«И никогда не поздно снова начать всю жизнь». К 110-летию Ольги Берггольц

В ноябре 1975 года Ольгу Федоровну Берггольц хоронили как-то поспешно и тихо, вроде и не тайком, но стараясь не афишировать. Она умерла 13 ноября, а некролог появился в газетах лишь 18-го, в день похорон. Ленинградские власти боялись большого скопления народу — в живых еще оставалось много блокадников, для которых выражение «блокадная муза» были не пустыми словами. К тому же Берггольц в глазах властей перестала быть символом мужества блокадного города, став скорее неудобным, надоевшим литератором, то и дело напоминающим им об их собственных глупостях и подлостях.

Ольга Берггольц © senat.org

Ольга Берггольц умерла в 65 лет, и похоронили ее на Литераторских мостках, по соседству с другими известными ленинградцами, наплевав на ее желание быть похороненной на Пискаревском кладбище. Она хотела остаться навеки рядом с теми, для кого стала музой.

Родившись в интеллигентной семье врача, Ольга была необычайно набожным ребенком. Она верила истово, несколько фанатично, немного даже пугая близких. Как впоследствии эта искренняя и, казалось бы, прочная вера в мгновение ока уступила место такой же фанатичной вере в светлое коммунистическое будущее – загадка из загадок. Но она была не одна такая — молодежь в 20-е годы повально увлекалась идеями Ленина, клянясь положить жизни за светлое будущее. Клали жизни почем зря — в основном чужие.

Но икону «Благое Молчание», которую в детстве подарила ей мать, Ольга Федоровна хранила всю жизнь. И когда клялась в верности идеалам коммунизма — все равно хранила. До конца. В 1952 году, побывав в составе официальной делегации на строительстве Волго-Донского канала и рассказав про этот ужас в своем дневнике, Берггольц написала такое стихотворение:

Достигшей немого отчаянья,

давно не молящейся Богу,

иконку «Благое Молчание»

мне мать подарила в дорогу.

И ангел Благого Молчания

ревниво меня охранял.

Он дважды меня не нечаянно

с пути повернул. Он знал…

Он знал, никакими созвучьями

увиденного не передать.

Молчание душу измучит мне,

и лжи заржавеет печать…

Можно только догадываться, какие демоны разрывали грудь этой несчастной женщины, когда-то певшей дифирамбы кровавой власти, безмерно пострадавшей от нее, но наивно пытающейся отделить идеалы от реальности, убежавшей от бога в пустоту, потерявшей троих детей, но до конца жизни хранившей иконку. «Я обязательно стану профессиональным революционером», — дала себе девочка клятву после того как ее детских стихи о Ленине напечатали в стенгазете на работе у ее отца.

В 37-м арестовывают ее мужа Бориса Корнилова, талантливого поэта. К тому времени они уже шесть лет как разведены, год как умерла их общая дочь Ирина. «Борьку не жаль. Арестован правильно, за жизнь», — напишет Берггольц в дневнике. Страшные, дикие времена, когда жены радуются арестам и смертям отцов своих детей. Корнилова расстреляют, а Ольгу арестуют и буквально сапогами выбьют из ее чрева неродившееся дитя. Пятью годами раньше, в 32-м, умерла ее вторая дочь, Майя, от второго брака — с Николаем Молчановым. Больше детей у нее не будет.

Берггольц оправдают, отпустят, и жуткое время, проведенное в тюрьме, станет для нее поворотным. «Все или почти все до тюрьмы казалось ясным: все было уложено в стройную систему, а теперь все перебуравлено, многое поменялось местами, многое переоценено», — напишет она в дневнике. И почти сразу вслед за этим: «Я покалечена, сильно покалечена, но, кажется, не раздавлена. Вот на днях меня будут утверждать на парткоме. О, как страстно хочется мне сказать: «Родные товарищи! Я видела, слышала и пережила в тюрьме то-то, то-то и то-то… Это не изменило моего отношения к нашим идеям и к нашей родине и партии. По-прежнему, и даже в еще большей мере, готова я отдать им все свои силы. Но все, что открылось мне, болит и горит во мне, как отрава. Мне непонятно то-то и то-то. Мне отвратительно то-то. Такие-то вот вещи кажутся мне неправильными. Вот я вся перед вами — со всей болью, со всеми недоумениями своими».

Когда грянула блокада Ленинграда, Берггольц хотела вывезти своего больного мужа, но не успела. В 42-м он умер у нее на руках. Берггольц долго винила себя — ей казалось, что, став голосом блокадного Ленинграда на радио, отдавая силы и время моральной помощи ленинградцам, ловившим ее голос, как глас надежды, «питавшимся» этим голосом, она забросила мужа. Она отмахивалась от самооправданий и еще глубже зарывалась в работу, ища в ней если не успокоения, то хотя бы укрощения душившего ее горя вперемешку с ненавистью. «Власть в руках у обидчиков. Как их повылезало, как они распоясались во время войны, и как они мучительно отвратительны на фоне бездонной людской, всенародной, человеческой трагедии», — писала она в 1942-м. Тогда же, в 42-м, приехав ненадолго в Москву, она с изумлением обнаружила, что правды о блокаде знают только в Ленинграде, что до «большой земли» доходят лишь бравые разговоры о стойкости и мужестве ленинградцев. И она писала, писала, писала свой дневник, и прятала его, понимая, что найди его НКВД — ей не поздоровится, а дневник уничтожат.

И даже тем, кто всё хотел бы сгладить

в зеркальной робкой памяти людей,

не дам забыть, как падал ленинградец

на жёлтый снег пустынных площадей.

Война перевернула ее целиком, не могла не перевернуть — малейшего следа не осталось от тех давних юношеских химер, что заставляли ее давать клятвы революции.

На собранье целый день сидела –

то голосовала, то лгала…

Как я от тоски не поседела?

Как я от стыда не померла?..

Долго с улицы не уходила –

только там сама собой была.

В подворотне – с дворником курила,

водку в забегаловке пила…

писала Берггольц в 1949-м. Пила она и правда много, запойно, по-черному. Выходила из запоя — отправлялась лечиться, выходила из больницы – пила опять. Свою зависимость она использовала как орудие фронды. Для сталинского времени и это было немалой отвагой. Ольга Федоровна рассказывала: «Когда председатель собрания объявлял: «Следующей приготовиться Ольге Федоровне Берггольц!» — я уходила в буфет и к моменту выступления была неспособна что-либо говорить. Когда-нибудь всех спросят: «А что вы делали в начале 50-х?» Я отвечу, что пила, и многие захотят со мной поменяться биографией». И в этом она оказалась права — про ее 50-е можно сказать, что она пила, но никто не скажет, что она предавала.

Берггольц была красива и очень привлекательна. О ее любовных подвигах знали все, она совсем не скрывала их — видимо, просто была не в состоянии удерживать внутри те бесконечные любовные бури, что полыхали у нее в душе. Она любила всегда, даже в блокаду, в самые тяжелые времена, ее слабая от голода и бед рука выводила сильные чувственные строки.

Взял неласковую, угрюмую,

с бредом каторжным, с темной думою,

с незажившей тоскою вдовьей,

с непрошедшей старой любовью,

не на радость взял за себя,

не по воле взял, а любя?

— писала она в 1942-м посвящение своему третьему мужу, Георгию Макогоненко, за которого вышла вскоре после смерти второго мужа, Николая Молчанова.

В день 110-летия Ольги Берггольц ее заочно отпели в Санкт-Петербурге. Словно замкнулся круг, завершился цикл. Набожная девочка Оля Берггольц, ставшая потом комсомольской фурией, потом – блокадной музой, потом — мудрым поэтом, вновь нашла покой там, где пыталась искать его в детстве.

А я вам говорю, что нет

напрасно прожитых мной лет,

ненужно пройденных путей,

впустую слышанных вестей.

…

И никогда не поздно снова

начать всю жизнь,

начать весь путь,

и так, чтоб в прошлом бы - ни слова,

ни стона бы не зачеркнуть.