История и богословие, быт и истоки

Из Франции в Россию, из России во Францию тянется множество нитей, которые связывают две наши страны в самых разных плоскостях: культурных, научных, спортивных... Сегодня наша беседа - о богословии.

Петр Михайлов (справа), философ Сергей Хоружий и историк философии Анатолий Черняев на Сергиевском подворье в Париже

21:05

Петр Михайлов об истории и богословии, о церковном быте и главном

С нами Петр Михайлов, доцент богословского факультета свято-тихоновского православного гуманитарного университета в Москве, кандидат философских наук. Он в Париже на научной стажировке при философском факультете католического института.

RFI: Что делает в Париже, у католиков русский специалист по патристике, то есть, по отцам Церкви? Какое в этом конкретное содержание?

Петр Михайлов: Эта стажировка связана с теми научными контактами, которые имеются между высшими богословскими, конфессиональными учебными заведениями, каковыми являются и университет в Москве, в котором я работаю, и католический институт в Париже. Это контакты, прежде всего, и именно, контакты научные. Конфессиональные различия не влияют на научную методологию.

RFI: А чем конкретно вы занимаетесь здесь в Париже вместе с вашими католическими коллегами?

Петр Михайлов: Моя научная работа на нынешнем этапе связана с изучением богословского наследия ХХ века – не только католического, но и православного и, отчасти, протестантского. И не только богословского наследия, но также тех научных слоев, которые примыкают к богословскому контексту, а именно, философии и исторических исследований.

Моя научная стажировка связана с темой «Философия и богословие истории». Это та проблематика, которая вошла в научный, философский и богословский контекст, прежде всего и больше всего, в ХХ веке и прочно заняла свое место в трудах многих богословов, философов и историков. И эта проблематика оказывается на сегодняшний день, на мой взгляд, в высшей степени актуальной и особенно важной для развития богословских исследований в России.

RFI: То есть, насколько я понимаю, вы не ограничиваетесь изучением древнейших времен, отцов церкви первой христианской эпохи, но и тем, что происходило в ХХ веке? А что же это конкретно? Есть ли какие-то конкретные имена, есть ли конкретные сюжеты? И вообще, можно ли вашу проблематику описать простым русским языком, который будет понятен мне, нашим слушателям, которые не погружены во все эти богословские материи?

Петр Михайлов: Я полагаю, что эти темы близки всякому современному человеку – образованному, задумывающемуся над судьбами мира, над судьбами христианства в современном мире. Здесь много имен, здесь много школ, направлений и, повторюсь, не только богословских, но и философских.

Введение темы истории в богословский контекст во многом связано с именем немецкого историка Церкви, патролога Адольфа фон Гарнака, умершего в 20-е годы. Он в 1900-м году прочитал знаменитый курс лекций «Сущность христианства», в которых сформулировал свою историософскую концепцию. Если совсем кратко, то она сводится к следующему: в его понимании, в понимании этого протестантского богослова и историка, христианство в том виде, в котором оно дошло до нас в ХХ веке, существенно изменило своему корню, своему истоку. На него повлияли исторические обстоятельства. Тем самым, Гарнак поставил под вопрос значение истории для христианского богословия, для христианской традиции. На эту концепцию отозвались многие философы и богословы, в частности, французский историк Альфред Луази.

RFI: Я прерву вас на секунду. Вы сказали, что история повлияла на христианство. Насколько я почувствовал в ваших словах, история даже нанесла какой-то ущерб. А в чем это конкретно заключается? Можно ли это описать так, чтобы было понятно, о чем идет речь?

Петр Михайлов: Это связано с тем, что (таково мнение Адольфа фон Гарнака) церковная традиция, христианская традиция, которая себя осознала, сформулировала и пронесла сквозь века, как церковная традиция в различных вариантах – в восточной христианской версии, в западной католической версии. За счет своей церковности, за счет церковного религиозного быта, заслонила благовестие Христово.

RFI: То есть., это значит, что структура, иерархия, хозяйственные вопросы, организация всех этих бесчисленных монахов, священников, мирян, епископов, архиепископов – все это загородило то, когда Христос сказал: «Оставь все и иди за мной»? Правильно я вас понимаю или я утрирую?

Петр Михайлов: В этом направлении, действительно, двигается мысль Гарнака как выразителя протестантского богословия. Но есть здесь один нюанс, который касается собственно богословия, богословской науки, богословия как такового. То есть, слова Церкви. Гарнак полагает, что и богословие претерпело подобного рода трансформации с течением времени, заслонив своими словами, своими построениями, своими концепциями евангельскую простоту. Христову простоту, заповеданную нам от начала.

Такова позиция Гарнака, позиция радикальная, позиция крайняя. Она вызвала бурную реакцию в самых разных слоях: и среди католических богословов – Альфред Луази – и среди православных богословов – Николай Сергеевич Трубецкой. И Гарнак, высказав, сформулировав свою историософскую концепцию в 1900-м году, задал контекст для дискуссий среди богословов и философов о природе истории и ее влиянии на христианство, на христианское богословие во времени.

RFI: И вот прошло с тех пор примерно сто лет. Сто с лишним лет. И вот вы прибываете в Париж, чтобы вновь возвратиться к этому вопросу. И как же вы конкретно смотрите на этот вопрос сегодня? Вы и те ученые-католики, с которыми вы вместе это разрабатываете.

Петр Михайлов: Предметом моих исследований не является этот импульс, данный Гарнаком, и исток этих дискуссий об истории. Предметом моих исследований являются, преимущественно, хотя и не исключительно, труды католических и, большей частью, франкофонных богословов уже несколько более позднего времени, которые сформировались как богословы и как ученые в межвоенный период – между двумя мировыми войнами.

Это то широкое явление, то поколение богословов, которое принято называть не вполне точным термином, тем не менее, имеющим право на существование, «новое богословие» - по-французски, « nouvelle théologie ». Действительно, преимущественно, это французские богословы. Среди них, Анри де Любак, Жан Даниэлу, Гастон Фессар. Среди доминиканцев – это Мари-Доминик Шеню, Ив Конгар и многие их единомышленники.

Это то самое поколение католических богословов, которое подготовило на уровне, прежде всего, богословия, богословской науки, на уровне богословского самосознания, подготовило католическую церковь ко II Ватиканскому Собору, к тем грандиозным изменениям, которые произошли в католической церкви. Обсуждение этой темы, природы II Ватиканского Собора и тех последствий, часто непростых и противоречивых из этого события 60-х годов ХХ века – это отдельный разговор.

Тот ценный вклад, который внесли богословы, первостепенные богословы, наиболее крупные и значительные богословы середины ХХ века, так или иначе, выходит на тему истории. Это всегда – осмысление своего положения в историческом контексте, осмысление своего положения христианскими богословами в современном мире.

RFI: Я понимаю, что такие вещи в двух словах не описать, не объяснить, не высказать, но хотелось бы, все-таки, уж коли вы заговорили об этом французском «новом богословии» и о его подготовке II Ватиканского Собора, чтобы вы сказали, хотя бы в двух словах, а в чем же оно заключается, чем же этот взгляд на историю нов и чем он связан с жизнью?

Петр Михайлов: Одним из важнейших девизов этого поколения богословов стал призыв христиан обратиться к своим истокам. «Ad fontes», «aux sources» - тот мотив, который лежит в основе их самой разнообразной, необычайно плодотворной и богатой деятельности. Обращение к истокам. Это как раз тот принцип верности Евангелию Христову, которого придерживаются и придерживались христиане. Тот принцип, который иногда утрачивает свою остроту, который иногда ослабевает.

RFI: Обращение к истокам – это обращение к чему? К Новому Завету, к Евангелию, посланиям Апостола Павла, к Ветхому Завету или это включает в себя какие-то более поздние христианские труды? В чем заключаются конкретно эти истоки? Или это, вообще, - только Христос, то, что Он сказал, то, что Он сделал, то, что мы об этом знаем?

Петр Михайлов: В том-то и отличие богословов, придерживающихся строгой конфессиональности, каковыми являются упомянутые католические богословы, что эти истоки глубоко продуманы, глубоко осознаны. И это следующие факты, факторы религиозного сознания христиан.

Первый – это, действительно, Священное Писание и Ветхого, и Нового Завета. Это исток первоначальный, зафиксировавший Божественное Откровение. Зафиксировавший и засвидетельствованный в письменном тексте. Это первый исток.

Второй – это творения святых отцов. Это то богатейшее, обширнейшее наследие христианской традиции, которое, в общих чертах, сложилось в первом тысячелетии христианской истории. Это необозримое наследие отцов-богословов древне-христианской Церкви или, как часто принято говорить, неразделенной Церкви – христианского мира, еще в целом не разделенного на Восток и Запад.

И третий исток, и для богословия, и для христианской жизни, христианского существования – это полнота литургической жизни Церкви. Это то, что Церковь никогда не утрачивала до конца, хотя то, что порою подвергалось некоторым искажениям. Литургическая жизнь, литургическая традиция, которая никогда не пресекалась ни в православии, ни в католичестве, является неисчерпаемым истоком и для богословского вдохновения, и для полноты, экзистенциальной, жизненной полноты христианского сознания.

RFI: Литургическая традиция – это традиция богослужения: молитвы, совместной молитвы христиан, как она началась с самых первых христианских общин и как она развивалась в разных Церквях. Я правильно описываю?

Петр Михайлов: Именно так. Действительно, отчетливо сформулировать, как-то определить полноту литургической жизни весьма сложно. Это чрезвычайно сложное и внутри себя иерархизированное, выстроенное явление. В центре литургической жизни содержится и находится сам Христос, данный христианам в таинстве Евхаристии. Тело и кровь которого христиане принимают и соединяются с ним. Это – исток и самый центр литургической жизни.

Но вокруг этого центра образуются многочисленные концентрические круги. Это литургическая жизнь, это литургический суточный цикл, недельный цикл литургического богослужения, годовой цикл богослужебного чина… Это просто, в том числе, и церковный быт в том виде, в котором он передается от поколения к поколению. И, разумеется, в различных конфессиях этот быт весьма существенно отличается. Если мы сравним, как живет Католическая Церковь и как живет Православная Церковь, допустим, католическая - во Франции и православная - в России, то различия в этом, на уровне церковного быта, чрезвычайно велики. Но это не значит, что корень, исток этой литургической жизни и этого церковного быта неодинаков. Исток один и тот же. Это – Христос.

RFI: Весь этот церковный быт, всё это церковное бытие, вся эта совместная молитва – эти концентрические круги вокруг Евхаристии, причастия христиан ко Христу, – о них можно быть двоякого мнения. С одной стороны, они могут представляться как путь к центру, а с другой стороны, они могут представляться, как ряд стен, загораживающих тот самый центр, ради которого они и были построены.

Петр Михайлов: Да, вот это – вопрос, который, действительно, лежит в глубине тех движений мысли, того развития богословия в XX веке, о котором, собственно говоря, мы и рассуждаем. Среди православных, среди русских богословов этих тем касался протопресвитер Александр Шмеман. Для него эта проблема была необычайно существенной.

Церковный быт, вот та вторичная религиозность, вторичное проявление религиозного сознания часто для людей затмевает собою центр самой религиозной жизни, центр их исповедания. Этот факт часто является неизбежным сопутствием христианина в этом мире. И, разумеется, чрезмерное подчеркивание, переоценка этого религиозного быта – это тот соблазн, с которым христиане очень часто сталкиваются.

И этот переоцененный, чрезмерно выделенный, выдвинутый вперед религиозный быт требует критического к себе отношения. Но критического – не значит разрушительного, не значит деструктивного. Эта критика должна быть с позиций любви, с позиций понимания того, как сформировались те или иные формы религиозной жизни. С пониманием их, но и с трезвостью.

RFI: Хотелось бы от общих слов перейти хоть к одному более конкретному вопросу. Вы упоминали в связи с французским «новым богословием» II Ватиканский Собор, который, в частности, сделал гораздо более частой для католиков мессу на национальных языках народов. То есть, они стали понимать, о чем, собственно говоря, идет речь в их католической мессе. У русских православных, и не только у русских, у множества славянских православных Церквей богослужение идет на совершенно особом языке, на церковно-славянском языке, которого, я боюсь, люди не понимают. Или понимают только отчасти. Как можно говорить о пути, об окне, открытом к главному, когда даже язык службы оказывается очередной преградой?

Петр Михайлов: Это сложная проблема, это сложный вопрос, к которому можно подобрать различные ключи. Вот один из вариантов – это ключ семиотический, рассмотрение этой проблемы с использованием семиотических инструментов.

RFI: То есть?

Петр Михайлов: Можно рассматривать те или иные проявления, тот или иной контекст религиозной, церковной жизни с точки зрения знака, как литургического, допустим, знака. Как того элемента литургической жизни, который непременно в ней присутствует.

Допустим, это будет крестное знамение. Допустим. Этот знак существует не сам по себе и не сам для себя. Этот знак имеет определенное значение. Этот знак к чему-то отсылает. Он настраивает некоторую коммуникацию. В данном случае, между человеком, осуществляющим, полагающим на себя крестное знамение, реализующим этот знак, и тем, кому этот знак адресован. В молитве он адресован к Богу, он адресован к святым, к верным Бога, и, минуя знак, человек не может, неспособен наладить, настроить коммуникацию, настроить связь. Такова природа человеческая.

И переоценка этого знака, его… действительно, какое-то «объективирование», как любил выражаться русский философ Бердяев, она опасна. Но остаться вовсе без знака христианин, верующий человек также не может. Потому что человек – существо, которое для общения с другими вынуждено прибегать к неким посредствующим структурам, посредствующим элементам и возможностям. Такой возможностью является, в частности, религиозный знак.

RFI: А нельзя ли вернуться к вопросу о языке богослужения, которого большинство людей просто не понимают?

Петр Михайлов: Ну, я бы всё-таки не стал так настаивать на его тотальной непонятности. Если мы говорим о церковно-славянском языке, то всё-таки, человек, более или менее внимательно вникающий в текст, в смысл богослужения, в содержание церковных книг, так или иначе постепенно входит вот в эту церковно-славянскую языковую среду, и сам язык уже не вызывает такой отрицательной реакции.

Но, действительно, многое, в особенности Псалмы, в особенности ветхозаветные тексты, переведенные на церковно-славянский, часто требуют пояснений, требуют какой-то ясности.

На мой взгляд, я здесь могу высказать только мою личную точку зрения, на мой взгляд, вовсе отказаться от церковно-славянского языка и перейти на современный русский язык, было бы большой потерей для церковной жизни. Действительно, феномен «диглоссии», как лингвисты, как Борис Андреевич Успенский этот факт описывают, а именно – двуязычие: язык сакральный и язык бытовой, язык профанный – этот феномен дает Церкви большие возможности. Задает дистанцию между сакральными проявлениями и профанными проявлениями. И в этой дистанции между тем и другим слоями открывается большое пространство для церковной поэзии, церковной проповеди. Остаться вовсе без сакрального церковно-славянского языка означало бы лишить себя этих больших и неисчерпаемых возможностей и богатств церковной эстетики.

RFI: Хотелось бы вернуться к тому, что вы делаете здесь в Париже. Насколько, вообще, следует, позволительно, хорошо православному заниматься всеми этими вопросами с католиками? Хорошо ли это или вы как-то «изменяете» своей Церкви, прибывая сюда, в Париж, занимаясь всякими историческими и богословскими вопросами с «иноверными», «инославными» или как их еще назвать?

Петр Михайлов: Что касается внутренней, благочестивой подоплеки этого вопроса, этой проблемы, то мы, православные и католики, гораздо ближе друг другу, чем сами часто порой предполагаем.

И, в особенности, эта близость становится явной в сегодняшнем мире. Перед теми новыми проблемами, с которыми сталкивается не только христианство, не только христианские конфессии, но и весь мир сегодня, христиане призваны к объединению. И так, вообще-то, и Господь нам заповедовал: «да будете едины и сохраните любовь друг ко другу».

Разумеется, в моей собственной деятельности нет никакой церковной политики, нет никаких официальных контактов с католическими иерархами, и я не являюсь посредствующим звеном между иерархами, У них предостаточно возможностей для коммуникаций, для взаимного общения.

А изучение богословия, богословского опыта друг друга, причем, опыта новейшего и самого «свежего», является необычайно плодотворным, может оказаться плодотворным и для православных, и для католиков. Поскольку, сохраняя верность своей собственной традиции, а я стараюсь эту верность сохранять и не имею повода ей изменять, сохраняя верность своей традиции, принимая то немалое богатство, которым обладают наши католические братья, мы можем принести только пользу и какой-то положительный результат.

Здесь речь вовсе не идет о том историческом, часто тяжком следе, тяжком проявлении, которое отец Георгий Флоровский называл «западным пленением православного богословия». Вовсе нет. Используя, наблюдая опыт католических богословов, мы только уточняем собственную методологию, собственную позицию и собственное видение богословских проблем.

И еще один момент, на который стоит обратить внимание: для самых проницательных богословов, православных богословов ХХ века тема истории стала также необычайно востребованной. Достаточно упомянуть лишь три имени русских богословов, которые сознавали степень важности этой темы, отчасти ее разрабатывали, но какого-то окончательного, более или менее завершенного синтеза темы истории в богословии не предложили. Это уже упоминавшийся протоиерей Георгий Флоровский, это епископ Кассиан Безобразов и это протопресвитер Александр Шмеман. Все они, так или иначе, понимали остроту богословия истории, того развития, того нового пространства для богословской рефлексии, богословской работы, которое было открыто в ХХ веке.