Учебный апокалипсис, или Несварение памяти

Что придет на смену эпохам, чьи названия объединяет еще недавно популярная приставка «пост – »: «постмодернизм», «постсоветское», «постправда» или «посттоталитаризм»? О чем говорит популярность словечка «мем»? Филолог Гасан Гусейнов размышляет о нарастающем в обществе «несварении памяти», даже беспамятстве, при котором «настоящими событиями становятся только те, что распространяют страх».

Арестованные демонстранты в депортационном центре "Сахарово". 4 февраля 2021 г. AP - Dmitry Shelomentsev

«Постмодернизм», как и «постсоветское», и даже «постправда» исчезли в последнее время из обихода почти синхронно. Четверть века назад философ Владимир Бибихин заметил, что слова «постмодернизм» и «посттоталитаризм» звучат так, словно наступает конец света. Но что такое этот конец света? Это время, для которого у людей нет собственного названия.

Но что же придет на смену эпохам пост-? В последние несколько месяцев слово «мем» вышло на новый виток популярности. Мемами измеряется успешность политика. Брякнет политик что-нибудь, тут как тут комментаторы: «Высказывание NN немедленно разошлось на мемы». Правда, употребляется слово мем теперь не совсем в том значении, в каком первоначально возникло. Сейчас мемом зовут ненадолго запоминающуюся короткую фразу или картинку, которая разбегается по соцсетям как яркий или обжигающий осколок какого-то происшествия, а потом тает в тумане.

В старое время это назвали бы бонмо, анекдотом или хохмой. Сейчас этих словечек и картинок становится так много, что у общества образовалось несварение памяти. Старые мемы, прозвучавшие и казавшиеся громкими еще три года назад, сегодня даже толком не нагуглишь. «Ершик» из дворца на Идокопасе, построенного для Путина, не сменил «домик для уточки», построенный для Медведева в одном из его прудов: улетела та уточка! Жалкие символы режима (или называйте их «антисимволами» — один черт!) на какое-то время привлекают общественное внимание, чтобы сгинуть, смытые следующими мемами, набравшимися в мультимедийном бачке.

На фоне нарастающего беспамятства настоящими событиями становятся только те, что распространяют страх. Шлем, дубина, наручники, сапог в живот. Подлинный страх и подлинные мучения людей. В середине нулевых годов страх и мучения обрушивались на людей с некоторых территорий в постсоветских пограничьях — между Украиной и Российской Федерацией, на Северном и Южном Кавказе, в Приднестровье. В конце десятых годов жару прибавили ковид-19, террор в Белоруссии и Российской Федерации.

Добавьте к этому, как задело многих, что у власти в ядерной державе оказался большой любитель новичка.

Вместо работы со страхами люди с удесятеренной силой набрасываются на тех, кто им на этот страх указывает: «Не сметь оскорблять! Оскорбление —это провокация! Наш террор — это законный ответ на ваши провокации!» Прав был Бибихин?

Пока еще этот апокалипсис кажется учебным, потому что пока еще даже не каждому десятому гражданину дали дубиной по голове, не каждого сотого заперли без суда и следствия в пока еще небольшом концлагере.

Людей, невзирая на собственные гигиенические заклинания властей, стали даже пускать в университеты и школы, в театры и на концерты — лишь бы только люди не торчали по домам и не начали думать своей головой.

Это мудро. Ведь если смертность от пандемии несколько повысится, страх перед вирусом снова станет сильнее страха перед царем-отравителем или страха неведения, правда ли, что царь — отравитель.

Откуда же взялась эта неимоверная простота? Как же так вдруг общество, которое все последнее десятилетие двадцатого века мусолило свой «постсоветский синдром» и купалось в нагрянувшем на весь мир «постмодернизме», за двадцать лет двадцать первого века стало эдакой беспамятной амебой? Причем не только в России, но и в США, где почти половина населения проголосовала за Трампа, и в Германии, где неонацистская партия «Альтернатива для Германии» на следующих федеральных выборах может получить больше четверти голосов.

А все дело в том, что у этого прежде относительно безмолвного меньшинства голос окреп, а память ослабела. Вернее, она теперь занята и кормится короткими мемами повседневности. И один из главных мемов повседневности такой: не верьте либералам и историкам — все было не так, как они вам рассказывали.

— А как именно?

— Не имеет значения. В силе — правда. Плохие — они — хотят навязать хорошим — нам — свою правду.

— А разве нет общей правды? Этой, как ее, общечеловеческой?

— Да вы что! Наша правда лучше, потому что она наша. Вот нам и надо стоять на страже нашей правды.

После того, как на рубеже восьмидесятых и девяностых годов прошлого века философ Бибихин услышал в словах «постмодернизм»и «посттоталитаризм» преддверие апокалипсиса, писатель Виктор Пелевин остроумно заметил, что, судя по приставке пост-, всё постсоветское и сам постмодернизм придумали вахтеры, которых не успели сменить на посту.

Один из этих вахтеров вчерашней эпохи заступил и на главный пост. Объявил, что будет стеречь гимн и госграницу, но незаметно проехал со всей страной даже постправду. Теперь все оказались приучены к тому, что правды и вправду нет нигде, и искать не надо, что все и врут, и воруют, а вот теперь еще и пандемия, которая тоже убивает. Но не точечно, не только предателей и пытающихся проникнуть на охраняемый объект, как это делаем мы, вахтеры, а вообще всех подряд.

И вот теперь слова с приставкой «пост» ничего не значат. Обнулился и пост номер один — около мавзолея Ленина, и пост номер два — около могилы неизвестного солдата, потому что неизвестных солдат уже и сам вахтер положил без счета.

Но исчезал из разговора весь постсоветский, посттоталитарный и постмодернистский дискурс постепенно. Три десятилетия назад память о советском мире, в котором простой тоталитаризм замалчивался, а сложный модернизм искоренялся, была еще сильна. Еще можно было играть ассоциациями, отсылать людей к тому, что было вчера. Пелевин писал «Чапаева и Пустоту» без опасения задеть чьи-то религиозные чувства, потому что все не только помнили советское кино, но и уважали, например, монадологию Лейбница. А Бибихин и вовсе надеялся, что у бывших советских людей все-таки должны были выработаться, как сейчас бы сказали, антитела, которые и не дали бы возродиться бесчеловечному, кромешному миру. Многим мнилось так в конце 1980-х.

Но первое двадцатилетие двадцать первого века оказалось самобытной эпохой нового самодержавия, принципатом воров и отравителей, и на первый же скромный вызов третьего десятилетия нашего века государство российское ответило дубинами и автозаками.

Этот ответ не вызвал у населения воспоминаний о главном организационно-техническом достижении советского двадцатого века — о концлагере. В маленьком подмосковном лагерьке, известном под названием Сахарово распахнул свои ворота перед глазами наш новый век.

— Ой, ну не делайте из мухи слона!

— СЛОНа? Да-да, Соловецкий Лагерь Особого Назначения тоже должен был научить и проучить, перевоспитать нехороших людей, сделать их хорошими, годными к жизни в советском обществе. И работали над человеческим материалом точно такие же садисты-энкаведешники, как их наследники —шлемоблещущие андроиды 21 века с дубинами и наручниками.

— Да ладно вам людей пугать. Молодые крепкие ребята и должны порезвиться, застоялись. Дело молодое, бодрое!

— Бодрое ржание коней под четырьмя всадниками.

— Опять вы с воспоминаниями о царе Горохе. Не всё же прошлым жить, ведь правда? Тем более, что для большинства начальство наше сварит «спутник», а для меньшинства, так уж и быть, пускай варит «новичок». Апокалипсис ведь учебный, всех, небось, не перетравят.