Последний человек, или Задачи гражданки Пандемии

Немецкий еженедельник DIE ZEIT в своем традиционном литературном издании, которое выходит в первый понедельник после дня Св. Николая, предложит 7 декабря читателю изящную подборку занимательных и тревожных текстов, с которыми можно провести вечер.

«Затем я окинул взором всю расстилавшуюся внизу местность и простился с Римом.» (Мэри Шелли, «Последний человек») Последний человек, или Задачи гражданки Пандемии REUTERS - YARA NARDI

Вернее, не так. Редакторы DIE ZEIT как бы пригласили две дюжины авторов со всего мира, от японки Сей Сёнагон до аргентинца Хулио Кортасара, и попросили их посмертно сказать два слова о наших временах. В одних случаях это прямо предсказания событий 2100 года, как сделанные одной английской писательницей в год восстания декабристов, в других – предположения, высказанные одним французом за год до освобождения русских крестьян из рабства.

В отличие от телевизора или ютуба, видеоигр или просто видений, вызванных применением веществ, книга помогает человеку создать собственную картину мира, не навязанную чужим сознанием. Сложенная из тех же слов и предложений, какими мы пользуемся в обыденной жизни, книга говорит с нашим сознанием на равных, и нужно только небольшое усилие воли для того, чтобы сделать текст частью собственного опыта. Да, многие читатели разрываются между двумя желаниями. Одно – прочитать что-то особенное, что-то такое, что написано прямо вот для нас, что помогло бы нам, например, избавиться от мрачных мыслей и даже страхов. Другое желание – быть уверенным, что прочитанное – действительно шедевр, рекомендованный патентованными авторитетами. Вот для таких людей DIE ZEIT и занялась в день Святого Николая интеллектуальным столоверчением.

Два фрагмента из завтрашней газеты показались мне особенно важными для нас сегодняшних. Как в старинном анекдотическом вопросе – у меня есть для вас две новости – одна плохая, другая хорошая. С которой начать? Начну с той, что кажется плохой.

Роман Мэри Шелли «Последний человек» был написан в 1825 и вышел на английском в 1826 году. Подвергнутый разгромной критике за пессимизм и невыносимые длинноты, он так и не дошел ни до тогдашнего русского, ни до советского читателя. Впервые опубликованный в 2010, он все равно остался не замеченным никем: все-таки книги должны выходить вовремя. Но кто скажет, что значит «вовремя», если документ из будущего, аж из 2100 года, попал в 1818 году в руки англичанки, листавшей Сивиллину книгу в римских катакомбах? В мире, оставленном нам Мэри Шелли, свирепствовала неизвестная пандемия, которая оставила живым одного-единственного человека. DIE ZEIT публикует последний пассаж романа, не боясь спойлерства (новый перевод на немецкий со дня на день поступит в книжные магазины). Возьмем и мы пример с немецкой газеты и попробуем вместе прочитать хотя бы несколько страниц. Они у нас будут кое-чем отличаться от оригинальных примеров немецкой газеты. Во-первых, автор русского перевода – Зинаида Александрова. Во-вторых, герой романа все-таки остался не один, а вдвоем с собакой, да еще и Гомера с Шекспиром берет с собой в дорогу, в последний, так сказать, путь. Итак, европейское человечество вымерло в 2100 году, и «последним человеком» оказался застрявший в Риме англичанин Вернэ.

«Единственным спутником моим был лохматый пес, помесь водолаза с овчаркой, который встретился мне в Кампанье, где он стерег стадо овец. Хозяин пса умер, но он ждал его и продолжал выполнять свои обязанности. Когда овца отбивалась от стада, он загонял ее обратно и сурово отгонял всех посторонних. Проезжая однажды по Кампанье, я увидел пастбище и некоторое время наблюдал, как пес повторяет преподанные человеком уроки, отныне бесполезные, но не забытые им. Завидев меня, он несказанно обрадовался. Он подпрыгивал и бегал вокруг, виляя хвостом и выражая свою радость отрывистым лаем. Он оставил свое стадо и с того дня был при мне безотлучно и шумно выражал свою благодарность, когда я ласкал его или говорил с ним. Когда мы вошли в собор Святого Петра, вдоль великолепного нефа раздались лишь мои шаги да стук его когтей. Мы вместе поднялись по бесчисленным ступеням на самый верх, где я исполнил задуманное и высек дату последнего года. Затем я окинул взором всю расстилавшуюся внизу местность и простился с Римом.

Одинокому созданию присуща охота странствовать. Смена мест всегда рождает надежду на нечто лучшее; быть может, что-то облегчит и мне бремя жизни. Я был глупцом, оставаясь так долго в Риме. Он известен своей малярией, этой прислужницей смерти. Если бы я мог обойти всю землю, оставалась еще вероятность найти где-нибудь на ее просторах уцелевшего человека. Скорее всего, он избрал бы для жительства морское побережье. Оказавшись одиноким где-нибудь вдали от моря, он не захотел бы оставаться там, где похоронил последние свои надежды; как я, он пустился бы на поиски спутника своего одиночества, пока на пути его не возникла бы водная преграда.

Итак, я отправлюсь к воде — причине моего горя; а ныне, как знать, она, быть может, излечит его. Прощай же, Италия! Прощай, украшение мира, несравненный Рим, долгие месяцы бывший убежищем одинокого существа! Прощай, цивилизация, удобная и однообразная жизнь! Теперь я стану искать опасности и приветствовать ее как друга. Путь мой будет часто пересекать смерть, и я встречу ее как благодетельницу. Лишения, непогода и опасные бури станут моими товарищами. Духи бурь, примите же меня! Силы разрушения, раскройте мне навсегда свои объятия! Если только благие силы не сулят мне иного конца и я, много вынеся, не получу награду и снова не почувствую у своего сердца биение сердца кого-то, подобного мне.

Передо мною был Тибр, эта дорога через материк, проложенная самой природой. У берега стояло несколько лодок. Взяв с собой немного книг, съестные припасы и собаку, я сяду в одну из лодок, и течение донесет меня до моря; там, держась поближе к берегу, я пройду вдоль живописных солнечных берегов Средиземного моря, мимо Неаполя, вдоль Калабрии, не побоюсь опасных Сциллы и Харибды, а затем бесстрашно (ибо терять мне нечего) направлюсь к Мальте и Кикладским островам. Я не приближусь к Константинополю; его знакомые башни, его бухты принадлежат иной жизни, чем та, какую я веду сейчас. Я пройду вдоль побережья Малой Азии и Сирии, мимо семи устьев Нила, затем вновь поверну к северу и наконец, потеряв из виду забытый миром Карфаген и Ливийскую пустыню, достигну Геркулесовых столпов.

Быть может, не завершив свой долгий путь, я найду последний приют где-нибудь — не все ли равно где? — в подводных пещерах, в глубинах океана или буду поражен недугом, пока плыву по бурному Средиземному морю. Может статься, там, где я причалю, я все же найду то, что ищу, — спутника. А если это не суждено, дряхлый и седой, похоронивший свою юность вместе с любимыми, одинокий странник будет и далее ставить парус, браться за румпель и, покорный ветрам, плыть вокруг то одного, то другого мыса, заходить в тот или иной залив, и наконец, разрезая волны океана, оставит позади зеленые края родной Европы, пройдет вдоль темно-рыжих берегов Африки, одолеет бурные волны вокруг Мыса и, быть может, причалит свое потрепанное бурями суденышко в какой-нибудь бухте, осененной пряно пахнущими деревьями, на одном из островов далекого Индийского океана.

Вот уже неделю, с тех пор как я стоял на вершине собора Святого Петра, мечты эти владеют моим воображением. Я выбрал себе лодку и уложил туда свой небольшой багаж. Взял я и несколько книг; главные из них — Гомер и Шекспир. Впрочем, передо мной открыты все книгохранилища мира и в любом порту я могу пополнить свой запас. Я не надеюсь на перемены к лучшему в будущем, но однообразные дни настоящего сделались мне нестерпимы. Ни надежда, ни радость не будут моими кормчими; меня влечет отчаяние, не дающее покоя, и страстная жажда перемен. Я стремлюсь бороться с опасностями, опьяняться их ощущением и на каждый день иметь перед собой задачу, пусть малую и добровольно на себя возложенную. Я стану свидетелем всех перемен, возможных в природных стихиях. В радуге я буду читать предвестие ясной погоды; в тучах — угрозу; во всем — некий урок или некую запись, дорогую моему сердцу. Итак, вдоль берегов опустевшей земли, когда солнце находится в зените, когда луна прибывает или убывает, души умерших и недремлющее око Всевышнего будут видеть малое суденышко и его пассажира Вернэ — последнего человека».

Герой Мэри Шелли лукавит: он не столько прощается с миром, сколько отправляется на поиски людей, возможно, так же, как и он сам, спасшихся от эпидемии. Как бы то ни было, но до 2100 года – последнего, по летоисчислению Мэри Шелли, года человечества нам с вами осталось 80 лет – целая жизнь. А это значит, что у большинства пассажиров лодки, в которую намерен забраться господин Вернэ, еще есть время решить, какую книгу они бы взяли с собой в дорогу. И там, где англичанин берет Гомера и Шекспира, русский возьмет – кого? Конечно, девяностотомник Льва Толстого. Если учесть, что Л.Н.Т. под конец жизни выписывал десятками страниц мысли из важных для человечества чужих сочинений, то и мы не удивимся, что немецкий еженедельник даст завтра своим читателям выписку Толстого из Александра Дюма-сына, сделанную 21 апреля 1908 года.

ИЗ ПИСЬМА

Человек знает, что начался, и не хочет кончиться. Он громко призывает, он тихим голосом молит о достоверности, которая постоянно ускользает от него для его же счастия, потому что достоверное знание было бы для него неподвижностью и смертью, так как сильнейший двигатель человеческой энергии есть неизвестное. Человек не может установиться в достоверности и носится в неопределенных стремлениях к совершенству и, как бы далеко он ни отклонялся в скептицизм, в отрицание вследствие гордости, любопытства, злобы, моды, — он всегда возвращается к надежде, без которой он не может жить.

Так что бывает иногда затмение, но нет никогда полного исчезновения человеческого стремления к совершенству. Через него проходят философские туманы, как облака перед месяцем, но белое светило продолжает свое шествие и вдруг появляется из-за них нетронутым и блестящим. (…)

Но вот уже давно, – записывает Александр Дюма в 1860 и переводит его Лев Толстой в 1908, – при каждой станции движения человечества, новые люди выходят из мрака во всё большем и большем количестве, в особенности за последние 100 лет, и люди эти во имя разума, науки, наблюдения отрицают то, что считалось истинами, объявляют их относительными и хотят разрушить те учения, которые их содержат.

А между тем та сила, какая бы она ни была, которая сотворила мир, так как он, как мне кажется, все-таки не мог сотвориться сам, сделав нас своими орудиями, удержала за собой право знать, зачем она нас сделала и куда она нас ведет. Сила эта, несмотря на все намерения, которые ей приписывали, и на все требования, которые к ней предъявляли, — сила эта, как кажется, желает удержать свою тайну, и потому (я скажу здесь всё, что думаю) мне кажется, что человечество начинает отказываться от желания проникнуть ее. Человечество обращалось к религиям, которые ничего не доказали ему, потому что они были различны; обращалось к философиям, которые не более того разъяснили ему, потому что они были противоречивы; оно постарается теперь управиться одно со своим простым инстинктом и своим здравым смыслом, и, так как оно живет на земле, не зная зачем и как, оно постарается быть настолько счастливым, насколько это возможно, теми средствами, которые предоставляет ему наша планета.

Есть люди, которые предлагают, как средство против всех затруднений в жизни, труд. Лекарство известное, и от этого оно не менее хорошо, но оно всегда было и продолжает быть недостаточным. Пусть работает человек своими мускулами или своим умом, все-таки никогда не может быть его единственной заботой приобретение пищи, наживание состояния или приобретение славы. Все те, которые ограничивают себя этими целями, чувствуют и тогда, когда они достигли их, что им еще недостает чего-то: дело в том, что, что бы ни производил человек, что бы ни говорил, что бы ему ни говорили, он состоит не только из тела, которое надо кормить, и ума, который надо образовать и развивать, — у него несомненно есть еще и душа, которая еще заявляет свои требования. Эта-то душа находится в неперестающем труде, в постоянном развитии и стремлении к свету и истине. До тех пор, пока она не получит весь свет и не завоюет всю истину, она будет мучить человека.

Эта-то душа и разлита во всем том воздухе, который вдыхает мир.

Те несколько индивидуальных душ, которые отдельно желали общественного перерождения, мало-помалу отыскали, призвали друг друга, сблизились, соединились, поняли себя и составили группу, центр притяжения, к которому стремятся теперь другие, души с четырех концов света, как летят жаворонки на зеркало: они составили таким образом общую душу, с тем чтобы люди вперед осуществляли сообща, сознательно и неудержимо предстоящее единение и правильное движение вперед народов, недавно еще враждебных друг другу. Эту новую душу я нахожу и узнаю в явлениях, которые кажутся более всего отрицающими ее.

Эти вооружения всех народов, эти угрозы, которые делают друг другу их правители, эти возобновления гонений известных народностей, эти враждебности между соотечественниками суть явления дурного вида, но не дурного предзнаменования. Это — последние судороги того, что должно исчезнуть. Болезнь в этом случае есть только энергическое усилие живого существа освободиться от смертоносного начала.

Те, которые воспользовались и надеялись еще долго и всегда пользоваться заблуждениями прошедшего, соединяются с целью помешать всякому изменению. Вследствие этого — эти вооружения, эти угрозы, эти гонения, но, если вы вглядитесь внимательнее, вы увидите, что всё это только внешнее. Всё это огромно, но пусто.

Во всем этом уже нет души: она перешла в иное место. (…)

Взаимное понимание неизбежно наступит в определенное время и более близкое, чем мы полагаем. Я не знаю, происходит ли это оттого, что я скоро уйду из этого мира и что свет, исходящий из-под горизонта, освещающий меня, уже затемняет мне зрение, но я думаю, что наш мир вступает в эпоху осуществления слов: «любите друг друга», без рассуждения о том, кто сказал эти слова: бог или человек.

Спиритуалистическое движение, заметное со всех сторон, которым столько самолюбивых и наивных людей думают управлять, будет безусловно человечно. Люди, которые ничего не делают с умеренностью, будут охвачены безумием, бешенством любить друг друга. Это сначала, очевидно, не совершится само собой. Будут недоразумения, может быть и кровавые: так уж мы воспитаны и приучены ненавидеть друг друга часто теми самыми людьми, которые призваны научить нас любви. Но, так как очевидно, что этот великий закон братства должен когда-нибудь совершиться, я убежден, что наступают времена, в которые мы неудержимо пожелаем, чтобы это совершилось».

Мэри Шелли обвиняли в имморализме, а Льва Толстого и Дюма-сына – в морализаторстве. Но ведь говорят они об одном и том же – о новом человеке. Ты, новый человек, предчувствуешь скорый конец эпохи, которая уйдет не с какой-нибудь знаменитостью, а лично с тобой, так и не раскрыв тебе своей тайны. Но, может быть, тайна для того и тайна, чтобы оставаться нераскрытой? Вспомним лучше утешительные слова пассажира Вернэ: «Передо мной открыты все книгохранилища мира и в любом порту я могу пополнить свой запас».