Первая спокойная ночь в камере НКВД

Невероятные случаи из военных биографий немецких евреев и немецкого немца, столкнувшихся с НКВД, и эпизод противостояния России и Украины, их спецслужб и еще одного человека — Аркадия Бабченко, сначала — азартного солдата российских колониальных войск в Чечне, а потом — разочаровавшегося в войне азартного журналиста и гуманиста.

Знак «Заслуженный работник НКВД» DR

Авторская колонка

Мне страшно повезло: я был знаком, да и сейчас дружен с удивительными людьми. Неизвестными героями. Людьми необыкновенного мужества, обаяния, простоты. Людьми, знающими своих предков за полторы тысячи лет, и такими, кто не помнит ни отца, ни матери, потому что был разлучен с ними не по своей воле.

08:07

Слова с Гасаном Гусейновым - Первая спокойная ночь в камере НКВД

Гасан Гусейнов

Знал людей, которых пытали. Когда пытки прекратились, один из них взвалил на себя работу — стал международным экспертом по пыткам в тюрьмах, облетел полмира. Ули Фишер рассказывал, что хуже всех — китайские, советские и американские.

Но еще хуже тюрьмы — мучительная смерть, наступающая по воле, так сказать, третьих лиц. Две истории кажутся мне важными сегодня.

С Бетти Лауэр мы познакомились десять лет назад в США. Еврейка из Германии, она была депортирована в Польшу в 1938 году и выжила там, где погибла большая часть еврейского населения этой страны, да и остальной Европы. Годы с 1939 по 1945 она провела в Польше. Ее спас поляк, который влюбился в польскую девушку, не подозревая в Бетти еврейку. Они были фотографами. В ее архиве и сейчас хранится коробка с фотографиями Варшавского восстания — второго, польского, а не первого — еврейского. Эти фотографии еще не опубликованы. В маленьком частном издательстве в Дартмуте вышла книга воспоминаний Бетти. Когда в конце войны муж Бетти узнал, что та — еврейка, он не справился с этой новостью: почему она скрыла этот факт от него? От него, который ведь любил ее. Стало быть, она ему не доверяла. Сразу после войны он уехал в Австралию. Навсегда. А она оставалась в Польше, а потом бежала в Швецию: в первые месяцы после войны многие выжившие евреи оказались в этой стране под угрозой антисемитской инерции, и некоторые стали жертвами настоящих погромов.

Каждый день был страшным, потому что каждую ночь приходилось выпрямлять и обесцвечивать упрямые волосы. Не доглядишь — и один-единственный вьющийся черный волосок выдаст тебя ревнивой соседке или сослуживице. И ты умрешь через час или через день.

Переезды с места на место. Бесконечное внимание к выбору слов, к реакции на чужие слова о евреях. Адская горечь от потери сестры, неосторожно вышедшей на улицу и схваченной, потому что в ней признали еврейку. По, как сказали бы ученые люди, фенотипу. А как было уберечь обрезанных мальчиков?

Пятьсот страниц напряжения и страха. Не нестерпимого, потому что ты знаешь, что героиня повествования выжила и написала эту книгу. Но иногда ты, читатель, забываешь, что это — всего лишь книга, написанная человеком.

Но я пишу это все не для того, чтобы рассказывать об ужасах национал-социалистической диктатуры и национализма вообще — неважно, какого национализма, — польского или немецкого. Я пишу это ради одного эпизода, который заставил мою мысль растеряться.

Мы ведь все помним, что в Польшу вошла Красная армия. А с Красной армией вошли и подразделения спецслужб. СМЕРШ, НКВД — все эти страшные аббревиатуры кому-то кажутся даже страшнее, чем названия нацистских карательных органов. Наши вон продержались весь советский век, а немецкие — тьфу, мол, всего 12 лет.

Но для девушки Бетти и еще для нескольких миллионов это было не так. И для меня это не так.

Офицер-чекист, который задержал Бетти в эту ночь, остался служить в органах после большой чистки евреев в НКВД 1936–1939 годов. Опознанный нашей Бетти как еврей, а не как, например, азербайджанец, за которого выдавал себя в лагере другой мой знакомый еврей, так вот этот офицер-чекист-еврей, посмотрев в глаза Бетти, понял, что не может выпустить ее на улицу в освобожденном польском городке одну. Был только один способ оставить ее под защитой — заключив в камеру. Он посадил ее под замок.

В одиночной камере НКВД, под замком, Бетти провела первую с 1939 года спокойную ночь, ночь, когда она могла быть уверена, что ее не выволокут из постели и не убьют. Бетти пишет это с ретроспективным удивлением. И, конечно, как человек, испытывавший шесть лет подряд страх, ненависть, стыд от беспомощности, горе от потери близких и снова страх, Бетти заглянула на самое дно своего сознания и своей души, и там была эта уверенность.

Такая же уверенность, с которой сотрудником польской госбезопасности стал после войны Марсель Райх-Раницкий, в дальнейшем — телезвезда и гуру литературной критики и популярного литературоведения в Германии. В последние десятилетия 20 века и до самой смерти в 2013 году в Германии Райх-Раницкого называли не иначе, как «римским папой немецкой литературы». Прекрасно зная его предысторию — агента госбезопасности и разведки ПНР, в том числе — в дружественном Лондоне. Правда, в конце 1950-х эта его работа кончилась, и Райх-Раницкий стал известным журналистом в Германии.

Второй эпизод моей биографии, — надо ли объяснять, что встреча с Бетти и чтение ее книги стали событием моей собственной жизни, — так вот второй эпизод, о котором мне нужно сказать сегодня, — это разговор с литературоведом-русистом Вольфгангом Казаком, который состоялся в 2001 году незадолго до его смерти, был записан на пленку и может быть услышан всяким, кто не захочет поверить мне сейчас.

Ведь дело в том, что Казак был хорошо известен именно как, по тогдашнему определению, ярый враг советского строя, матерый антисоветчик, на дух не переносивший ни ленинский, ни сталинский, ни брежневский Советский Союз. И вот Казак вспоминает самые страшные моменты своей жизни. В самом конце войны его, мальчишку, призывают в армию. Он может сказаться родившимся на месяц позже и избежать призыва. Но отвергает мысль о дезертирстве и попадает на фронт, чтобы тут же попасть в плен. Его допрашивает офицер НКВД. Ведет разговоры о том о сем. Может быть, собирается завербовать? Или не верит чистосердечным словам Казака? Все-таки, это допрос военнопленного, пусть и совсем не обстрелянного мальчишки. Уже ясно, что этот Вольфганг принужден будет разделить судьбу сотен тысяч бывших солдат вермахта и отправиться в СССР — строить заводы, дома и больницы для советских господ. Здесь — развилка. Офицер-смершевец мог услышать в рассказе молодого немецкого солдата рисовку и маскировку. Он мог увидеть только одурманенного нацистской пропагандой мальчишку, которому, для его же пользы, «надо дать повариться в рабочем котле». А мог ли советский смершевец или энкаведешник — увидеть в нем чьего-то сына, которого ждет мать?

Офицер НКВД смог и — отпустил моего собеседника.

Это событие осталось в памяти Вольфганга Казака как величайшее чудо его жизни. Он вернулся домой не через десять лет, как большинство выживших пленных немцев, а — волею сотрудника НКВД — всего несколько месяцев спустя. Дав обещание советскому чекисту выучить русский язык.

В створе эпизодов двух с половиной биографий немецких евреев и немецкого немца смотрю я и на эпизод противостояния двух самых близкородственных пост-советских государств — России и Украины, их спецслужб и еще одного человека — Аркадия Бабченко, сначала — азартного солдата российских колониальных войск в Чечне, а потом — разочаровавшегося в войне азартного журналиста и гуманиста.

На этом своем не самом простом пути Бабченко постепенно стал врагом и государства, которому служил, и братьев по оружию, от которых отвернулся, и журналистского сообщества, с которым перестал находить общий язык. Настоящий писатель редко находит общий язык с теми, кто притерпелся к цензуре и к патриотизму, с теми, кто потеет в полях морального просвещения и руководства.

Кто вообще все эти люди, которые недовольны трюком, проделанным украинскими спецслужбами при невольном участии российских и мировых СМИ? Которые оскорблены, что их несколько часов подержали в дураках?

Это что, люди, сумевшие защитить от убийц журналистов и правозащитников — Дмитрия Холодова или Анну Политковскую, Юрия Щекочихина или Пола Хлебникова, Наталью Эстемирову или Анастасию Бабурову?

Или это — представители мужественного сообщества, сумевшего добиться от государства установления заказчиков убийства Бориса Немцова или Павла Шеремета, Сергея Юшенкова или Артема Боровика?

Ась? Неужели и имена уже забыли?

Зачем же, спросите вы, сравнивать в остальном нехороших чекистов, давших в 1945 году свободу Вольфгангу Казаку или ночлег Бетти Лауэр, с массами расплодившихся по миновании советской власти, но в остальном хороших моралистов-интеллигентов, которые так храбро осуждают журналиста Бабченко «за постыдное сотрудничество с постсоветской спецслужбой — СБУ»?

Просто, бывало, первую спокойную ночь за несколько лет человек проводил в одиночной камере НКВД под замком и под охраной красноармейца.