Аркадий Бабченко: «Военный журналист — это особая каста»

Российский журналист Аркадий Бабченко, прошедший две войны в Чечне, откликнулся на гибель в Мали корреспондентов Международного французского радио RFI Жислен Дюпон и Клода Верлона, а также  рассказал о военной журналистике о том, почему эта профессия и эта судьба сами его выбрали. 

Журналист Аркадий Бабченко убит в своем доме в Киеве. Киллер стрелял ему в спину REUTERS/Vitalii Nosach

Российский журналист и писатель Аркадий Бабченко, лауреат премии Союза Журналистов России «За мужество и профессионализм», проходивший службу в Чечне, в интервью RFI отозвался на известие о гибели французских журналистов Клода Верлона и Жислен Дюпон в Мали.

RFI: Во Франции сегодня проходит гражданская панихида. Двое наших коллег с радиостанции Radio France Internationale Жислен Дюпон и Клод Верлон погибли в Мали. Вы слышали ли об этой новости в России?

Аркадий Бабченко: Да, мы слышали об этой новости. В России это было сказано, это прошло по новостным агентствам. Я, безусловно, выражаю соболезнование родным и близким погибших. Но тут ничего не сделаешь — такова цена за информацию, за свободу слова. Потому что сколько раз ни пытались обезопасить жизнь журналистов, все-таки получается, что окончательно обезопасить это нельзя. Потому что журналист по роду своей деятельности не может брать в руки оружия, он должен быть безоружным на том месте, где он работает.

Если это действительно настоящий журналист, настоящий профессионал, то он, конечно, должен залезать в самую гущу событий и передавать, искать, добывать информацию, передавать репортажи оттуда. И это время от времени, конечно, приводит к тому, что люди гибнут. Здесь ничего не сделаешь. И я думаю, что журналистское сообщество России и всего мира сейчас выражает и солидарность, и поддержку, и благодарность им за их работу.

Вы сами неоднократно видели, что происходит во время военных действий, вы об этом много писали и говорили, но когда приходят такие вести, вы не задавали себе вопрос — а вообще, стоит ли эта работа этого принятия рисков не только для себя, но и для близких людей? Стоит ли продолжать делать то, что вы делаете, то, что делали наши коллеги?

Не знаю. Я, безусловно, задаю себе этот вопрос. Я каждый раз задаю себе этот вопрос, и каждый раз говорю себе: вот эта командировка точно будет последняя. Что больше я никуда ни ногой, ни за что никуда не поеду. И ответа на этот вопрос для себя я, собственно говоря, не нашел. То есть, для себя-то я его нашел, я его не нашел вообще.

А для себя я все-таки решил, что раз так судьба сложилась, раз я 15 лет этим занимаюсь, раз я умею это делать, то не я выбирал эту судьбу, не я выбирал эту профессию — эта судьба, эта профессия сами меня выбрали. И я думаю, военный журналист, это все-таки отдельная особая каста, и там люди, конечно, работают не за карьеру и не за деньги, а потому, что что-то как-то так сложилось, пошло-поехало, и попали в эту колею. Вот так получилось. Когда там работаешь, это даже делается не для профессии, не для свободы слова, не для добывания информации, не для чего-то вообще, а потому, что просто ты туда попал, так получилось, и надо делать.

Мне кажется, военным корреспондентом тебя не научат быть ни на одном журфаке мира. Это такая школа, которую ты проходишь прямо сейчас, прямо здесь — на месте событий.

Безусловно. Это только опыт. Теоретических знаний здесь нет никаких.

У вас есть альманах «Искусство войны» - где вы пишете, что нужно отображать войну от первого лица. Что это значит?

Это не журналистика. Эта идея родилась из попытки психологической реабилитации пост-комбатантов — вчерашних солдат Чечни и Афганистана. Попытка просто пройти эту реабилитацию, оставить груз своих воспоминаний в прошлом, изложив их на бумаге. Попытаться оставить свою войну на бумаге. Это рассказы, литературные произведения ветеранов, солдат. Это даже не литература, это просто то, что они брали ручки, писали. И то, что из них эта война выходила – ложилась на бумагу.

Сейчас это все разрослось, появились репортажи из горячих точек. Именно репортажи и журналистские вещи. Но основной мотив был — именно от первого лица. И сейчас, публикуя всякие репортажи или переводы, или фотографии, мы, прежде всего, придерживаемся самого главного правила — это с места событий, прямо с колес, прямо оттуда.

Это помогает ранам заживать?

Мне помогло. Если бы я не начал писать, я бы спился. Я точно знаю, я уверен в этом.

Вы как-то говорили, что когда ты находишься на войне, прямо в тот момент никаких пометок на полях делать не нужно, это делать нужно потом. Именно для этой реабилитации? Чтобы потом это из тебя вышло и осталось на бумаге?

Нет, это больше связано с метафизикой. Во всяком случае, в моем случае это связано с метафизикой. Потому что, когда ты находишься там и делаешь какие-то пометки на полях, ты как бы задумываешь сам для себя, что ты вернешься. То есть, ты решил — вот я вернусь, и эти пометки я делаю на будущее. В этом смысле солдаты - очень суеверные люди, и разговоров о том, «когда мы вернемся, если мы вернемся, когда я приеду домой» — такого не ведется. Это фаталисты чистой воды. Все по судьбе: вернешься — напишешь. Нет — так нет. Но загадывать и дергать судьбу за усы не надо.

Вы следите за тем, как освещается сирийский конфликт? Есть ли истории, которые вас трогали, какие-то журналисты? Я просто сейчас вспоминаю журналистку Мари Колвен — она была убита в Хомсе. Когда-то она говорила, что тоже задавала себе такой вопрос: стоит ли той жертвы та работа, которую ты делаешь на месте конфликта. И сама ответила, что да, действительно, это стоит того, несмотря на то, что исходы бывают совершенно разные. Я знаю, что тяжело обсуждать работу коллег.

Вообще, за сирийским конфликтом, за ближневосточными конфликтами, за Ливией, за Сирией я особо не следил. Потому что это не моя война. Это никак не касается моей страны. Это война где-то там, которая никак меня не трогает. И я туда не поехал и особенно не слежу именно по той простой причине, что не надо вмешиваться в метафизику. Я слишком серьезно отношусь к возможности возвращения или невозвращения, чтобы превращать это совсем уже в рабочую журналистскую текучку. Все-таки каждая командировка для меня — это событие. И я хочу, чтобы это оставалось именно событием.

У нас в России еще будет вагон поводов – не сегодня, так завтра, послезавтра. Но вот именно в Сирию и на ближневосточные войны мне ездить не хочется. Потому что это все-таки какое-то совсем чужое. Крайний раз я был в Турции на Таксим — на революционных событиях. Мне пока хватило. На ближайшие два-четыре-пять месяцев мне пока этого хватит.

Вы даже говорите не «последний» раз, а «крайний» раз. Есть такое понятие у тех, кто запускает ракеты, у людей, которые связаны с опасными профессиями. Они никогда не говорят этого слова.

«Крайний» раз — я даже как-то не заметил, оно само собой…