«Девочка из Карабаха» — роман Гюнель Мовлуд о жизни беженцев, патриархальном Азербайджане и сильных женщинах
На русском языке вышла книга «Девочка из Карабаха» — автобиографический роман азербайджанской журналистки и писательницы Гюнель Мовлуд. Трижды ставшая беженкой Мовлуд вспоминает свое детство в палаточном лагере для вынужденных переселенцев из Карабаха, изгнанных из своих домов по итогам армяно-азербайджанской войны в начале 1990-х. Автор намеренно не затрагивает тему самой войны, ее книга — это история о моральной деградации, к которой приводят нечеловеческие условия жизни, это протест против патриархального общества, в котором женщина лишена всех прав, но все равно оказывается сильнее мужчин. О своей книге и реакции на нее в Азербайджане Гюнель Мовлуд рассказала в интервью Русской службе RFI.
Опубликовано:
RFI: Ваша книга называется «Девочка из Карабаха», но, собственно, самого Карабаха в книге нет. Вы не рассказываете о вашей жизни до лагеря беженцев, не говорите о войне. Вы намеренно решили не касаться этой темы?
Гюнель Мовлуд: «Девочка из Карабаха» — эта книга о лагере, где люди оказались по вине войны. Если бы не было войны, то и лагеря этого не существовало бы. Почему я хотела избежать прямой темы Карабаха? Это, конечно, было намеренно. Я опасалась обидеть чьи-то чувства и как-то манипулировать читателем, представить ему какую-то пропаганду с азербайджанской стороны.
Я хотела, чтобы читатели имели более обширную информацию о том, что случается с людьми, которые по вине войны оказываются в таких ужасных условиях. Мы все знаем, что бывает война и бывают беженцы, и их всех где-то устраивают. А как устраивают? Где устраивают? Сколько длится эта «временная» жизнь? — Мало кто этим интересуется.
Читатель, после того как прочтет «Девочку из Карабаха», если ему что-то будет неясно, сам сможет прочитать насчет Первой карабахской войны и иметь какое-то представление, не подвергаясь никакой манипуляции со стороны автора.
Основной акцент у вас в книге делается на том, что женщинам намного тяжелее приходится переживать тяготы, вызванные войной и изгнанием. Мужчины у вас в книге, за редким исключением, представлены как бездельники. Это такие культурные особенности азербайджанского или мусульманского общества, на ваш взгляд?
Я бы не сказала, что только мусульманского или азербайджанского, там есть еще региональный, кавказский акцент. Мы не можем сказать, что на ментальном уровне дагестанцы, грузины или армяне сильно отличаются от азербайджанцев, несмотря на то что у каждого разные религии. Вообще я не хотела обобщать какие-то религиозные или национальные черты характера. Я написала о том, что я там видела и как я это видела.
Вообще, опасаясь такого сексизма, чтобы не приняли это за радикальный феминизм, я представила и тех людей, мужчин, которые работали на хлопковых полях, женам помогали и не потеряли свое лицо. То есть это не намеренная враждебность к азербайджанским мужчинам. Просто реалии были таковы, и я хотела это показать.
Внезапный удар по губам не дал мне договорить. Из носа брызнула кровь, зубы резанули по языку. Кровь из носа и рта текла по шее на грудь. Чтобы не запачкать ворот платья, я стала утирать кровь рукой, а руку — о волосы. Можно было бы вытащить из узла что-то из одежды и вытереться ею. Но тогда на одежде осталось бы пятно, ее пришлось бы выбросить, и мама могла побить меня за это. Так что уж лучше испачкать кровью руки и волосы — с них ее проще смыть.
Отец ускорил шаг. Чтобы не отстать, я почти бежала, хотя с кровоточащим носом и тяжелым узлом в руках это давалось с трудом.
Отец же, все ускоряя шаг, отрывисто бросал:
— Сучка! Тыщу раз тебе говорил — будь нормальным ребенком! Тоже мне, разными книжными словами она тут сыплет. «Природа»… Если еще раз увижу у тебя в руках книжку, голову оторву, ясно?
Это осознание несправедливости в отношении женщин, оно у вас было с детства или это уже более поздняя рефлексия?
Я думаю, что это было с детства. Мое детство — с шести до 10 лет — я провела в России, в русской деревне в Тамбовской области. И я ходила в русскую школу. И, несмотря на то что ситуация вокруг прав женщин не так сильно отличается от Азербайджана, для меня русские женщины казались более свободными, более решительными, более свободными в своей сексуальной жизни. Я это замечала даже в таком возрасте.
И, вернувшись в Азербайджан, еще до Карабахской войны, у меня был культурный шок от того, насколько отличается женщина в азербайджанской провинции от женщины, которая живет в русской провинции. Это было тотальное игнорирование их прав, их личности. Женщина не может ни минуты прожить для себя. Она должна всю себя посвятить семье. Она не может ничего решить. И, что бы ни случилось, война или еще какая трагедия, женщина всегда должна быть сильной, сохранять свое спокойствие, заботиться о детях в то время, когда мужчина может себе позволить и бездельничать, и в депрессию впадать, и пожить для себя или просто сбежать от всех этих бед, как сбежал мой отец в Россию.
Еще в детском возрасте я понимала, что это несправедливо. А со временем, когда я уже повзрослела, переехала в столицу, поступила в университет, у меня стало больше информации насчет прав женщин, и тогда уже я просто удостоверилась в своих [детских] чувствах.
При этом для вашей матери, кажется, такое отношение со стороны отца было скорее нормой?
Да, именно, и для мамы, и для соседских женщин, и для других. Но можно сказать, что на меня в детстве сильно повлиял образ моей бабушки, которая была очень сильной, своевольной, не считалась ни с чьим мнением. И для меня это была такая «ролевая модель», что можно жить так, как она, и не считаться с мужским мнением, и вообще не считать себя подчиненной какому-то мужчине, в каком бы возрасте ты ни была.
А для остальных женщин даже измена мужа — это норма, его лодырничество — это все норма. Даже если тебе это не нравится, ты все равно должна терпеть, оставаться с ним. Потому что образ разведенной женщины в Азербайджане — это образ неудачницы. Если ты развелась, ты можешь даже жить с достатком, но все равно ты неудачница, потому что у тебя нет мужа, нет твоего «хозяина». Женщина без «хозяина» в Азербайджане считается беспризорным домашним животным. На нее обрушивается шквал критики, на нее смотрят сверху, и она всегда чувствует себя неполноценной.
Я очень долгое время чувствовала это сама, пока не вышла замуж. Несмотря на то что у меня была удачная карьера журналистки, писателя, на меня все родственницы и все люди вокруг смотрели как на неудачницу и даже мне в глаза говорили: «ну ты можешь Нобелевскую премию получить, а если у тебя нет мужа и детей, то зачем ты вообще нужна?».
Это отношение в Азербайджане как-то меняется со временем или до сих пор все так же, как вы описывали ваше детство?
На данный момент есть большой разрыв между провинцией и большими городами, столицей. В больших городах у людей, особенно у девушек, есть больше доступа к интернету, к социальным сетям, и они узнают о современных общепринятых ценностях и трендах, о феминизме. Они могут как-то меняться. И последние пять-шесть лет мы замечаем активность феминистских движений. В этом году они уже в третий раз совершат марш 8 марта.
Но это все равно очень маленькая часть общества, и к ним относятся не очень хорошо. Патриархальный устой всеми силами пытается выставить феминисток как аморальных, падших женщин и всячески уберечь от них своих детей. Недавно даже на одном государственном сайте был такой плакат — «Феминизм убивает». И смешно, и трагично одновременно.
А в провинции и таких изменений нет. Та же самая женщина, без прав, без голоса, но просто сейчас у нее можно увидеть айфон или более дорогую кофточку. А в другом ничего не изменилось. В провинции женщина связана по рукам, у нее нет доступа к информации, у нее нет социальной жизни. В провинции у женщин социальная жизнь — это когда кто-то женится, то они могут пойти на свадьбу и там потанцевать с девушками и поболтать. В провинции девушка не может позвонить подруге и сказать: «давай встретимся погуляем или пойдем в кафе». Ее просто не пустят из дома.
В этом плане ваша книга еще и сильное феминистское высказывание. Какова была на нее реакция в обществе?
Реакция была неоднозначной. Часть читателей — это были люди из арт-сообщества, режиссеры, писатели, переводчики — этот класс принял книгу позитивно, потому что там описан быт беженцев. Многие режиссеры писали, что наконец-то у нас есть материал, когда мы будем снимать фильм о беженцах Карабахской войны, у нас теперь будет представление о том, как вообще выглядел их быт, как вообще они жили. То есть это было профессиональное мнение.
А консервативной части общества эта книга показалась оскорбительной. Им не понравилось, что я написала об изнасилованиях мальчиков, или о том, что в палатки женщин без мужчин заходили какие-то мужчины и пользовались своей силой, своим статусом, насиловали или принуждали их к сексу. Особенно националисты приняли это за оскорбление и просто писали: «она враг нашего народа, она хочет облить нас, азербайджанцев, грязью, поэтому она так написала. А на самом деле всего этого не было». И вот это «всего этого не было» я слышала больше всего.
И еще многим азербайджанцам просто понравилось, что наконец-то написана книга про беженцев Первой Карабахской войны. Потому что на фоне Второй Карабахской войны мировая пресса показывала все и рассказывала все, но нас просто игнорировали. Карабахских беженцев первой войны — несмотря на то что нас было свыше полумиллиона — не замечали, про нас не писали. [Велась] дискуссия о том, должен ли Азербайджан вернуть земли или должно все оставаться как есть, но даже в миротворческом контексте беженцы Первой Карабахской войны игнорировались.
А эта книга показывает, что были такие люди, и они 14 лет жили в таких вот условиях. Не какие-то несколько месяцев, не год — а 14 лет люди жили в палаточных комнатах, в грязи, люди пили воду, которую просто невозможно было пить, люди питались бог знает чем. У меня, например, сейчас болезнь Крона — это хроническая болезнь желудка и кишечника, и это мне «подарок» от лагеря, потому что мы там питались бог знает чем. И это еще мне повезло — многие там просто умирали. И эта книга — это голос тех людей, которые пережили этот ужас под названием «лагерь».
Вы говорите, что мировое сообщество не обращало внимание на карабахских беженцев, но ведь и собственное государство о них не заботилось и годами ничего не делало для решения этой проблемы?
Я далеко не фанат правительства и далеко не фанат семейства Алиевых, которые управляют Азербайджаном столько лет. Просто дело в том, что в то время, когда это случилось, страна не была такой богатой. Нефтяных денег еще не было. В конце книги описывается, как пошла ликвидация этих палаточных городов. Через 14 лет в стране появилось уже очень много денег, и часть беженцев уехала из этих палаток в город на заработки, половина городка опустела, а потом и все такие городки (их оставалось свыше 10) ликвидировали.
Но это, конечно, тоже факт, что хотя денег не было, можно было бы устроить какую-то крепкую административную систему, которая защитила бы их от всех этих своевольных поступков, сделать так, чтобы был хоть какой-то медицинский контроль. Так как [в лагере] был всего один врач, который просто всем раздавал одни и те же таблетки, несмотря на болезнь. Так что, конечно, правительство особо не обращало на нас внимание, игнорировали нас. Но у меня никогда не было общих ценностей с моим правительством, так что и ожиданий у нас не было (я имею ввиду себя и других моих друзей-писателей, которые придерживаются демократических взглядов).
Но насчет мирового сообщества у нас были ожидания, что на фоне Второй Карабахской войны, когда пишут и показывают бэкграунд, это как-то должно было всплыть, что полмиллиона людей жили в таких условиях. И в данный момент они продолжают жить в таких же гетто, только теперь они более «шикарные» — там полноценные дома, туалеты. Но их продолжают селить в таких же местах, где нет местных людей, то есть беженцы в Азербайджане до сих пор фактических живут в гетто, но уже в комфортных гетто.
Эти люди до сих пор живут ностальгией по своему дому, ностальгией по своим селам, ностальгией по своему детству. У меня, например, не осталось ни одной детской фотографии — все осталось в нашей деревне. И эти люди умирают, мечтая вернуться в свои деревни. Я, конечно, не придерживаюсь взглядов, что это было правильно вернуть эти земли силой оружия. Но мы не можем игнорировать чувства этих людей тоже. У них есть единственное право, которое невозможно оспаривать — это их право вернуться на свои земли, вернуться в свои дома.
В книге вы описываете, как быстро в лагере устанавливается социальная иерархия, какие-то неформальные отношения, коррупция. Как объяснить, что люди добровольно принимают эти отношения?
Когда у тебя нет выбора, когда у тебя голодный ребенок и ты сам голодный, то тебе ничего не остается. Голодный человек думает только о еде: как он может достать себе и своей семье еду, как он может как-то обустроиться, чтобы его детям не было холодно, как найти какую-то теплую одежду. Если этого не будет, если ты этого не находишь, ты не будешь думать о чем-то высоком. Ты всегда должен, в первую очередь, обеспечить себя и своих близких.
Я сейчас живу в такой современной стране, где общество очень сознательное, толерантное, достойное. Но оно такое достойное, потому что живет в избытке. У них не стоит вопрос: чем сегодня накормить ребенка? И я не уверена, что если придут такие же тяжелые времена, если они попадут в такие же тяжелые условия, как они будут себя вести. Я не уверена, что так же, как сейчас. Вообще книга, ее лейтмотив — это моральная деградация, к которой приводят военные и послевоенные условия. То есть невозможно не деградировать, будучи голодным и живя в таких условиях.
Я там видела людей, которых еще знала со своей деревни, видела, какими добродушными, какими щедрыми они были раньше. Они открывали ворота своих садов, где выращивали фрукты и овощи, — это было приглашение, что каждый человек может собрать себе по ведру или по два ведра овощей или абрикосов. И никто не думал брать за это деньги. Брать за овощи или за молоко деньги у соседа или односельчан — это было постыдным. Продавать на базаре то, что у тебя бесплатно растет в саду — у нас на это плохо смотрели. И те же самые люди в лагере дрались из-за куска хлеба. Это был один и тот же человек. Он изменился, потому что его вынудили обстоятельства.
В таких обстоятельствах ты вынужден подчиняться тому, кто сильнее тебя и кто может дать тебе килограмм риса, который несколько дней может прокормить твоих детей. И эти люди, которые за килограмм риса получали секс-услуги, они не осмелились бы это сделать в предыдущих условиях, в своей деревне. А вот там были такие условия, и они увидели, что могут себе это позволить. И эта книга, «Девочка из Карабаха», она не обвиняет этих людей, а просто показывает, как одни и те же люди менялись в разных условиях. Главный ее посыл: война — это аморально. Она делает нормальных людей аморальными типами.
Вы из какого района Карабаха?
Я из Джебраила. Это был один из первых районов, который сейчас вернулся под контроль Азербайджана.
Кто-то из ваших знакомых — соседей по лагерю, односельчан — вернулся сейчас туда?
В первую очередь, я увидела видео своего дома. Мой двоюродный брат, он военный, и когда они зашли в деревню, он снял и выслал моему брату видео, где их и наш дом. А недавно я услышала, что один наш односельчанин, который жил с нами в лагере, вернулся, посмотрел, сел возле своих разрушенных стен, поплакал, но он не может там жить, потому что там нет ни одного уцелевшего дома. Фактически там жить пока невозможно, во-первых, есть опасность мин, а во-вторых, пока нет никаких условий для жизни. Люди ждут, пока правительство построит там новые дома. Тогда беженцы начнут возвращаться.
Вы дважды стали беженкой, сначала вам пришлось уехать из Карабаха, потом вообще из Азербайджана. Психологически что было тяжелее?
Я могу сказать, что даже трижды [стала] беженкой. Потому что я из Азербайджана сбежала сначала в Грузию, а не в Норвегию. А потом меня вынудили сбежать из Грузии, не разрешили оставаться, фактически я была оттуда изгнана. Мне просто сказали: «ваша семья должна покинуть Грузию, ваше нахождение тут не подходит интересам Грузии».
Когда я сбежала из Азербайджана в Грузию, морально мне не было так трудно, потому что я знала, что буду жить в соседней стране, которую я очень люблю. Я очень люблю грузин, обожаю Тбилиси, могу сказать, что это мой родной город. И я знала, что это рядом, я в любое время могу видеться с моими коллегами, они всегда могут приехать в Тбилиси. Но когда я была вынуждена покинуть Тбилиси, для меня психологически самое трудное было тогда, когда я получила отказ на ВНЖ в Грузии. Мне тогда было обидно и труднее всего. Мне уже было 35 лет — это возраст, когда человек хочет уже где-то осесть, иметь постоянное место жительства, вырастить своего ребенка. Психологически — да, на меня сильнее всего повлияло, когда я вынуждена была уезжать из Тбилиси.
В первый раз, когда я сбежала, я сама была ребенком, обо мне заботились. А в третий раз у меня самой на руках был ребенок, которого я должна была вывезти из этой страны. И тогда я уже понимала своих родителей, особенно маму, как ей было трудно, когда она бежала со своими детьми. Я и в книге это писала. Будучи ребенком, этот ужас всего того, что со мной происходит, ужас того, что мы были вынуждены покинуть свой дом, ужас того, в каких условиях мы живем, в моем детском сознании он не был таким ярким как сейчас.
У меня нет такой мечты — вернуться в свою деревню в Джебраил. Я хотела бы увидеть эти места, съездить туда, посмотреть на дом, где прошло мое детство. Но я далека от той романтики, что я смогу там жить. У меня нет такой мечты вернуться и всю жизнь жить в Баку, ментально я не смогу жить в таком патриархальном обществе. Но у меня есть большая мечта — иметь возможность вернуться в Тбилиси и прожить там всю жизнь. Потому что Тбилиси — мой любимый город и грузины — мои люди. Мне очень нравится, что они такие свободные, такие гостеприимные, с ними можно расслабиться. И за эти годы, что я прожила в Тбилиси, я влюбилась в этот город, где на каждой улице есть история, есть дом какого-то культурного деятеля, есть своя аура, это не снесли и не модернизировали, а оставили дух. И моя мечта — вернуться в Грузию.
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться