В Кандалакшу в кандалах вертопраха правит трах

Некоторые спрашивают, что такое это ваше эхолалическое. Иногда бывает трудно ответить. Начинаешь отвечать — и тут же, на пустом месте подрываешь чьи-то устои, оскорбляешь чьи-то религиозные чувства.

Зевс теперь не ворует несовершеннолетнюю ветреную Гебу для эротических утех. AFP

Но начать хочу с Пушкина.

10—11 сентября 2020 года вся страна отметит 185-летие знаменитого стихотворения А. С. Пушкина «К кастрату раз пришел скрыпач».

К кастрату раз пришел скрыпач,

Он был бедняк, а тот богач.

«Смотри, сказал певец безмудый, —

Мои алмазы, изумруды —

Я их от скуки разбирал.

А! кстати, брат, — он продолжал, —

Когда тебе бывает скучно,

Ты что творишь, сказать прошу».

В ответ бедняга равнодушно:

— Я? я муде себе чешу.

(10-11 сентября 1835)

***

Внимательный читатель сразу скажет, что сейчас никто не говорит «скрыпач», сейчас это сочли бы грубой фонетической ошибкой. Не надо быть филологом, чтобы понять эту простую истину. Да и алмазы в условиях текущей пандемии, говорят, страшно обесценились. «Алроса», говорит нам радиоточка, терпит такие убытки, что некоторые богачи прямо, извините за физиологизм, рвут на себе волосы. Иначе говоря, богатства пушкинского кастрата вовсе не так привлекательны, а вот скрипачи, напротив, даже в условиях пандемии могут, пользуясь многочисленными мессенджерами, вацапами, вайберами, зумами, скальпами и ютубами, дойти до сердца каждого человека. Иной раз так заигрываются, что забывают почесать себе то, за что их солнце русской поэзии и привело в свой юбилейный шедевр.

Однако, отмечая славный юбилей пушкинского десятистишия, не стоит забывать, что за означенный промежуток времени сильно изменились представления о естественном праве. Сегодня, несомненно, социальная группа кастратов привлекла бы Пушкина к ответственности. Ведь поэт, во-первых, обесценивает богатство, а во-вторых цинично воспевает так называемое естество, животное начало в человеке. Об этом хорошо сказал Ролан Барт в статье «Две критики» (цитирую в переводе С. Н. Зенкина):

«По словам Гегеля, древние греки изумлялись естественности естества; они непрестанно вслушивались в него, вопрошая родники, горы, леса, грозы об их смысле; не понимая, о чем именно им говорят все эти вещи, они ощущали в растительном и космическом мире всепроникающий трепет смысла, которому они дали имя одного из своих богов — Пан. С той поры природа изменилась, стала социальной: все, что дано человеку, уже пропитано человеческим началом — вплоть до лесов и рек, по которым мы путешествуем».

Сделаем паузу, чтобы вдуматься в мысль Гегеля и Барта.

Удивительно, как люди справляются с воспеванием природы и естественных чувств, обуревающих всякого, кто раскрывает рот, чтобы пропеть стихи о страсти нежной. Начиная с Пана, кстати, который со времен этой самой античности только и делает, что бегает, охальник, за пугливыми нимфами. Теперь-то мы понимаем, почему. Это еще Фрэнсис Бекон объяснил. Где-то вычитал этот философ, что, пока Одиссей плавал по морям, Пенелопа выбирала себе из женихов нового мужа. От этого, прямо скажем, довольно беспорядочного полового поведения ее спас Гермес. Великий бог-обманщик и посредник принял облик роскошного, прямо скажем — божественного барана и так оттараканил влюбившуюся в него верную жену Одиссея, что даже и пословица возникла «любовь — волна, полюбишь и овна».

От этой любви Гермеса и Пенелопы и родился великий Пан. Но вернемся к воспеванию природного начала. Вот приходит человеческое существо заниматься пуэзией, звуками, произносимыми на разных языках — лабеовелярными, гуттуральными, зубными там, свистящими, шипящими, жужжащими. В школе, когда учили — думали одно, а как услышали анализ этого произведения, оказалось, что там как раз — совсем другое.

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя,

То по кровле обветшалой

Вдруг соломой зашумит,

То, как путник запоздалый,

К нам в окошко застучит.

***

Так было хорошо и спокойно, когда мы думали, что это отражение родной природы. Как же теперь-то?

В школе дочь Зевса Афина была девственницей и большой мастерицей. А в реальности оказалось, что на нее братик сводный пытался покуситься. Гефест хромоногий. Тоже, надо сказать, большой художник. Да что пытался! Покусился, стервец. Но, по слову поэта Евгения Рейна, «малафья любовной игры» упала на божественную ногу Афины. Богиня-девственница комочком шерсти это дело собрала и в ямку секретик засыпала. А уж там подрос мальчонка Эрихтоний. Дальше-то всякий знает. Сколько его ни перепрятывали, куда ни посылали, а везде какие-то любопытные девушки ларец раскрывали. И — понеслась снова.

И тут, конечно, появляется товарищ из РайОНО или даже ГорОНО, Рособорзоноброзорнолаяй. И кладет всему этому безобразию, извините за выражение, конец. Достает свою, уж простите, иначе и не скажешь, палку и начинает учить жизни. Колотить направо и налево.

Казалось бы, ну сидела бы себе дома и перебирала изумруды.

Даже выражение такое есть — едать-колотить. Но у них главное — не дать едать. Чтоб, значит, чувство голода подавить в подрастающем поколении.

Которые из ГорОНО, очень любят это выражение — «подрастающее поколение».

Но ведь подрастет — и все равно выедет! Как говорили древние греки — впрохлюп, путем добровольного естественного прибора. Или отбора. Забыл, как правильно.

Да вы понимаете, что будет, если все начнут?!

Да чтоб неповадно было!

Вся прическа на ей колыхается

У нас же вся структура образования просыплется, или просыпется? Не знаю, как правильно сказать!

Дура-лошадь! Вводи монастырский устав! Запрети произносить это имя «Ло-ли-та!» Лолиту Милявскую попробуй от голубого экрана отодрать в костюме Пасифаи, приведи к студентам, попроси повлиять на твоих отроковиц, чтоб знали, с какими волчарами иной раз столкнуться придется.

В страшной памяти моей встает девятая аудитория первого гуманитарного корпуса МГУ имени Михаила Васильевича Ломоносова. Лекция о царе Эдипе, его папе и маме, о психотерапевтах их задорных — Зигмунде Фрейде и Эрихе Фромме. Да простит меня ослепший царь, дюжина отроков и полтораста отроковиц, но я почти всегда оставлял немного времени для вопросов из зала. «Гамзан Чижикович, да что же это? Неужели мой братик хочет убить нашего папу и жениться на нашей маме?» Прошло уж почти десять лет, как не работаю я в МГУ, а отроковица теперь — полицейская на Крещатике. Нет-нет, она музыкальный критик. Журналисткой работает на радио «Свобода» в Праге.

Ролан Барт, конечно, наяривает дальше (пер. С. Н. Зенкина):

«Однако находясь перед лицом этой социальной природы (попросту говоря — культуры), структуральный человек в сущности ничем не отличается от древнего грека: он тоже вслушивается в естественный голос культуры и все время слышит в ней не столько звучание устойчивых, законченных, истинных смыслов, сколько вибрацию той гигантской машины, каковую являет собой человечество, находящееся в процессе неустанного созидания смысла, без чего оно утратило бы свой человеческий облик».

С 1963 года, когда были написаны эти строки, много воды, много малафьи стекло по добровольным ляжкам сексуальной революции. Баста! Наступили суровые времена правозащитного целибата. Смирись, старичье! Вибрирующая машина человечества уже научилась различать в людях неразумных детей и диковатых взрослых. Зевс теперь не ворует несовершеннолетнюю ветреную Гебу для эротических утех. Понимаешь, сучок, что можешь загреметь к себе же в тартар? Так соблюдай социальную дистанцию.

И только хромоногий Гефест, читатель со стажем, понимает, что означают слова Федора Ивановича:

Когда дряхлеющие силы

Нам начинают изменять

И мы должны, как старожилы,

Пришельцам новым место дать, —

Спаси тогда нас, добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь;

От чувства затаенной злости

На обновляющийся мир,

Где новые садятся гости

За уготованный им пир;

От желчи горького сознанья,

Что нас поток уж не несет

И что другие есть призванья.

Другие вызваны вперед;

Ото всего, что тем задорней,

Чем глубже крылось с давних пор, —

И старческой любви позорней

Сварливый старческий задор.

А уж когда этот задор исходит от высокоморальной молодежи из домового комитета, на сцену приглашается пушкинский скрыпач! Играй, старый лирник! Играй запрещенную музыку сфер!