27 ноября 2010 года Владимиру Емельяновичу Максимову, писателю, основателю знаменитого журнала «Континент» исполнилось бы 80 лет. В интервью РФИ вдова писателя Татьяна Максимова вспоминает о муже и рассказывает о создании главного русского европейского журнала XX века.
Беспризорник, самоучка, не окончивший даже школы, яркий прозаик, член Союза писателей, общественный деятель, антикоммунист, редактор главного эмигрантского журнала XX столетия… Владимир Максимов (его настоящее имя Лев Алексеевич Самсонов) – человек удивительной судьбы. Он родился 27 ноября 1930 года в Москве, в семье рабочего. Отец его Алексей Михайлович Самсонов был репрессирован, по возвращению из лагерей отправлен за 101-й километр, в самом начале войны попал в ополчение и был убит на фронте в 1941 году.
Он сменил имя и фамилию, сбежал из дома, беспризорничал, воспитывался в детских домах и колониях для малолетних преступников, откуда тоже не единожды сбегал. В автобиографичном романе «Прощание из ниоткуда», написанном уже в эмиграции, Максимов рассказывает о своем беспризорном детстве.
После освобождения из ссылки жил в Краснодарском крае, где впервые стал печататься в местных газетах. Выпустил сборник стихов, за которые потом, по его собственному признанию, краснел. В Москву Максимов вернулся уже в середине 50-х годов и всерьез занялся писательской деятельностью.
Когда я познакомилась с Максимовым, он был уже довольно известным писателем. Его биография началась довольно успешно: русский писатель пролетарского происхождения. Начал он свою писательскую деятельность в известном сборнике «Тарусские страницы», который издавал Паустовский. К 1973 году, два его романа, «Семь дней творения» и «Карантин» были отвергнуты московскими редакциями журналов, в том числе и «Новым миром», и эти рукописи попали на Запад. Здесь они были опубликованы в издательстве «Посев» и сразу переведены на несколько языков, что вызвало негодование властей, писательской организации (что было санкционировано из КГБ), и летом 1973-го года моего мужа исключили из Союза писателей. А тогда это означало то, что у тебя пропадала возможность зарабатывать на жизнь. Грубо говоря, человек был поставлен перед фактом: или, если у тебя есть возможность, ты едешь на Запад, или, что очень вероятно, ты едешь в Сибирь или куда-то на Восток. Так, был вскоре арестован наш крестный отец – отец Дмитрий Дудко, Зоя Крахмальникова за то, что издавала религиозный сборник «Надежда», была арестована и поехала на Восток, Анатолий Марченко, очень мужественный человек, умер в лагере уже в горбачевское время… Ну а муж мой говорил, что он человек довольно слабый, к тому же, у него появилась семья, и мы поехали в Париж, на Запад, по приглашению издателя.
Идея о создании журнала, который стал бы «органом» свободной русской мысли, возникла у Владимира Максимова еще, когда он жил в Москве.
Муж приехал сюда уже с идеей постараться найти средства и издавать журнал для тех, кто не мог публиковаться у себя на родине. Он говорил, что идея эта возникла еще в Москве, в разговорах, в частности, с Владимиром Буковским. Максимов считал, что необходимо иметь трибуну, чтобы те, кто издает журнал, и те, кто в нем печатается, были, по возможности, в тесной связи – в отличие от старых эмигрантских изданий. Мы приехали в марте, а уже в мае мы встретились с магнатом западногерманской прессы Акселем Шпрингером, который сказал, что даст деньги на такой журнал христианско-демократического толка, который вполне импонирует его взглядам на жизнь.
Едва ли для создания журнала, подобного «Континенту», достаточно просто иметь понимающего спонсора. За короткое время Владимиру Емельяновичу удалось сделать крупнейший эмигрантский журнал, в котором печатались все писатели русской эмиграции от Солженицына до Бродского. В «Континенте» впервые появилась проза Венички Ерофеева, в разные годы в журнале публиковались Сергей Довлатов, Александр Галич, Эдуард Лимонов, Василий Аксенов.
Да, я думаю, что кроме денег, конечно, нужны были организационные способности, которые у мужа, и правда, были незаурядные. Он собрал вокруг себя западных интеллектуалов, которые раньше просто не участвовали в издании эмигрантских журналов. «Континент» стал журналом, объединившим антикоммунистические, антифашистские силы на Западе. С первого номера в редколлегию журнала вошел Эжен Ионеско, Роберт Конквест, Раймон Арон… Они как бы дали Максимову карт-бланш, что они с ним согласны в главных вопросах, и он уже сам смотрел, что печатать в этом журнале. В Париже тогда была очень сильная интеллектуальная польская эмиграция – журнал «Культура», они тоже вошли в состав редколлегии, ну и конечно, Наум Коржавин, Виктор Некрасов, Андрей Сахаров…
Как в «Континент» попадали рукописи из Советского Союза?
По-разному. Иногда приходили микропленки. Иногда передавали с какой-то оказией через журналистов, через дипломатов, которые не боялись рисковать своей карьерой. Слависты - по мере сил и возможностей. Потому что для славистов – это особая стать. Вы знаете, когда вы занимаетесь какой-то страной, в частности Советским Союзом, для вашей карьеры очень важно иметь возможность ездить туда, а если вы участвуете в таких акциях - это может закрыть вам доступ в страну, которой вы занимаетесь.
От парижской жизни Максимов был далек. Все мысли его были о России.
Мы жили в Париже, а практически он Парижа не знал. Он весь был настолько в мыслях о России, что то, что рядом, ему казалось неважным. В отличие от него, Виктор Платонович Некрасов, Наташа Горбаневская, Галич очень любили Париж, Европу, путешествовать! А у него было дело-дело-дело, даже когда он ездил по всему миру, все это было - дело, для дела, никаких туристических поездок...
Был ли Владимир Максимов счастлив в своей парижской жизни?
Конечно, нет! Как счастлив?! Скажем, что он был счастлив тому, что у него хорошая семья, дети - он поздно стал отцом, так что, конечно, души не чаял в дочках – много друзей, но он ужасно переживал. У него как будто кожи не было. Как ты будешь сидеть в Париже счастливо, когда там, в России, Сахаров голодает в Горьком? Когда там Марченко сидит в тюрьме? Когда он видел каких-то нищих эмигрантов? Он говорил, что редакция в эмиграции – это и исповедальня священника, и кабинет психиатра, и центр социальной помощи. Если кому-то можно было помочь какими-то копеечками, всегда из всех гонораров выкраивались какие-то деньги, чтобы помочь. Так что при его восприимчивости он не мог быть счастлив… Жил. В предложенных обстоятельствах. В выбранных обстоятельствах, к счастью.
Владимир Максимов оставался главным редактором «Континента» до 1992 года. Затем журнал переехал в Москву, а его главным редактором стал Игорь Виноградов.
Во-первых, за несколько лет до этого умер Аксель Шпрингер, который ежемесячно давал определенную сумму на журнал, и это позволяло без стеснения его печатать и издавать. Во-вторых, изменилось и время, и о том, что происходит в России, сложились настолько противоречивые мнения… В этом смысле, мой муж разошелся даже со многими своими друзьями по этому вопросу. Они говорили: замечательно, сейчас все будет хорошо. А он это видел совсем не так, так что у него была какая-то внутренняя неуверенность, что, может, он не видит так, как есть. В-третьих, просто усталость, просто накопившаяся усталость. Не так много осталось людей, согласных с ним в его видении России начала 90-х годов. В России, в Москве, нашелся отважный литератор Игорь Виноградов, который взвалил на свои плечи этот груз и достойно несет его по сей день, вот уже много лет. Он издает его в Москве почти такое же время, как мой муж издавал здесь в Париже. Журнал интересный. Он просто совсем другой, но интересный: у него есть свой читатель.
К перестройке Владимир Емельянович отнесся настороженно. «Что вы делаете? – писал яростный антисоветчик Максимов в одной из своих статей. – Вы не коммунизм хороните - Россию».
Знаете, время было страшное. С одной стороны, конечно, - необыкновенная радость увидеть прежних друзей. Интерес тогда к эмигрантам был большой, даже, я бы сказала, экзальтированный и преувеличенный: почти на руках носили, полные аудитории в Университете, в Доме ученых, интервью на телевидении. Такое состояние эйфории, которого у мужа не было. Он как посмотрел на пустые прилавки, на этих бедных нищих стариков и начал говорить все, что он об этом думает, то потихонечку перед ним закрылись двери всех московских изданий. До этого все было прекрасно, напечатали его прозу, поставили его пьесы в театре, а потом думают: что это он несет такое, что мы, мол, не туда идем? И все прекратилось. Единственная газета, которая по-прежнему предлагала Максимову свои страницы – это была газета «Правда». А он говорил: мне все равно, где печататься, когда я пишу то, что я думаю и отвечаю за свои слова, а разбираться, кто из них правый, кто левый, у меня времени нет, я человек немолодой. Тогда многие, с кем встречался, говорили, что нельзя быть таким пессимистом. Один раз мы ехали в метро (мы всегда ездили в метро в Москве), подошла какая-то дама, у нее в руке были цветы, и говорит: «Я вас узнала, но вы так за нас не переживайте, вот увидите, все будет хорошо», - и даже цветочки эти отдала. Очень трогательная получилась встреча. Только вот сейчас, когда я встречаюсь с его друзьями, теми, кто спорил с ним до хрипоты в 90-х, они мне часто говорят: а вот Володя-то был прав. Грустно это, но, похоже, так.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться