Четыре жизни Глеба Павловского

Профессор Свободного университета и постоянный автор RFI Гасан Гусейнов рассказывает о «четырех жизнях» политолога, политтехнолога, бывшего советского диссидента Глеба Павловского, с которым он был знаком с конца 1980-х. 

Российский политолог, политтехнолог, публицист Глеб Павловский © фото - википедия

В ночь с 26 на 27 февраля 2023 года умер Глеб Павловский. Мы познакомились и подружились в конце января 1988 года. Тридцать пять лет дружбы, внутри которой было перестроечное соратничество, которое оборвалось после 1993 года, затем противостояние до конца 1990-х, политическая вражда с 2004 по 2011 год и род нового политического союзничества в последние десять лет.

Наши споры хорошо задокументированы, но то, что я пишу сейчас, не личный некролог, а политическая эпитафия, и в ней я суммирую то, что отрывочно говорил и писал Глебу, а теперь хочу — уже в его отсутствие — сказать другим. И тем, кто его знал, наверное, намного лучше моего, и тем, кто слышал только имя Глеба Павловского.

О первой политической жизни Павловского-одессита и диссидента я знаю отрывочно, в лихорадке конца 1980-х я видел необыкновенного человека, который строил интеллектуальные сети — журналы и кооперативы, сводил людей, которые без него никогда бы не встретились. Меня он познакомил с А. Д. Сахаровым и Е. Г. Боннэр, с М. Я. Гефтером и даже с Джесси Джексоном, а я познакомил Глеба с Вадимом Цымбурским и Денисом Драгунским. В «Веке ХХ и мире» мы сотрудничали до самого роспуска СССР.

Это было время, когда в глубоком внутреннем споре с Гефтером и сформировалась, в конечном счете, концепция политики как политтехнологии. Гефтер изучал Ленина и пытался разгадать загадки русской политической истории и успеха Сталина. Глеб отбросил публицистическую критику Ленина как основателя советского режима, но почувствовал загадочный для меня вкус политического строительства, в котором упор делался на двух составляющих — организации и мифологии. Успех Павловского, пришедшего в начале 1990-х на помощь к Ельцину, а в конце 1990-х и к Путину, был обусловлен тем, что политическая технология была реализована в абсолютно безыдейном пространстве. Рабочим механизмом «эффективной политики» была государственная машина. Вместо идей, о которых можно было бы спорить, отделяя лучшие от худших, в центре всего стал миф о великой России, одиноком острове (концепция Цымбурского, возникшая на основе чтения Гомера), острове, к которому должны устремиться прозревшие «беловежские люди».

Внедрение этого мифа выразилось в противостоянии двух книг — сборника «Иного не дано», объявлявшего перестройку движением к демократическому Западу, и изданного Павловским в пику ему трехтомника «Иное», в котором проповедь государственной самобытности России произносилась как инструкция по строительству настоящего Царьграда, где должны были почувствовать себя своими все «умные люди Европы» (ценимая Глебом категория, он то и дело спрашивал, а кто сейчас самый умный в Германии?) — от Достоевского и Жаботинского до Михника и Михальского.

Он был империалистом, совершенно чуждым любому национализму и любой национальной демократии. Он слышал только шум имперской истории в ушах. И ему искренне показалось, что маленький бесцветный витязь Путин сможет вырасти в былинного богатыря, сплавив огнем атомизированное общество, оставшееся после роспуска СССР.

Путинских чекистов мы называли в спорах начала нулевых годов «стальными крысами». Спустя четверть века пребывания этих воров и убийц у власти в РФ можно было бы найти и другой эпитет. Но тогда, в конце 1990-х, на службе у «стальных крыс» Глеб оказался как слишком умный человек своего поколения, как человек, решивший, что сами обстоятельства новой жизни заставят крыс преобразиться в людей. Весь его опыт, все его знания, например, ленинско-сталинской политической кухни, оказались на службе «чекистской реконкисты».

Началось это даже раньше — с первой попытки уничтожения Чечни в середине 1990-х, а полностью раскрылось во время попыток вернуть в русский колониальный мир Украину. Русско-еврейская Одесса и городской русский Киев как форпост русского мира на западе новой России должны были, в его тогдашнем представлении, одолеть украинско-молдавскую сельскую идиллию на задворках Европы.

Для меня остается загадкой, как формула «наднациональная империя лучше всех национальных государств» могла сочетаться с убожеством Януковича, которого российские политтехнологи во главе с Глебом водружали в Украине в середине нулевых годов. Перечитывая наши споры тех лет, я вижу, что слишком мало спрашивал, только долдонил, как пономарь, что электрическая лампочка не должна обслуживать коптилку.

С 2007 года я все чаще и подолгу останавливался в Москве, наше спорадическое общение возобновилось. Он спросил:

— Что самое неожиданное и чужое для тебя здесь у нас?

— Религиозное мракобесие с «храмами шаговой доступности» и шовинизм.

— Националистом я не стал, — усмехнулся он. — Но знаешь, я — православный.

Да, эта была третья жизнь Глеба Павловского. Он не оставил Кремль на произвол судьбы и после нападения РФ на Грузию в 2008 году. Но уже тогда стало ясно, что очень скоро пути «стальных крыс» и Глеба Павловского все-таки разойдутся. Не знаю об этой его третьей жизни почти ничего. Для меня в ней зрел проект «Гефтер» — начало переосмысления недавнего прошлого, разбора ошибок — больших и маленьких. Но что видели в деятельности Глеба бывшие друзья и соратники его юности в Одессе и Киеве, об этом даже думать страшно.

Четвертая его жизнь, горькая, но свободная, началась в 2011—2012 гг. В старые мехи нельзя влить новое вино. Либеральное сообщество не принимало Павловского как ренегата-ревизиониста. Немногочисленные государственники-нечекисты уважали, активисты новой формации отвернулись, хотя и не до конца, потому что человек, раз вошедший в Кремль, заслуживает в их глазах почтения до конца жизни.

Этой жизни свободного человека Глебу досталось всего десять лет. Я не слышал, чтобы он оправдывался или раскаивался в том, что сделал. Он пытался сделать «иное». И если не вышло, то не вышло как у Ленина. Он думал, что строит «систему РФ», что после «транзита власти» от нынешней чудовищной карикатуры к какой-то приемлемой констелляции сил у России появится новый мирный шанс. После 24 февраля 2022 года он все яснее видел ту бездну, сталкивать в которую «остров Россию» когда-то начинал и он сам.

Когда я работал в Вышке и внезапно прекратилось начавшееся было при Анне Качкаевой финансирование летних практик моих студентов в Риме, Глеб пришел на помощь. В середине десятых годов я дважды приходил в «Русский журнал» за конвертом с деньгами для студентов, а потом возвращался — с рассказами о том, как эти студенты впервые увидели Рим — в том числе, и благодаря его поддержке. Когда в 2020 году мы основали Свободный университет, споры о том, приглашать ли Глеба с лекциями, целое лето разрывали дырявый эфир от Балтики до Балкан. Проголосовали за приглашение.

Не один студент благодарил нас потом за это. Его жизнь оборвалась раньше, чем прекратится существование той государственной машины, которую он помогал строить. Общаясь со студентами, он узнавал о себе и о своей системе слишком много такого, о чем он и не догадывался в бытность преуспевающим политтехнологом. Для политтехнолога общество — это правильно подобранные фокус-группы, которые дают тебе отмычку от людской массы. Для преподавателя общество — это отдельные, вот эти студенты, сейчас рассеянные по миру. Они заброшены преступным государством, даже если сидят в Москве или Питере, а не только в Праге или Иерусалиме. Фокус-группа — это, для наших студентов, — мы, их преподаватели. Глеб Павловский оказался идеальным преподавателем. Если бы он не умер, наверное, началась бы его совсем новая, пятая жизнь. Не переспрашивать больше, кто тут самый умный, а самому оказаться предметом изучения.

Но ушел Глеб в конце четвертой своей жизни. Он успел осмыслить все четыре. Но не успел ответить на то, что накопились к нему у многих бывших сограждан по старой империи, идущей к своему концу.