«Наделили меня богатством, не сказали, что делать с ним…»

От каждого поэта остается радужная аура. Там и его стихи, которые на память декламируют другие, и цитаты, давно ставшие мемами, потому что носители языка забыли источник, и всякие истории из его жизни, пересечения с другими поэтами, другими мужчинами и женщинами.

Поэт Евгений Евтушенко commons.wikimedia.org

Эта аура будет долго висеть в воздухе: кому-то она будет казаться близкой и понятной, как мыльный пузырь, кому-то — далекой и загадочной, как северное сияние или как обаяние его станции Зима. Может быть у этой ауры и совсем прозаическое измерение. Во втором этаже переделкинского дома Евгения Евтушенко, в его кабинете, в ночь смерти, которая настигла поэта в далекой американской больнице, долго горел свет. Обычно свет горел, когда Е.А. наезжал самолично. Но тут — вместе с известием о госпитализации за далеким океаном — свет этот казался зловещим.

Еще бы: уйти готовился последний и, может быть, главный из той группы молодых зубастых, крикливых, стиляжных, ярких эпигонов Владимира Маяковского, которые в конце 1950-х и в начале 1960-х одной только декламацией своих стихов собирали стадионы, битком набитые залы «Политехнического», театров и студенческих клубов, поэты, которых малозапасливое советское государство стало даже отправлять заграницу как экспортный товар, рекламу советского человеческого лица.

Теперь, после смерти 1 апреля 2017 года Евгения Александровича Евтушенко, окончательно ушла эпоха русской советской стадионной массово любимой поэзии. Ахмадулина, Вознесенский, Рождественский — и вот теперь Евтушенко. Да, в доску советские, но, забивая свои гвозди, часто промахивавшиеся. Теми, кем были любимы, любимые за эти промахи мимо советской доски. Да, у них были периоды, от которых они бы мечтали отказаться, даже и повторяя стихи кое-кого о «несмываемости печальных слов». У Евтушенко этих периодов, этапов, фаз, тупиков и магистралей было больше, чем у кого бы то ни было из четверки. Никого из них так не ненавидел тихий лауреат и победитель всех русских поэтов второй половины двадцатого века, как его — Евгения Евтушенко. Эта ненависть передалась целой орде поэтов и литературоведов, улюлюкавшей вслед Евтушенко при каждом конъюнктурном рывке, витке, оскальзывании того в политиканство, в стихи о канадской звероферме или в поэму о Братской ГЭС. Обо всем этом написать бы роман (да он и сам уже столько о себе романного написал!). Но сегодня не до романа.

Сегодня я хочу перечитать одно стихотворение. Написанное в 1952, оно под названием «Любовь» было опубликовано в «Стихах разных лет» (М., 1959, с. 206), а под названием «Дворец» — в 1995 году в авторской антологии, из которой попало и в сеть, потеряв по дороге самое важное свое четверостишие! Удивительно в этом, далеко не самом сильном и известном, стихотворении Евтушенко только одно, о чем читатель догадается, конечно, и без моей помощи.

Итак, «Любовь».

Сказки, знаю вас — напрасно вы не молвитесь!
Ведь недаром сон я помню до сих пор:
я сижу у синя моря, добрый молодец.
Я кручинюсь. Я оперся о топор.

Призывал меня вчера к себе царь-батюшка
и такие мне говаривал слова:
«На тебе, гляжу, заплатанное платьишко,
да и лапти твои держатся едва.
Вот те слово — станешь важною персоною
и не будешь ты в холщевине простой.
Посади мне на воде сады зеленые
и дворец мне белокаменный построй!
Гей, возьмите, мои слуги, добра молодца,
отведите его к синю морю вы.
А не сделает к утру — пускай помолится.
Не сносить ему шалавой головы!

Вы ведите его к морю, да не цацкайтесь!»
Благодарно я склонился до земли.
Подхватили меня крепко слуги царские
и сюда, на эту кручу, привели.

Был не очень-то настроен веселиться я,
как избавиться, не знал я, от беды.
Вдруг я вижу что Премудрой Василисою
появляешься ты прямо из воды!

На меня ты, подбодряя словно, глянула
и, пройдя по морю синему пешком,
трижды топнула решительно сафьяновым,
шитым золотом заморским сапожком.

Там, где бровью указала место нужное,
затвердели волны глыбами земли.
Где на землю кику бросила жемчужную,
там палаты камня белого взошли.
И смотрел, застыв на круче, удивленно я,
как, улыбкой создавая острова,
доставала ты, шутя, сады зеленые
то из лева, то из права рукава.
Птиц пустила в небеса, мосты расставила.
«Будь спокоен!- мне сказала.- Можешь спать».
И скользнула легкой тенью, и растаяла,
и оставила до случая опять.
А наутро просыпаюсь я от гомона.
Вижу я — стоит народ, разинув рот.
Вижу — движется ко мне толпа огромная,
окружает и к царю меня несет.
Царь дарит меня и милостью и ласкою
(правда, милость государя до поры…),
но пока хожу, одет в наряды фряжские,
и уже поют мне славу гусляры.
И не знают люди, чудом ослепленные,
что не я — его действительный творец,
что не мной сады посажены зеленые
и построен белокаменный дворец…

За строчку «моя фамилия — Россия, а Евтушенко — псевдоним» над ним глумились даже больше, чем за слова «поэт в России больше, чем поэт».

Но свидетели — и старые, и помладше — не дадут соврать: это стихотворение не о дворце, и не о музах, а в самом деле — о любви. Да, о любви и к себе, и к тебе. Но и к своему отчужденному дару, восторг перед которым электризовал всех подруг и жен поэта, его переводчиков и случайных попутчиков, передаваясь самому автору всякий раз по-новому. И в этой передаче он оказывался настоящим витией — пророком. Дара своего побаивался, отчего самые пророческие строчки этого стихотворения, написанные в 1952 и напечатанные в 1959, вымарал при перепечатке 1995 года:

Вот те слово — станешь важною персоною
и не будешь ты в холщевине простой.

И ведь так и стало. Больше стало: и в юности, и особенно в старости, поэт щеголял в невообразимом цветастом наряде, словно набранном из пестрейших лоскутов, выдернутых из картин, надаренных ему художниками 1960-х-1990-х годов. Василиса Премудрая приласкала его 65 лет назад. Никогда больше не ходил он «в холщевине простой». Но когда-то увиденный или сочиненный сон оказался в руку.

Были в сборнике 1959 года и другие стихи, тоже оказавшиеся пророческими. Силой воображения Евтушенко то и дело вызывал в памяти своего главного соперника, своего другого, может быть, не более талантливого, но более храброго, менее расчетливого, не влюбчиво-разлюбчивого, как он, а верного одной-единственной. Невесте, жене, родине, истории, поэтической теме.

Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя: «Судьба у каждого своя…»,
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего, чем я.

Отплыв туда, где уже не один десяток лет обретаются спутники его юности и зрелых лет, Евтушенко мог бы с той же своей юношеской откровенностью прочитать и Харону:

Удивляюсь баржам бокастым,
самолетам, стихам своим…
Наделили меня богатством.
Не сказали, что делать с ним.