Предательство преподов

На нарушение Конституции РФ, которое допустили московские и российские власти в июле-августе 2019 года, граждане откликнулись личными, групповыми и коллективными призывами, как иногда говорят, расколовшими общество. Линия раскола такова, что немедленно обнаруживается в стилистике обращений.

Гасан Гусейнов RFI

Вот, например, письмо, с которым обратился к педагогам Москвы Совет профсоюза «Учитель»:

«Уважаемые коллеги!

Неотъемлемым правом каждого гражданина России, гарантированным Конституцией, является право избирать и быть избранным.

Причиной возмутительных событий последних недель, свидетелями которых стали практически все москвичи, а участниками — многие, являются антиконституционные действия окружных избирательных комиссий и Московской городской избирательной комиссии, которые осуществляются при явном попустительстве ЦИК. Подписные листы десятков независимых кандидатов в члены Московской городской Думы бракуются по надуманным и фальшивым основаниям, а зачастую — и безо всяких оснований, их просто отказываются принимать.

Возмущённые посягательством на свои права, гарантированные Конституцией, москвичи вышли на улицы, поскольку мэрия либо отказывалась согласовывать митинги и пикеты, либо предлагала заведомо неприемлемые места и условия их проведения.

Тысячи полицейских и сотрудников Росгвардии устроили на улицах нашего города настоящую бойню, покалечив десятки людей и незаконно задержав более двух тысяч человек. А Следственный комитет, вместо того чтобы расследовать действия силовиков, уже возбудил дело «о массовых беспорядках», предъявив обвинение нескольким случайно попавшим на видео гражданам.

Выборы в Московскую городскую думу, которые должны состояться в сентябре 2019 года, в этих условиях становятся заведомо неправовыми, и шансов увидеть в городском законодательном органе тех депутатов, которым мы могли бы доверять, практически нет.

Мы — учителя, на нас смотрят наши ученики. Мы учим их быть гражданами. Нам стыдно поддерживать своим участием торжествующее беззаконие».

Открытые письма преподавателей вузов, которых последние лет тридцать называют в России довольно уничижительно «преподами», написаны в иной стилистике, изобилующей излишними метафорами. Например, в одном таком письме от властей потребовали «остановить каток репрессий». Учитывая глумливый и лживый характер текущих российских властей, я пытался представить себе такую гипотетическую реакцию: «Мы согласны, товарищи! Простите нас, грешных! Да, мы остановим каток репрессий! Пусть вместо него заработает скрепер или бульдозер репрессий. Вы ведь так любите иностранные слова, вот мы вам и предложим нечто по молитвам вашим».

Но шутки в сторону. Несколько видных преподов и профов одного из вузов Москвы обратились с увещеванием к другим преподам и профам того же университета. Виновников событий в Москве авторы письма называть не решаются. Главная претензия преподов — вовсе не к властям, нарушившим закон, а к своим же коллегам-преподам, выдвигающим слишком радикальные требования к преследователям студентов.

— Дорогие коллеги, — хотят сказать эти коллеги другим коллегам, — если дело так пойдет и дальше, всех нас ждут большие неприятности, и мы с вами никак не сможем делать свое любимое привычное дело — преподавать с полной отдачей сил и «без политики».

Но что такое вообще в этом контексте политика?

Ответ довольно прост: оба письма — преподов и учителей — это политические жесты и политические документы. Ведь большая политика сплетается из множества личных политических действий, совершаемых перед лицом самого могущественного политического агента — государства.

И когда государство ограничивает политические и гражданские права граждан, в политику превращается все, даже ковыряние в носу.
Каждое место становится неположенным.
Каждое высказывание — злонамеренной провокацией.
Каждый жест на улице — беспорядками, повлекшими крупный ущерб.

В обычных условиях можно было бы сказать — все это может превратиться в политику. Но после того, как люди, заявившие, что государство — это они, сами грубо нарушили свои же законы, никакого «может стать» — просто становится!

Вы что же, спрашивают нас назвавшиеся государственниками, хотите — страшно вымолвить! — распада нашего государства?!

Мы понимаем, говорят нам эти мудрецы, что государство наше и вороватое, и бандитское. Но ведь другого нет! А нам надо в магазины ходить, детей воспитывать. Преподавать! Нешто ж это возможно в условиях серьезного гражданского кризиса?

Вместо ответа вспомню две короткие истории о государстве и государственности.

Одна случилась не со мной. Ее мне во всех не очень многочисленных деталях рассказал близкий друг моего тестя, выходец из Бессарабии Яков Аронович Штейн, который до войны учился в Черновцах, как родной знал немецкий язык, а после присоединения, по договору Молотов-Риббентроп, Буковины к Украинской ССР оказался в начале 1941 года в Киеве, где чуть позже, в самом начале немецкой оккупации сумел выправить себе ксиву на имя Якова Андреевича Стеюка. Много десятилетий спустя Яков Стеюк станет героем книги Анатолия Кузнецова «Бабий Яр» — как организатор единственного группового побега из лагеря смерти, а тогда, в самом начале войны, он оказался на приеме у врача в качестве задержанного за сокрытие еврейского происхождения.

Яков Андреевич (он сохранил новое отчество и фамилию на всю свою советскую жизнь) рассказывал, что в Киеве попал на освидетельствование к врачу-фольксдойчу, которого знал еще по Черновцам. Разговор шел, и притом без всякой натуги, на немецком языке — том языке, на котором оба говорили в университетское время. И вот в ответ на просьбу Штейна-Стеюка написать в заключении, что у него не религиозное обрезание, а операция, сделанная по медицинским показаниям, врач ответил буквально следующее:
«Als Mensch kann ich Sie verstehen, als Beamter nicht»
«Как человек я могу вас понять, а как чиновник — нет».

Вторая история не идет у меня из головы много лет, даже десятилетий. Я был в командировке по линии общества «Знание» с лекцией «О влиянии речи на поведение». Это был советский парафраз знаменитого эссе Клейста «О том, как постепенно составляется речь, когда говоришь», но в обществе «Знание» в такие детали не вдавались, и меня отправили за длинным рублем на Колыму и Чукотку. Сначала я прилетел в Магадан, где прочитал несколько лекций, в т. ч. в академическом институте, где работали мои старшие московские друзья-ботаники — Андрей Павлович Хохряков и Майя Тимофеевна Мазуренко. Оба они были великими учеными, но я знал их и как довольно открытых диссидентов. Они не занимались распространением самиздата, но высказывались всегда очень откровенно. И вот, выступив в магаданском отделении АН СССР, я отправился дальше — на Колыму и Чукотку. Заботливые друзья сунули мне в чемодан фляжку со спиртом, а меня самого обрядили в роскошный овечий тулуп и настоящие унты, какие носили летчики-полярники.

Так вот, во время досмотра перед посадкой на рейс Магадан-Сеймчан в моем чемодане нашли спирт, в командировочном удостоверении допечатку части маршрута, сделанную на другой машинке, в выписке из гостиницы — двухдневную дырку, — я ночевал у Хохряковых, — и начали допрос, который я, тридцатилетний олух, принял за беседу. Ну как же, я — московский кандидат наук, еду в ваш далекий край лекции читать, и отвечаю на вопросы. Нет бы мне сказать: «Не помню, кто спирт дал! Не помню, где ночевал — выпил много!» А я чистосердечно все рассказываю, и мои сведения тут же перепроверяют по телефону. Друзья мои Хохряковы не пострадали, и никогда потом не упрекнули за глупость, но мне самому уже в самолете стало ясно, что это было больше, чем глупость. Проверка моей личности в аэропорту Магадана в конце февраля 1984 года должна была показать, и показала, что я действительно прилетел из Москвы, а все остальные сведения оказались опережающей лояльностью по отношению к органам, другими словами — предательством.

Именно эту опережающую лояльность по отношению к подменяющим государство карательным органам выказывают сегодня многие коллеги, призывающие студентов не дразнить лихо, пока оно тихо.

Сейчас среди преподавателей идет разговор о том, как поступить молодым людям, студентам России, ставшим свидетелями политического террора.

Имею ли я в качестве преподавателя одного из московских учебных заведений право на политический совет?

Не уверен. Больше того, я уверен, что не имею никакого права на совет или рекомендацию, как поступать студентам.

Люди моего поколения — как когорта, или, если угодно, класс, — не извлекли уроков из ошибок собственной жизни в советское время. Говоря проще, не научились пока прямохождению. Вернее, сначала — в конце 1980-х и начале 1990-х научились, а с 1999 года начали быстро разучиваться. И этим каждый день с успехом пользуются другие выходцы из совка — те, что со стороны вертухаев и чекистов.

Оглядываясь назад на 1960-е-1980-е годы, я вижу, что большинство моих знакомых попросту не замечало, что почти все мы так или иначе пресмыкались перед начальниками, иногда совсем мелкими. Мы не сопротивлялись абсурду, с завистью и страхом слушая о тех, кто платил за сопротивление свободой, здоровьем и жизнью. А мы — большинство — боялись.

Поколения, ушибленные страхом, должны, по-моему, помалкивать, если не могут честно написать о себе политическую правду: прямоходящие, не учитесь у пресмыкающихся!

Главной ошибкой моего поколения я считаю массовый страх перед государством с его репрессивным аппаратом. Этот страх превратил нормальных людей в ничтожества. Боюсь, что это — социологически точная характеристика всех нас, в том числе, увы, и многих из тех, кто выступил, было, в поддержку Егора Жукова, а потом, как я сам, все-таки уехал в творческий отпуск.

Отсутствие сопротивления — настоящий паралич, который сопровождался интенсивным производством отмазок — умственных операций, единственной целью которых было оправдание собственного недостойного поведения. В этом принцип той советской жизни, культ которой царит у нынешних чекистов.

Сейчас таких парализованных и запуганных стало едва ли не больше, чем в 1980-е. Вот почему, что бы ни говорили люди моего поколения и старше, их слушать не надо.

Сейчас многие люди моего поколения навязывают молодежи свои навыки публичного поведения 1960-х-начала 1980-х годов. Особенно гнусно поведение тех, кто потом шепотом им же будет объяснять: «Старичок, как человек ты прав, а как препод и член, так сказать, корпорации — нет!»

Начальники не заметили, что выросло целое поколение, которое считает самих этих начальников не достойными даже диалога. Отсюда такие сверхобидные кричалки и лозунги.

Президент Путин и его окружение думали, что он продержится еще лет 5–7 без большого насилия, но события развиваются по неблагоприятному сценарию, который и должны обсуждать, в первую очередь, молодые граждане России.

Они могут прийти к выводам и решениям, которые не понравятся людям моего поколения. Но кто сказал, что правильные решения должны понравиться людям, пересидевшим свое время и не высидевшим ничего более путного, чем совет не высовываться?

Университет — это источник и предметных знаний, и первого гражданского и политического образования. В борьбе за свои внутриуниверситетские права, за права человека, выковывается настоящий взрослый человек — свободный и сознающий неделимость этих самых прав.

Поняв, что никаких разумных оснований для нарушений закона у властей не было, самые ретивые лизоблюды подхватили ложь о якобы заказном зарубежном финансировании протестов. Российские власти сделали это из страха, как бы не вышла «цветная революция», и перебросили собственный страх на других — привычный совковый страх и бред.

А впрочем, бред ли?

Разве вузовские преподы — не часть мирового сообщества ученых? Разве мы, от кого начальство требует публикаций в иностранных рейтинговых журналах, не агенты международной системы образования и науки? А какая еще бывает наука-то, какое еще бывает образование?

Разве мы не хотим международного сотрудничества? Разве мы не мечтаем видеть наших магистрантов аспирантами в лучших европейских или американских университетах, а их студентов — у себя? Разве не разветвленностью международных связей измеряются достоинства учебных заведений? Тысячу раз — да!

И разве мы сотрудничаем с иностранными коллегами для того, чтобы первенствовать над ними? Тысячу раз — нет!

Наука стремится к истине и просто не может быть национальной.
Лучше всего это демонстрирует космонавтика. Ну-ка, кто там чей агент?

Мне очень жаль, что не все мои коллеги понимают это.

И отказываются от цеховой и международной солидарности трудящихся и учащихся из страха или из каких-то иных попутных соображений.

Нас еще не начали допрашивать, а мы уже бежим с показаниями против самих себя и своих ближних. Как это было со мной в говорящем 1984 году в Магаданском аэропорту.

Люди, защищаемые Конституцией РФ, и должны требовать, как это сделал профсоюз «Учитель», суда над теми, кто санкционировал грубое нарушение Конституции. Это не радикальное требование, это — единственное законное требование граждан. Все доказательства налицо: нарушители закона сами снимали на свои камеры собственные преступления. А в другие камеры загоняли невиновных.

Делать вид, что с этими преступниками можно договориться, смешно. Надеюсь, этого предательства студенты своим преподам не простят.