Пытают не потому, что приказали, а потому, что приятно

Глупо спорить с теми, кто утверждает, что бывают книги, изменившие вектор развития больших человеческих сообществ. Такие книги бывают, но очень уж редко. Тем более, что государства и правительства зорко следят за тем, чтобы такая книга и вовсе никогда не появилась.

Фрагмент обложки книги Ренате Лахманн «Лагерь и литература» © Konstanz University Press

Например, когда Солженицын переправил на Запад «Архипелаг ГУЛаг», советские власти еще пятнадцать лет, до самого своего конца, вылавливали в потоке всякой контрабанды экземпляры этой книги, на черном рынке имевшей кличку «Остров сокровищ».

В этой кличке свернуто нечто большее, чем ирония, без которой вообще трудно было выжить в Советском Союзе. В отличие от своих немногочисленных предшественниц, трехтомная книга Солженицына приобрела не просто популярность, но и статус документа в мире. Советская пропагандистская машина требовала от своих винтиков распространять «правду об СССР», и сторонники СССР в мире десятилетиями твердили, что в СССР нет никаких «лагерей», а только «исправительно-трудовые учреждения», где честным трудом исправляют сбившихся с пути людей. «Мир! Труд! Май!» — читали на транспарантах вольняшки. «Мир! Свобода! Труда!» — выводили на своих транспарантах зэки. Потрудись, и выйдешь на свободу! Снова станешь нашим товарищем!

Но и не смей клеветать. Только правду. А это значит — молчать. Слово «пытка» вернулось в обиход в главном буквальном значении. Выходившие из советских лагерей по миновании массовых репрессий люди молчали. Не только потому, что все они боялись возможного повторения. Но еще и по другой причине. Они старались забыть то, что с ними случилось. Лишь благодаря беспримерной храбрости немногих, осмелившихся написать ту самую правду о пережитом, а значит — снова, но медленнее и потому мучительнее, пережить в своем сознании собственное унижение, боль, отчаяние, — лишь благодаря этой храбрости мы держим сегодня в руках настоящие документы истории распущенного в 1991 году СССР.

В начале лета 1994 года Александр Солженицын возвращался из американского изгнания через Дальний Восток и Сибирь в Москву, вдоль железнодорожных путей от Владивостока до Ярославского вокзала в Москве бежала и нитка памяти. По всей стране возникали стихийные мемориалы, а главный «Мемориал» — институт национальной памяти в Москве — уже несколько лет собирал документы, воспоминания, свидетельства. Могло показаться, что Россия сможет повторить своими силами то, что с помощью союзников по антигитлеровской коалиции удалось сделать в Германии в 1960-е-1990-е годы. Этот опыт, получивший не слишком удачное название «преодоления прошлого», не является чем-то окончательным и закрытым на все времена. Наоборот, «преодоление прошлого», переосмысление того, что случилось с твоей страной, это не останавливающийся процесс, иногда — с откатами назад, с провалом в забвение. Например, многим в Германии не нравится, когда национал-социалистический режим сравнивают с просто социалистическим, а преступления «штази» сравнивают с преступлениями «гестапо». В России и вовсе решили законодательно запретить сравнение деятельности ЧК-НКВД-КГБ с карательными органами нацистской Германии. Это понятно. Наследники карательных органов советского времени начали возвращаться к власти в середине 1990-х годов, а с 1999 года чекистская реконкиста стала очевидным фактом.

Благодаря исключительному стечению обстоятельств в Германии, в издательстве Констанцского университета в 2019 году вышла книга, которую могла написать только та исследовательница, которая ее и написала. Выдающейся специалистке по русской филологии нужно было, видимо, на несколько лет отойти от других, несомненно, гораздо более приятных исследовательских задач, чтобы погрузиться в мир так называемой лагерной литературы, или литературы о лагерях. Эта литература создавалась на русском и на других языках, она копилась в архивах, а публиковалась обычно далеко не сразу по написании. Издавалась гомеопатическими дозами для тех, кто на самом деле нуждался в дозах лошадиных.

Прочитав сейчас книгу Ренате Лахманн, начинаешь понимать, как и почему Россия могла прийти в начале 21 века к такой глубине забвения своего недавнего прошлого. Почему вообще люди без ропота и сопротивления наблюдают за работой той же машины репрессий, что началась в 1920-е годы, без особых перерывов и перебоев стучала до конца 1980-х годов и, после небольшой паузы, вновь запущена в ход сегодня, сто лет спустя?

Знакомый с научным творчеством Ренате Лахманн сразу скажет, что ключ к разгадке — даже не в книге о лагерной литературе, а в ее статье, написанной по-русски и вышедшей тридцать лет назад в сборнике в честь 70-летия Ю. М. Лотмана. Статья называлась «Семиотическое несчастье мнемониста» и была посвящена книге психолога А. Р. Лурии о мнемонисте Соломоне Шерешевском, с которым работали и выдающиеся психологи — Л. С. Выготский и А. Н. Леонтьев. Соломон Шерешевский не имел ни малейших трудностей с запоминанием и воспроизведением того, что запомнил. Но вот вести нормальную жизнь он не мог по другой причине: испытуемый Ш. не умел забывать.

«Кто запоминает всех и вся, тот забывает порядок мироустройства». Эта резюмирующая формула Ренате Лахманн объясняет нам и тот механизм, который обнаруживается в нашей теме — только не в литературе о лагерях, написанной их жертвами, а в архивах и кабинетах тех, кто эти лагеря строил и обслуживал.

Ренате Лахманн начинает свою книгу с перечисления того, что точно и бесповоротно было известно всему начальству тюремно-лагерной системы СССР. Причем известно в мельчайших деталях, т. е. совсем не так, как обычным людям. Даже если они завтра начнут уничтожать свои архивы, то уже написанного и спасенного в книгах, начавших выходить уже в 1920-е годы, будет достаточно, что показать всю систему. Забыть ее путем простого уничтожения имеющейся в руках чекистов полной документации преступлений их организации за сто лет уже невозможно. Забыть могут отдельные люди, группы людей, даже поколение, но тот человеческий материк, с которым ведет разговор в книге Ренате Лахманн, ничего забыть не может. Что это значит? Это значит, что для преодоления этого прошлого о нем нужно говорить публично и повсеместно. Для этого пришлось бы переформулировать некоторые вопросы. Например, как помочь чекистам избавить от пыток Юрия Дмитриева? Как обучить их не натравливать специально подготовленных хулиганов на «Мемориал»? Но эти вопросы — на полях книги Ренате Лахманн.

А сама книга начинается с перечня того, что было известно. Вводная глава так и называется: «Что знали?» Оказывается, знали — всё. Начиная с книги Созерко Мальсагова о Соловках, вышедшей в 1925 году в Лондоне. Именно ради опровержения написанного в книге Мальсагова на Соловки отправился Максим Горький, чтобы на десятилетия вперед обелить пыточный лагерный режим и оболгать перед коллективным Западом редких беглецов, которые осмелились бы описать свой личный опыт.

Этот опыт оставлял очень мало места для холодного понимания, затопленный оскорбленными чувствами, слезами обиды и страха смерти. Но Ренате Лахманн, снимая луковую шелуху, восстанавливает все доступные писавшим о лагерях способы понимания и представления того, что с ними случилось. К тому времени, когда книга Лахманн будет переведена на русский и, наверное, другие языки, может быть, и в России настанет новая эпоха для работы и с памятью, и даже с возвращением к нормальной жизни тех, кто сейчас вовлечен в карательную систему. В 1950-е и в 1990-е реабилитировали жертв репрессий. А вот реабилитацией давних и недавних мастеров заплечных дел не озаботились.

А ведь больше всего на свете чекисты боятся того, что кто-то захочет отомстить им за деяния и всех предыдущих поколений палачей. Они ведь не забыли, что чекисты Ежова сделали с чекистами Ягоды, а чекисты Берии с чекистами Ежова. Именно бесконечное и гораздо более глубокое коллективное знание о характере и механизме террора, которому ЧК-НКВД-МГБ-КГБ подвергли три поколения населения бывшего СССР, принуждает их наследников возобновлять производство страха и того пыточного конвейера, на котором держался советский строй.

«Кто запоминает всех и вся, тот забывает порядок мироустройства». Эта формула Ренате Лахманн объясняет нам и логику теории заговора, в которой живут чекисты, управляющие сегодняшней Российской Федерацией. Всё зная о себе самих и о своих предшественниках, они в каждом шорохе слышат крылья подлетающих духов замученных их конторой людей. Вот почему они инстинктивно разрешают и своим новобранцам утолять самые низменные потребности — ударить безоружного дубиной по голове или замучить до смерти задержанного.

Цель репрессий последнего двадцатилетия парадоксальна — заставить других забыть то, что слишком хорошо помнят сами наследники палачей. Для достижения этой цели властям приходится воссоздавать живьем ту самую пыточную систему, забыть которую они пытаются заставить своих подданных.

«Выбьем новыми пытками память о старых пытках!»

Вот девиз людей, которые, так сказать, управляют нынешним российским государством.

«Кто запоминает всех и вся, тот забывает порядок мироустройства».

Камера наблюдения не забудет никого из нас. Некоторых, хоть и, как выразился президент РФ, «далеко не всех», отправят и в другие камеры — туда, где сегодня, сейчас пытают заключенных. И — как и в 1920-е-1930-е годы — кажется, что тех, кто пытает, всегда несколько больше, чем тех, кого пытают: наваливаются ведь группой, стаей, отделением.

А из-за колючки наблюдают другие люди — парализованные страхом, воспоминаниями о прошлых страхах, а кто и надеждой, что завтра и ему скажут: «Вдарь и ты, сынок, по дрожащему поверженному врагу!»

Этот механизм круговой поруки страха и наслаждения от пытки давным-давно раскрыт. И раскрыл его как раз не Солженицын. В. Шаламов и Ю. Марголин, Т. Петкевич и Е. Гинзбург не дадут нашей памяти закрыться до тех пор, пока не начнется общее воспоминание: должны начать публично вспоминать и те, кто пытал и организовывал пытки. Поколение Судоплатова и Бобкова уже безнаказанно отчиталось. Дело — за живыми вдохновителями нового поколения тех, кто пытает не потому, что приказали, а потому, что им самим это приятно. Кто, когда и какой ценой освободит их от этого наслаждения? Это вопрос, на который не ответит никакая книга, даже такая гениальная, как «Лагерь и литература» Ренате Лахманн.