Неужели забыли, что религия — опиум народа?

Воскресная колонка филолога Гасана Гусейнова о «формулах неприятия», за которыми «человек прячет от себя отчаянье, вызванное беспомощностью перед жестокостью мира», о «запретных темах», а также об отказе «приверженцев религиозных доктрин, которые прямо требуют милости к падшим, любви и прощения, от этой своей небывалой привилегии» и их готовности «стать винтиками карательной машины».

«Религия – это опиум народа» – Карл Маркс повторил формулу не то немецкого романтика Новалиса, не то забытого ныне английского социолога. AP - Dario Lopez-Mills

Есть речения, в которые не верят и сами говорящие. Вы все их знаете. «Уму непостижимо!»

«Это невероятно!»

«Я не смогу с этим смириться!»

Нет числа этим речениям.

Правда, и высказывание «нет числа этим речениям» само — из разряда таких вот пустых речений. Что означают такие сильные выражения? Во-первых, недисциплинированность говорящего. Вместо того, чтобы разобраться, что к чему, и попытаться о нем сказать, говорящий «уму непостижимо!» оправдывается форс-мажорными обстоятельствами: раз уму непостижимо, так чего ж ждать от меня даже и попытки его понять.

Во-вторых, у таких высказываний есть что-то общее: они обычно на устах у людей умеренных, не склонных к резким суждениям. Такие люди привычно осаживают людей крайних взглядов. Они стараются вести здоровый образ жизни, но тоже без излишеств. В-третьих, самих себя большинство людей считают нормальными, а потому с языком — штукой, придуманной безумцами с изрядной помощью высших и низших начал (и мелких начальников вроде черта или, скажем, Адама и Евы), — с языком у них отношения, как у капризного барина с дворовой девкой. Так в старину по-русски называли рабыню («крепостную» или служанку низшего пошиба). Барин позволяет что-то своей дворовой девке в обмен на оказываемые услуги, но как личность ее не ценит и всегда сам лучше знает, как и что той следует делать, думать и говорить.

Вот почему, говоря «это невозможно себе представить» или даже скромное «нет слов, чтобы передать то-то и то-то» (обычно, кстати, какие-то слова все-таки находятся), так вот, говоря, что «что-то уму непостижимо», человек на самом деле высказывает две-три противоположные мысли.

Во-первых, он объявляет, что не в состоянии объяснить, например, чей-то поступок.

Во-вторых, он объявляет, что все прекрасно понимает, и даже до такой степени понимает, что испытывает гнев и отвращение к тем, кто понимает этот чей-то ужасный поступок иначе.

В-третьих, однако, человек, объявивший нечто «уму непостижимым», «невероятным» или «невозможным», публично расписывается в том, что и не собирается во всем этом разбираться.

В буквальном смысле слова в сознании такого человека просыпаются Лебедь, Рак и Щука. Лебедь хочет воспарить над этим бренным миром, Рак — отползти от него на безопасную глубину, а Щука — проглотить или на худой конец покусать всякого, кто с нею осмелился не согласиться.

Это состояние сознания можно понять как отчаянье, вызванное беспомощностью перед жестокостью мира. Человек прячет от себя это отчаянье. Он хотел бы быть свободным и сильным. Но вот не получается. Для таких-то случаев жизни создатель языка и подбросил ему формулы неприятия.

«Не может быть!» «Нешто такое возможно!» «Я просто отказываюсь это понимать!»

Вот, например, повсеместное сквернословие. Ах, да как они могут! А культура? А моя бабушка? Или наркотики. Вообще, говорящий это слово, «наркоман», произносит самый настоящий приговор. Минуя множество жизненных фаз, через которые волей-неволей проходит человек, произнося слово «наркоман», мы решительно отсекаем того, о ком говорим, от этого мира. Вот пристрастился некто по тем или иным причинам к веществам, а потом не сумел из этой первой фазы выпутаться. Уже и помощь нужна, но как может ему помочь общество, язык которого априорно объявляет этого своего члена изгоем?

Но праведный враг наркотиков выше этого: он ведь знает всю адскую цепочку, весь этот колумбийский Афганистан, да еще и из школы и вузов доносится запах. Наркофобов парадоксально удерживает от насилия текущее законодательство, запрещающее рекламу употребления наркотиков. В результате высказывание «уму непостижимо!» приобретает дополнительный трагикомический подтекст: мне нельзя об этом говорить, граждане, посодють. Высказаться хочется, хочется описать глубину падения и способы избавления от бездны. Но опасно. Вот и приходится орать «уму непостижимо!»

Так вышло, что все главные темы нашей быстротекущей жизни оказались запретными. Нельзя говорить о наркотиках, потому что это будет пропаганда наркотиков. Нельзя говорить об истоках террора, потому что это будет пропаганда террора. Нельзя говорить о феминитивах, потому что ты, стало быть, за порчу языка и идеологическую цензуру.

Не говорю уже о том, что нельзя говорить, например, о религии то, что из поколения в поколение вдалбливалось в советских людей, но так до них и не дошло. «Религия — это опиум народа» — Карл Маркс повторил формулу не то немецкого романтика Новалиса, не то забытого ныне английского социолога. Опиаты влекут к себе, оглушают, снимают боль, но делают это, по словам Новалиса, «из слабости». Одурманенный религией человек уверен, что нашел, наконец, главное утешение, и что бы с ним ни случилось, бог не оставит его.

Но, к глубокому сожалению, почти все религии нуждаются в священнослужителях, которые не сеют и не жнут, а более или менее усердно как раз и одурманивают свою паству — утешают ее, помогают ей, зачаровывают ее. Вся компания страшно рискует — священнослужитель может втянуться в утешение из слабости и не только душевно прикипеть к очарованным, но и прильнуть к ним телесно. Человеческая слабость, охватывающая в таких случаях священнослужителей, делает их столь беспомощными, что они не могут устоять перед витальностью даже ребенка. Нет конфессии, которая была бы свободна от священнослужителей-педофилов. В прежние годы и столетия телесная близость пастыря и овечки не считалась и не казалась преступлением. Но времена изменились. 7 августа 2021 года газета «Таймс оф Индия» опубликовала отчет о процессе над 76-летним священнослужителем (конфессия не имеет значения).

Два обстоятельства обращают на себя внимание. Первая — удивление судьи: обвиняемый и осужденный священнослужитель не испытал ни малейшего раскаянья в содеянном. Вторая — мнение судьи, что оба подвергнутых сексуальному насилию ребенка шли в храм в поисках надежной защиты. И вот теперь, дескать, они на всю жизнь напуганы страшным опытом. И священнослужитель теперь до конца своих дней отправлен за решетку.

«Уму непостижимо — не испытывает раскаянья!»

«Уму непостижимо — девочки искали в храме защиту от земного зла!»

Как выражались лет двадцать назад, не знаю, какую траву курил судья. Очевидно, он принимает за чистую монету демагогию религиозных деятелей, к которым безвременно отупевшие родители ведут своих пока еще открытых миру детей для духовного окормления. Отказываются от первейшего родительского долга и ведут к какому-то дядьке, которого ребенок почему-то должен называть «батюшкой», «гуру» или еще как-то. Детские психологи вам расскажут, что единственная роль, которую родители не могут делегировать посторонним, это роль родительская. А тут — бац! — оказывается, в «храме» ребенок должен чувствовать себя лучше, приютнее, под большей защитой, чем в семье, под крышей дома своего.

Большинству, возможно, везет, и дело ограничивается только психическим насилием. Но есть и такие, кому пришлось испытать на себе и действие, описываемое в разных языках известными глаголами на «е» и «f». Происхождение их очень древнее, а письменные источники в Европе сразу выводят на след монаха или епископа, которому и полагается обращаться с доверчивой паствой именно так. Всех, конечно, не оприходуешь, особенно в большом приходе. Но крепкий телом и духом священнослужитель чувствует себя в своем праве: это просто его работа. А вовсе не то, что вы думаете, когда вопите «уму непостижимо». Постижимо, постижимо. Не надо вкуривать что попало, и все станет на свои места.

А вдруг священнослужитель наш ни в чем не виноват? И раскаянья не испытывает как раз потому, что никакого преступления не совершал? А стал, например, жертвой оговора? Вообще, когда государство-арбитр выбирает поле для работы, любой разговор превращается в обсуждение чьих-то преступлений, а потенциальными преступниками становятся все. Разумеется, кроме государства и его пенитенциарной системы. На этом печальном фоне приверженцы религиозных доктрин, которые прямо требуют милости к падшим, любви и прощения, отказываются от этой своей небывалой привилегии, и готовы стать винтиками карательной машины.

Непостижимо, но факт: религия — опиум народа!