Игорь прошел эти несколько ступеней с осторожностью, прижимаясь к стене. „Ну и ну! Как же тут бабушка Вера ходит?“ — подумал он с изумлением.

Он нажимал кнопку звонка и улыбался…»

Промелькнувшая в голове Игоря мысль о самоубийстве пока никак не связана с Елисеевским. Но пойдем дальше.

В сборнике «Витражных дел мастер» Андрея Вознесенского, отмеченном аж государственной премией в конце 1970-х, Елисеевское великолепие — мерило настоящей роскоши:

Но это уже касается жизни, а не искусства.

Жжет мои легкие эпоксидная смола.

Мне предлагали (по случаю)

елисеевскую люстру.

Спасибо. Мала.

Символом и довоенной, и послевоенной роскоши был и питерский Елисеевский. Корень, герой культовой книги Василия Аксенова «Апельсины из Марокко» так описывает свою судьбоносную встречу с Елисеевским магазином на углу Невского и Малой Садовой:

«Это было году в пятидесятом в Питере, я там в ФЗО обучался. Я все равно не смогу рассказать про это как следует. Ну и ночка была — бал-маскарад! Кому пришла в голову эта идея? Может, мне? Когда мы налаживали сантехнику в подвале на Малой Садовой, вечером, после работы, перед нами за огромными стеклами прямо горел миллионом огней Елисеевский магазин. Наверное, мне пришла в голову эта идейка, потому что каждый раз, проходя мимо Елисеевского, я воображал себя ночью там, внутри. Наверное, я кинул эту идею, потому что из всех наших фезеошников я был самый приблатненный. В общем, стали мы копать из соседнего дома, из подвала, подземный ход и подошли под самый настил магазина. Мы сняли кафельные плитки и заползли внутрь, все шесть человек. Ух ты, черт, это невозможно рассказать: светилось несколько ламп в этой огромной люстре, и отсвечивала гора разноцветных бутылок, а в дальнем углу желтела пирамида лимонов и колбасы, тонкие и толстые, свисали с крюков, и мы сидели на полу в этой тишине и молчали, как будто в церкви.

Ребята маленькие, все почти были тридцать шестого года, а я-то, лоб, балда, надо было чисто сработать, а я со страху прямо к бутылкам полез, и ребята за мной.

Все равно другой такой ночи у меня в жизни не было, да и не будет. Мы лежали на полу, и хлестали шоколадный ликер, и прямо руками жрали икру, и все было липким вокруг и сладким, и прямо была сказка, а не ночь, и так мы все и заснули там на полу, а утром нас там и взяли прямо тепленьких.

И поехал я, Петя, из Питера осваивать Дальний Север».

Возможно, Аксенов, придумывая этот эпизод, опирался на довоенный еще анекдот о человеке, звонившем в милицию и заплетающимся языком требовавшим сообщить ему время открытия Елисеевского магазина (в те годы он закрывался только на уборку часа на два-три).

— Зачем вам Елисеевский магазин? Вы, похоже, уже достаточно пьяны!

— Да я заперт в Елисеевском магазине!

Есть у меня и личный литературный документ — письмо писателей, живших в подмосковном дачном поселке и умолявших в 1981 году директора Елисеевского магазина возобновить доставку в поселок продуктовых заказов, отчего-то отмененную. Под письмо, несущее имена Валентина Катаева, Вениамина Каверина, Анатолия Рыбакова, Евгения Евтушенко и Александра Крона, я подложил лист копировальной бумаги, и теперь эта копия лежит в архиве одного университета, а вот адресат письма, подписав приказ о возобновлении доставки заказов, оказался вскоре жертвой советской судебной машины и был год спустя расстрелян за «хищения в особо крупном размере».

Так что опасен был своим блеском этот магазин. Говорят, теперь 11 апреля 2021 он снова насовсем оставляет Москву. Как ровно сто лет назад. Поразительно, но на всем протяжении советского времени официальное название так и не смогло исчезнуть. Почему же именно сейчас, в разгар, можно сказать, возрождения капитализма, этот перекресток национальной культуры, экономики и городской исторической памяти должен опустеть. Да-да, не может исчезнуть, а именно должен опустеть?

Ответ, мне кажется, лежит в плоскости политической. В ранние советские годы, а после НЭПа 1920-х гг. — с удвоенной свирепостью, шло государство на частника. Сохраненные памятью выживших Филипповская булочная или вот Елисеевский магазин были знаками ушедшего времени, возвращение к которому на советском веку и не предвиделось. А короткая постсоветская эпоха могла создать у многих обманчивое ощущение, что советская эпоха кончилась навсегда. Но шли годы, и поэты не переставали вспоминать советский Елисеевский как оазис, даже как Эдем. За неимением Елисейских полей — хоть елисеевская клетка.

Евгений Рейн посвятил ленинградскому Елисеевскому, во второй раз (после 1920-х) угасавшему в 1990 году, целую балладу:

Здесь плыла лососина,

как регата под розой заката,

и судьба заносила

на окорок руку когда-то,

и мерцала огранка

янтарного чистого зноя,

и казала таранка

лицо всероссийски речное.

Я сюда приходил

под твои сталактиты барокко,

уходя, прихватил

от норд-веста и юго-востока

то, что знаю и помню

и чем закушу рюмку Леты…

Только что-то сегодня

просрочены эти билеты.

Елисеевский, о!

Темнотою зеркал ты мне снишься.

Высоко-высоко

ты под буйные своды теснишься.

Ничего-ничего,

это было и, значит, со мною,

никуда не ушло,

ни за что не прошло стороною.

Стоит сунуть десятку

в твою золотую кабину,

и глубокую шапку

я снова на уши надвину.

Поглядит на меня продавщица

в бессмертном отделе.

Что ж, она отлучиться

могла, да и эти огни прогорели.

Я последним стою,

и звенит колокольчик: «Закрыто…»

Ни фортуна, ни злоба,

ни даже пустая обида —

сыпь мне мелочь, гони,

наконец, распоследнюю сдачу,

а умру — помяни,

и в ответ я невольно заплачу.

Потому что здесь был

пресловутый Эдем нашей жизни,

потому что не место

ни каверзе, ни укоризне

там, где дали кусок

и налили граненый стаканчик,

где ломался басок

и бывал неуживчивый мальчик.

Не за жир и витрины,

а за истину истинной веры,

и за Екатерину,

что глядела в огромные двери,

я запомнил тебя

кафедральным амбаром, собором,

и гляжу на тебя сиротой,

но совсем не с укором.

Когда у нынешнего высшего российского руководства спросили в 2020, во время первой волны пандемии, — отчего это не хочет государство помогать малому и среднему бизнесу, ответ был тот же, что и во времена военного коммунизма:

— Ну мы же с вами взрослые люди, мы же понимаем, что все эти лавочники, в конце-то концов, просто жулики. Вот пусть сами и вывозят свою экономику: они ведь — заинтересованные лица.

Этот так называемый малый и средний бизнес — главная мишень и текущих правоприменительных органов. Попробуй кто-нибудь начать получать прибыль после многих лет перехватывания с пуговки на петельку! Тут же явится человек в погонах и приступит, в лучшем случае, доить, а в худшем — требовать львиную долю в бизнесе. Или весь бизнес. Сотни тысяч предпринимателей свернули свой бизнес в России, потому что не смогли справиться с поборами и угрозой разорения. Ну не может силовик, т. е. бандит, прикинувшийся охранником, видеть процветающую торговлю, ему «Хорошо» только с Маяковским:

Посреди

винтовок

и орудий голосища

Москва —

островком,

и мы на островке.

Мы —

голодные,

мы —

нищие,

с Лениным в башке

и с наганом в руке.

Так они и входят — всюду, где есть жизнь, чтобы пресечь ее, сактировать и реквизировать.

Говорят, добила Елисеевский эпоха антисанкций, открывшаяся в 2014 году: сначала пропали товары для элиты, закупаемые за границей, а потом истончилась и по мере сил разбежалась сама элита. А людей, которые хорошо помнили, почему сами они называют Гастроном № 1 «Елисеевским», к будущему с пустыми полками пока не подготовили. Уж слишком глубоко залегает во властной верхотуре отвращение к настоящему бизнесу с простыми людьми: простые люди покорны, когда получают от властей карточки на хлеб, на масло, на муку.

Люди, выросшие в начале двадцать первого века, никак не могут поверить, что нынешние правящие силогархи просто не могут иначе. И только хорошо помнящие последние советские десятилетия понимают неслучайность судьбы Елисеевского.

Было, было, прошло

и уже никогда не настанет,

осетрина твоя

на могучем хвосте не привстанет,

чтобы нам объявить:

«Полкило нарезаю потолще».

Это все хорошо,

что так пусто, угрюмо и тоще.

Это все ничего,

если время и знамя упали,

даже лучше всего —

пустота в этом оперном зале.

(Евгений Рейн, Елисеевский, 1990)

Видно, с первого раза с советским строем покончить не удалось, и вот кому-то идти на второй заход, а кому-то, увы, — в Элизиум.