Роман Сущенко: «Сегодня уровень насилия в российских тюрьмах гораздо выше»
Россия отняла у украинского журналиста Романа Сущенко три года жизни. В 2016 году парижский корреспондент агентства «Укринформ» был арестован по приезду в Москву и помещен в СИЗО «Лефортово». В 2018 году его приговорили к 12 годам колонии строгого режима по обвинению в шпионаже, а в сентябре 2019 года обменяли по схеме «35 на 35». В рамках этой схемы был также обменян режисер Олег Сенцов. Четыре года спустя после освобождения Роман Сущенко привез на Нормандский форум мира в Кане выставку рисунков, которые он делал в российских застенках. Журналист, в юности увлекавшийся живописью, Роман Сущенко в тюрьме рисовал Киев, Париж, Лиссабон и Рим шариковой ручкой, свекольным соком, заваркой, зеленкой и луковой шелухой. Мы поговорили с Романом о его новой жизни после освобождения, политической работе, войне и участии в проекте по возвращению домой пленных украинцев.
Опубликовано:
RFI: Вы привезли на форум рисунки, которые вы рисовали в СИЗО «Лефортово», а потом в колонии.
Тут 20 работ, это — репродукции рисунков. Сами рисунки находятся в Украине. Это часть моего наследия, которое осталось после пребывания в местах несвободы. Где-то через три месяца после начала заточения книги меня уже насытили, и я решил искать новые пути психологической терапии. Условия — ограничения в пространстве, действиях, в доступе к информации и общению — были нечеловеческие. Поэтому я решил немножко разгрузить сознание и начал рисовать.
А вы рисовали до заключения?
Еще в детском саду воспитатели убедили меня, что лучше рисовать фломастерами на бумаге, чем на обоях. С тех пор я немножко увлекся, это было моим хобби. Рисовал в школе, потом в высшем учебном заведении, со временем баловался маслом и кисточками. В 30-летнем возрасте это закончилось: возникли новые дела, проекты, работа. Но тут [в заключении]появилось больше свободного времени, мягко говоря. Поэтому я вернулся к своему хобби, сделал несколько работ и решил отправлять их домой, семье.
Были ограничения по, скажем так, средствам выражения. В Лефортово было разрешено пользоваться только шариковой ручкой синего, фиолетового и черного цветов. Ластика не было, поэтому я вырезал подошву из резинового тапка и пользовался ей как ластиком. Сюжеты брал иногда с картинок, иногда с поздравительных открыток, иногда использовал воспоминания. Через какое-то время я понял, что трех цветов будет маловато. И начал использовать чайную заварку. Потом свекольный сок. Потом луковую шелуху в кипятке. Знаете, как бабушка красила пасхальные яйца? Есть тут и зеленка, и даже кисель. Помню даже встретил какое-то лекарство желтого цвета, Strepsils что ли, и использовал для одной из работ. В колонию Марк Фейгин (российский адвокат Романа Сущенко) привез мне краски и пастель, поэтому тут есть несколько работ, которые дополнены другой цветовой гаммой.
А вам не хотелось рисовать быт и то, что происходит в самой колонии, делать какие-то тюремной зарисовки? Вам, наоборот, хотелось убежать от этой реальности?
У меня есть пара символических работ. Я решил думать о лучшем, а не об этом быте, закрывал для себя эту тему. Хотя возможностей была масса. Сама обстановка была унылой. И для того, чтобы себя поддерживать, я выбрал эти сюжеты — города, море, люди, пейзажи. Это меня воодушевляло. На каждую работу у меня уходило порядка недели.
Как вы чувствуете себя сегодня здесь, выступая в качестве художника, а не в качестве журналиста, и вспоминая об этом тяжелом тюремном опыте?
Безусловно, есть эмоции и переживания. Есть ностальгия по журналистской работе, которой я больше не занимаюсь, иногда пишу для себя, в соцсетях. После возвращения год я реабилитировался, а потом ушел в политику, участвовал в местных выборах, был избран и работаю в городе Черкассы первым заместителем председателя областного совета, занимаюсь гуманитарным сектором. Это охрана здоровья, социальная защита, молодежь, спорт и образование. Поэтому времени очень мало. Это постоянные встречи с людьми. Иногда бывают командировки. Сейчас это очень сложно.
Мне удалось убедить коллег и на несколько дней вырваться в Париж. В апреле и в мае я приезжал сюда как общественный деятель. Мы вместе с бывшими политзаключенными создали Платформу освобождения политзаключенных и работаем, как на международных площадках, так и в Украине. Часть побратимов, из тех, кого освободили, сейчас воюет. Кто-то стал волонтером. Другие занимаются публичной адвокацией. Нас пригласили с адвокационной кампанией в несколько европейских столиц: Прагу, Брюссель и Париж. После Парижа у меня была встреча с представителями кабинета региона Нормандия. Они пригласили меня поучаствовать в этом форуме. Я предложил эту выставку, и, организаторы с радостью это восприняли.
Как так получилось, что вы ушли в политику?
Я достиг определенных карьерных успехов. После возвращения многое поменялось у нас в агентстве, в политике, и в жизни. Когда мне предложили участвовать в выборах, я посоветовался с семьей, мы долго общались, думали и решили избрать этот путь. Я об этом не жалею абсолютно, поскольку те ценности, ради которых мы боролись, мы сейчас внедряем в жизнь. Мы в оппозиции. Наша партия «Европейская солидарность» — это партия, лидером которой является Петр Порошенко, пятый президент Украины.
Вместе с тем, после возвращения в Украину, я поблагодарил обоих президентов, поскольку оба они принимали участие в моей судьбе.
Полномасштабная война идет уже 19 месяцев. Стало ли для вас российское вторжение в Украину неожиданностью?
Война идет уже десятый год. Она начиналась как локальная. С 2022 года она стала полномасштабной. Для Украины это огромная трагедия. С первых дней вторжения мы в Черкасах включились в организацию территориальной обороны. Согласно нашему законодательству, органы местного самоуправления должны участвовать в создании сил сопротивления, но только в определенных сферах. К военным мы не имеем прямого отношения: были созданы областные военной администрации, назначены руководители, они организовывали оборону, поддерживали экономику.
Многие из 64 депутатов работают на разных предприятиях. Кто-то в агропромышленном комплексе, кто-то в индустрии, кто-то заведует разными учреждениями, больницами, школами, вузами. Мы все объединились. Часть начала заниматься волонтерством, часть искать помощь, часть налаживать и координировать всеобщие усилия.
В первые три месяца войны мы изготавливали противотанковые ежи, строили фортификационные сооружения, собирали и отправляли пайки. Встречали временно перемещенных лиц: в Черкасскую область приехало около 150 000 людей, в том числе сорок 40 000 детей. Пересекали область около 300 000 человек. Нужно было их встречать, организовывать ночлег, питание, в зависимости от их желания отправлять дальше или создавать минимальные условия, потому что многие приехали в тапочках без личных вещей. У них были полностью разрушены дома. Нужно было заботиться о пациентах психоневрологических диспансеров, создавать им места.
Кроме того, наша область стала стратегической, там была организована логистика для многих воинских частей. Поэтому думать о том, чтобы куда-то бежать, эвакуироваться, не приходилось. К тому же, ситуация резко менялась. Битва за Харьков, Киев, освобождение Чернигова и Сум немного уменьшили угрозу. Хотя обстрелы были. К счастью, обошлось без больших жертв.
Мы организовались вне зависимости от наших политических убеждений и до сих пор работаем, принимаем решения. Предложения областной военной администрации проходят через облсовет. Депутаты берут на себя ответственность, голосуют. Сейчас Черкасская область помогает и Херсону после экоцида на Каховской ГЭС. Ситуация сложная. Ждем зимы. Риск провести грядущую зиму еще хуже, чем предыдущую, сохраняется.
Какие у вас ощущения от контрнаступления?
Украинский генеральный штаб работает двадцать пять часов на восемь суток. Идет рациональное и тщательное планирование стратегических, оперативных и тактических операций. Военная техника и вооружения есть, их недостаточно. Судя по заявлениям официальных лиц, сейчас идет война артиллерии, боеприпасов недостаточно, но есть надежда и поддержка на Западе. Та же нас Франция поддерживает. Сегодня (интервью было записано 28 сентября. —RFI) в Киев прилетел министр обороны [Франции Себастьян Лекорню].
Я понимаю, что относительно контрнаступления есть какие-то ожидания: они не обмануты, они перенесены, поскольку русские серьезно укрепились, использовали местные ресурсы, завезли со своей территории. Мы дорожим жизнью каждого солдата. Я сегодня видел пост моего побратима Олега Сенцова. Он как раз воюет. И он написал, что четыре месяца они проходили десять километров, а сейчас он может пройти их — освобожденные — за пару часов. Эти километры наполнены разбитой боевой техникой, остовами танков и БТРов, а главное — смертями друзей. Победа дается тяжело, но боевой дух не падает.
Ежедневно мы прощаемся с лучшими из лучших. Но я уверен, что те точки, где сейчас развиваться контрнаступление, имеют большую перспективу.
Тысячи украинцев сегодня находятся в российских тюрьмах и колониях. О судьбах многих из них неизвестно, потому что это информация, к которой чрезвычайно трудно получить доступ. Для вас как для человека, пережившего подобный опыт, проблема пленных украинцев остается насущной. Вы следите за их судьбами? Продолжает ли действовать платформа, о которой вы говорили в начале нашего интервью?
Да, Платформа действует. Весной, как я говорил, мы были в Праге, в Брюсселе и Париже, разговаривали с парламентариями и дипломатами. Они чутко и четко понимают эту проблему. Мы обращались к ним с просьбой сделать фамилии политзаключенных, гражданских, депортированных украинцев более медийными. Работать над этой проблемой нужно на международных площадках — в ООН, ОБСЕ, Парламентской ассамблее Совета Европы. Насколько это действует? Сложно сказать.
Есть международные организации, которые, потеряли свою репутацию и влияние во время этой войны. Я имею в виду Международный комитет Красного Креста. Мы все понимаем, кто против нас. Все понимают, что исход войны решит оружие, оружие и поддержка Запада. Как бы не цинично это звучало, не все вернутся, поскольку даже в Черкассах на прощание с нашими героями узнаешь, что те или иные воины, защитники «Азовстали» были пленены, потом умерли от туберкулеза в мордовских лагерях. Очевидно, что кроме пыток бывают и такие ужасные вещи. Сейчас уровень насилия [в российских тюрьмах] гораздо выше, кратно выше, чем когда сидел я. Невозможно представить, что переживают украинские дети, депортированные или гражданские лица. Как удастся их освободить? Не знаю.
В колонии мы были вместе с украинским политзаключенным Валентином Выговским. Он отбывает срок с 2014 года. К сожалению, его не включили в список на обмен, и он остался [в России]. Связи с ним нет. Мы общаемся с его близкими, о сыне беспокоимся. И таких семей очень много.
В Праге мы встречались с несколькими правозащитными организациями, там работают и казахи, и белорусы, и русские. Через них мы пытались связать родных с тюрьмами, с колониями. Какая-то связь небольшая есть, некоторые весточки доходят.
Когда вы были в СИЗО, а потом в колонии, эта проблема связи с родными не стояла остро, как стоит сегодня?
Она стояла постоянно: что такое два звонка в месяц? Или один? Или одно свидание в течение часа в Лефортово, один раз в три месяца? За два года в «Лефортово» у меня было четыре свидания. В колонии свидания раз в три месяца: есть длительное, есть короткое. Сейчас этого все [украинцы] лишены.
Кроме того, у меня был адвокат (Марк Фейгин), который приходил в СИЗО и приезжал в колонию. Мы общались. Приезжал и консул. Сейчас дипломатическое представительство закрыто, и консулы не могут посещать колонии.
Есть правозащитники. Их сложно найти, потому что идет огромная работа против них: их могут привлечь, они рискуют жизнью, но они все-таки выполняя свой профессиональный гражданский долг. Таких людей находят родственники. Кому-то больше посчастливилось, кому-то меньше.
Существует огромная проблема поиска людей, пропавших без вести: и военнослужащих, и гражданских. То ли они похищены, то ли погибли, очень сложно идентифицировать. Кроме того, Россия не заявляет в списках военнопленных тех, кто пропал.
В Украине создан специальный координационный центр, куда вносятся все данные. Я знаю, что каналы связи работают, идут обмены, возвращают тела. Но что касается тех, кто был депортирован или гражданских заложников, с ними все еще сложнее. Но надежда сохраняется. Мы верим, что мы делаем правильное дело. Единственное, что его цена будет очень высокой.
Как вам кажется, вы уже пережили этот опыт? Четыре года спустя смогли ли вы перевернуть эту страницу, или это невозможно?
В снах приходят некоторые воспоминания того быта, где я находился. Человеческая психика так устроена, что ты ориентируешься на лучшее. Помнишь о тех черных днях, но не акцентируешся на них. Развиваешься, идешь дальше. Страница перевернута, но воспоминания есть. Я еще планирую написать пару книг. Вывез с собой четыре тетрадки, где записывал все события, которые там происходили.
Вы могли писать на украинском?
Я писал на украинском, на русском, но письма на украинском мне не передавали. Особенно издевались в колонии над украинским языком, когда поменялась администрация. Сначала начальником колонии был человек родом из Харькова, он уже был близок к пенсии, и цензуры как таковой не было. Он сам читал письма и давал возможность передавать их на зону. Потом начальство поменялось. Я помню, что как-то получил поздравительную открытку: из нее ножницами вырезали английское «Happy birthday to you» и строго написали «общение только на русском языке».
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться