И все-таки сложность победит эту вашу простоту

Некоторое время назад я заметил, что многие люди путают слова «трудный» и «сложный». На первый взгляд, в этом нет ничего страшного, потому что ведь в подтексте «сложного» часто прячется «трудность».

Кратер Герберта Уэллса на обратной стороне Луны. Снимок спутника Lunar Orbiter © Wikipedia

Трудно, т.е. требует много усилий, разобраться в сложном устройстве. И наоборот, к трудной, т.е. требующей много труда, задаче приходится подходить, придумывая сложные, т.е. состоящие из многих шагов, решения. И все-таки «трудный» (требующий много труда) не синоним «сложного» (устроенного не очевидным образом). Груша и яблоко — фрукты. Но груша не яблоко. Не иначе обстоит дело и с «легким» и «простым». Возможно, — я не уверен в этом до конца, но все же высказываю такое предположение, — мы вступили в ту эпоху существования языка, когда его носители не в состоянии справиться со сложностью доставшегося им устройства. Разумеется, они не могут не нервничать из-за этого обстоятельства. Они видят себя в зеркале языка, понимают, что облик этот им не нравится, и начинают это зеркало крошить. Или — кроить по своему разумению.

Главный признак агрессии по отношению к языку — требование простоты, которая объявляется более высокой ценностью, чем сложность. Попутно и легкость освоения или употребление чего бы то ни было противопоставляется как более высокая ценность трудности достижения той или иной цели. Например, вполне здоровый человек, не желающий переходить на трудный ЗОЖ, if you know what I mean, решается на простой жироотсос. Прошу прощения, от жироотсоса человек, может быть, и воздержался бы, но ведь ему предлагают липоксацию, а это — совсем другое дело.

Само по себе обилие иностранных заимствований кажется делом понятным — люди усваивают слова и выражения, описывающие новую реальность, из тех языков, в которых те впервые появились — шлагбаум и компьютер, кооператив и аперитив — все это новомодные когда-то штучки, почему бы не повертеть их на языке.

Но путаница со сложным и трудным, легким и простым затрагивает другой пласт сознания. Здесь человек наедине со своим культурным прошлым. Вернее — с оторванностью от своей культуры. Несколько поколений культа простоты вывели новую породу человека. Этот человек — и я сам. Сам дурак. Простак, который с легкостью берется объяснить что-то сложное, а вот трезво и просто описать себя самого ему трудно. Правда, для этого дела как раз существует литература. Она иногда помогает простаку понять сложное. Герберт Уэллс, знаменитый писатель и приверженец социализма, в 1923 году публикует роман «Люди как боги». Его тут же опубликовали в Советской России аж в двух переводах — Евгении Гдалевой и А.М. Карнауховой. Главный герой книги — британский социалист мистер Барнстейпл — попадает с группой товарищей на планету «Утопия», где социальная жизнь наделена той совершенной простотой, которую легко могла бы усвоить, мечтается автору, и его переусложненная и полная противоречий родина. Но в один прекрасный день против упрощенчества сознания выступает сложная натура человека. Для демонстрации этой сложности нужна только честность художника. Ее хватает и Герберту Уэллсу.  

«Мистер Барнстейпл просыпался медленно и неохотно: ему снилась кухня. Он был Сойером, знаменитым поваром Реформ-клуба. Он изобретал и пробовал новые блюда. Однако по чудесным законам, управляющим страной снов, он был не только Сойером, но в то же время еще и очень талантливым утопийским биологом и, наконец, самим богом. Он мог не только готовить новые блюда, но и создавать новые овощи, новые виды мяса, которые могли пригодиться для этих блюд. Его особенно занимала новая порода кур, так называемая шатобриановская порода. Она сочетала в себе сочность хорошего бифштекса с нежным и тонким вкусом куриной грудки. Он собирался начинить кур стручковым перцем, грибами и луком, хотя грибы тут не совсем подходили. Грибы… он попробовал их, нужно было немножко подправить! И вот в сон вступил поваренок, несколько поварят, все обнаженные, как утопийцы; они принесли из кладовой кур, говорили, что куры эти лежалые, и, чтобы они не залежались совсем, начали подбрасывать их вверх, а затем сами полезли по стенам кухни, которые были скалистыми и для кухни чересчур близко сходились. Фигуры поварят вдруг потемнели, они казались черными силуэтами на фоне светящегося пара, валившего из котла с кипящим супом. Суп кипел, но все-таки это был холодный суп и холодный пар.

Мистер Барнстейпл проснулся».

Я хотел уже было написать, что с ним вместе проснулась и вся читающая Россия. Но — увы! — Россия и СССР не проснулись, а все продолжали читать, ничего в нем не понимая, отчет Герберта Уэллса о встрече с Лениным в 1920 году. В главе книги «Россия во мгле» (1921), вышедшей по-русски еще при жизни Ленина (1922), а потом тридцать пять лет не переиздававшейся, в главе под названием «Кремлевский мечтатель» Уэллс пишет, в частности:

«До 1918 года все марксисты рассматривали социальную революцию как конечную цель. Пролетарии всех стран должны были соединиться, сбросить капитализм и обрести вечное блаженство. Но в 1918 году коммунисты, к своему собственному удивлению, оказались у власти в России, и им надлежало наглядно доказать, что они могут осуществить свой золотой век. Коммунисты справедливо ссылаются на условия военного времени, блокаду и тому подобное, как на причины, задерживающие создание нового и лучшего социального строя, но, тем не менее, совершенно очевидно, что они начинают понимать, что марксистский образ мышления не дает никакой подготовки к практической деятельности. Есть множество вещей — я упоминал некоторые из них, — за которые они не знают, как взяться... Но рядовой коммунист начинает негодовать, если вы осмелитесь усомниться в том, что при новом режиме все делается самым лучшим и самым разумным способом. Он ведет себя, как обидчивая хозяйка, которая хочет, чтобы ее похвалили за образцовый порядок в доме, хотя там все перевернуто вверх дном из-за переезда на новую квартиру. <…> Ленин с откровенностью, которая порой ошеломляет его последователей, рассеял недавно последние иллюзии насчет того, что русская революция означает что-либо иное, чем вступление в эпоху непрестанных исканий. Те, кто взял на себя гигантский труд уничтожения капитализма, должны сознавать, что им придется пробовать один метод действия за другим, пока, наконец, они не найдут тот, который наиболее соответствует их целям и задачам…»

Судя по рассказу Уэллса, который согласуется и со всеми последними публикациями Ленина, были две сферы жизни, в которой большевики достигли полного согласия: они собирались уничтожить крупные города — центры буржуазной торговли, и наиболее реакционный класс — крестьянство.

«— Уже и сейчас, — записывает Уэллс за Лениным, — у нас не всю сельскохозяйственную продукцию даёт крестьянин. Кое-где существует крупное сельскохозяйственное производство. Там, где позволяют условия, правительство уже взяло в свои руки крупные поместья, в которых работают не крестьяне, а рабочие. Такая практика может расшириться, внедряясь сначала в одной губернии, потом в другой. Крестьяне других губерний, неграмотные и эгоистичные, не будут знать, что происходит, пока не придет их черед...»  

Против этой мечты о неимоверном упрощении жизни и выступило подсознание господина Барнстейпла. Ведь с исчезновением крестьян пропадут, как пить дать, и куриные грудки, и грибы, и бифштексы. Чекисты, взявшиеся за исполнение мечтаний товарища Ленина, все эти сексоты, расползшиеся по самой большой стране в мире, как саранча или термиты, неизбежно должны будут выесть ее дотла.

Поразительно, но этот план упрощения жизни, эта мечта о победе над сложностью, этот заговор против человечества через несколько лет после Уэллса опишет Андрей Платонов. В «Техническом романе» — наброске, увидевшем свет через полвека после написания, есть эпизод, оказавшийся пророческим для России, правда, не ленинской и не сталинской, а постсоветской. Иван Поликарпович Вежличев, словно русский брат англичанина Барнстейпла, нашел простейший способ установить Советскую власть на всем земном шаре.

«Старик подробно высказал свою идею превращения злобной буржуазии в смирное и бедное население, вполне покорное советской власти. Для этого надо заложить в главном банке капитализма всю российскую советскую республику — и сушу ее, и всю жидкость на ней, и даже твердь над нею. А когда банк капитализма выдаст облигации на тысячи миллиардов рублей, то эти облигации поручить Владимиру Ильичу, а он пусть играет тогда пролетарскими талонами среди мировых акул на сцене хищников биржи. Раз Владимир Ильич — гений и раз он будет богаче любого империалиста, следовательно, он легко обыграет все те элементы, которые украли мир себе в карман. Следовательно, всю буржуазную сушу вполне можно завоевать посредством спекуляции на всемирной бирже, посредством одних арифметических действий с облигациями в гениальном уме.

Подпишись теперь полностью за меня! — со страстью своего торжествующего чувства воскликнул старик. — Пиши. Пиши подробно: батрак кулака Болдырева Иван Поликарпович Вежличев, сочувствующий всей контратаке на паразитов... Владимир Ильич, спекулируй, пожалуйста, доведи буржуазию до капитального краха, до полнейшего убытка и нищенства, ограбь ограбленное, действуй экономически, мой стаж жизни пятьдесят семь лет, тружусь в работниках полвека, вся надежда-мечта, семейное положение — вдовец и дочка Лидия, гордость республики за красоту... Все поспел написать?

— Управился,— сказал жених и нарисовал в конце письма почему-то аэроплан».

(Андрей Платонов. «Технический роман». Написано не позднее 1933, впервые опубликовано в России в 1991 году).

Как видно, женихи Лидии Ивановны Вежличевой с задачей не справились. Но люди, почти шесть десятилетий хранившие роман в своих секретных архивах, его, очевидно, прочитали и, по своему большому уму, решили взяться за дело и победить мировую буржуазию с ее хваленой сложностью, завалить весь мир нашей несусветной простотой. Но что-то пошло не так. Что? Перепутали сложное с трудным, а легкое с простым. Пожалуй, нетрудно понять только одно — почему и зачем в конце письма был нарисован аэроплан: сложность обязательно победит эту вашу простоту.