Почему Путин и Кадыров, а не Горбачев и Ковалев?
2 марта 2019 года исполнилось 89 лет Сергею Адамовичу Ковалеву и 88 — Михаилу Сергеевичу Горбачеву. И первый ответ на заданный вопрос прост: потому что Горбачев и Ковалев — пожилые люди, а Путин и особенно Кадыров — гораздо моложе. Но дело, конечно, не просто в смене поколений.
Опубликовано:
Слушать - 06:31
Михаил Горбачев совершил — вольно или невольно — с помощью немногих соратников, великое дело ликвидации диктатуры КПСС и КГБ, а Сергей Ковалев — это один из совсем немногих достойных людей, доказавших еще в советские времена, что и в условиях диктатуры можно отстаивать права человека, правда, ценой потери свободы и здоровья.
Почему Путин и Кадыров, а не Горбачев и Ковалев
Но, как теперь уже частные лица, оба они — и Горбачев, и Ковалев — едва ли без боли наблюдают откат их страны от достигнутых демократических свобод 1990-х годов. Главная горечь момента — всенародная поддержка, которой, говорят, пользуются идейные оппоненты их обоих — текущие президент РФ Владимир Путин и глава Чечни Рамзан Кадыров. Первый — представитель бывших советских спецслужб, второй — креатура первого, посаженная на некогда мятежную северокавказскую республику с целью ее пацификации.
Конечно, говоря о «всенародной поддержке», мы всего лишь пользуемся старым советским лозунгом. Правда, невысокая цена всему этому словарю обнаружилась сразу, как только тогдашние руководители советских республик — РСФСР, УССР и БССР — решили устранить так называемый Союзный центр во главе с президентом СССР Михаилом Горбачевым, автоматически распустив этот самый Союз.
Тогда, в конце 1980-х, считалось, что относительно мирный тогда еще роспуск СССР — это плата за то, чтобы между всеми остальными республиками СССР не было такой войны, как разразившаяся между Азербайджаном и Арменией за спорный Нагорный Карабах, а также — между Молдовой и Приднестровьем, объявившим себя независимым государством.
Даже и проголосовав на референдуме за сохранение СССР, за последнего носителя советского словаря — Михаила Горбачева — не вступился никто. Более того, именно на него, а не на инициатора отделения от СССР Российской Федерации Бориса Ельцина, свалили в дальнейшем ответственность за исчезновение Советского Союза.
Одновременно с проклятьями перестройке население постсоветской Российской Федерации начало отплевываться и от словаря диссидентов и правозащитников, того самого словаря, на котором впервые в истории в России заговорило правовое государство.
Правозащитники были склонны поддерживать и права наций на самоопределение и на выход из СССР (и из отдельных республик), и, конечно, поддерживали они права личности. Вот только ослабевшая за годы СССР личность не была готова взять свои права в собственные ответственные руки.
И не надо мне прав человека:
Я давно уже не человек.
Так писал лишившийся старой советской родины поэт Владимир Соколов.
Правозащитники разминулись с Горбачевым в самые первые годы перестройки. Лексически и стилистически. Носители прямого языка без подтекстов, они не верили длинным речам раннего Горбачева. Особенно же некоторые обороты генсека ЦК КПСС вызывали, как говорили на закате советского века, идиосинкразию. Мой старший товарищ Габриэль Суперфин сказал в 1992 году, что одним из таких словечек было требование Горбачева к согражданам «определиться» и встать на сторону перестройки. О подмоченной репутации этого «определиться» говорили и другие сидельцы по диссидентским статьям. «Вы не определились!» — говорили следователи-чекисты, понукая подследственных к самооговору и к сотрудничеству известного сорта. В первые годы своими речами двойного назначения Горбачев должен был убаюкивать собственные кадры, одновременно внушая доверие и тем, кто и не мечтал о конце прогнившего «развитого социализма». В эти речи невозможно было верить, но все же к ним у многих возникло доверие. И это доверие Горбачев оправдал, когда отпустил Восточную Европу и вывел советские войска из Афганистана.
Но чувства благодарности не испытали к нему десятки миллионов позднесоветских угрюмцев: о тех, кто понапрасну сгинул, угрюмцы поторопились забыть; а представить себе, что можно самостоятельно, без опеки государства, распорядиться жизнью и свободой, смогли только немногие. Вот почему первыми плодами освобождения воспользовалось ничтожное меньшинство. Остальные — прав оказался Михаил Горбачев! — определились только к концу 1990-х годов, вдруг вспомнив, что всего десять лет назад у них был великий-могучий-советский-союз, а теперь вот проснулись — и что кругом? Чечня, террор и «Украина наш газ ворует»!
Испытывая новую технику, российская пропагандистская машина нулевых годов раздула в душах уголек ненависти к Горбачеву. Беловежский человек, как назвал постсоветского человека в начале 1990-х Глеб Павловский, проснулся с похмелья и аккурат к концу первого свободного десятилетия опохмелился суррогатом — настойкой на прахе Сталина, Брежнева и немножко товарища Берии. Настойка — галлюциногенная: реконструкторы-констрикторы воскрешают, наверное, Первую мировую войну, и уже выжгли целые районы Донецкой и Луганской областей. Посбивали гражданские самолеты. Положили в землю как раз многих из тех, кого в 1989 году уберег, было, от гибели в Афганистане Михаил Горбачев.
За девяностые годы мужчины не определились, а в начале нулевых им уже киселевы-соловьевы объяснили по ТВ, что ради восстановления советского достоинства им собственную жизнь больше жалеть ни к чему, а уж «укрофашистские» — и подавно.
В середине 1990-х годов мне повезло — присяжный немецкий переводчик Ельцина отказался участвовать в дискуссии М. С. Горбачева с тоже уже бывшим правящим бургомистром Бремена Гансом Кошником. Переводчик побоялся попасть в кадр рядом с опальным президентом СССР и — в немилость у Ельцина. С радостью заняв его место, я после дискуссии получил несколько минут для разговора с Горбачевым. Воспользовался я ими для того, чтобы уточнить историю с «определиться» и еще двумя-тремя словами из лексикона, который несколькими годами ранее отпугнул от Горбачева потенциальных сторонников.
Теперь-то ясно, что диссиденты и правозащитники оказались народниками 20 века, и дело их вполне безнадежно. Но в середине 1990-х казалось, что дело идет в гору, а Россия, так сказать, будет свободной. Кроме того, меня поразило в общении с Горбачевым еще одно обстоятельство. У Ганса Кошника, чьи слова я должен был переводить Горбачеву на ухо, была ужасная дикция и любовь к идиоматическим выражениям, с которыми непрофессионалу приходилось особенно туго. Каково же было мое изумление, когда — после первых же минут! — я понял, что Горбачев схватывает смысл сказанного Кошником уже на середине предложения. А переводить речь Горбачева с русского на немецкий должна была другая коллега. Задавая, стало быть, довольно сбивчиво, уже свой частный вопрос, я не мог сомневаться, что Горбачев схватит суть дела на лету. Так оно и вышло. Заодно он листал журнал с моей статьей о том, как его самого и А. Д. Сахарова — лауреатов Нобелевской премии мира — воспринимало постсоветское российское общество, и, прежде чем оставить автограф, уточнил, «хорошо ли я о нем пишу». Заверив М.С., что пишу о нем намного лучше, чем обо всем остальном постсоветском обществе, я получил сначала ответ на свой вопрос, а потом и немного обиженный автограф.
— Я ведь учился на юридическом. И преподавали у нас разные люди, с опытом скорее следовательским, чем диссидентским, так что многие слова, наверное, оттуда. Но с кем надо мы друг друга потом поняли. А вот с теми, с кем понимали друг друга раньше, как раз разошлись. Ну, может быть, не очень надолго.
На титульном листе книжки Горбачев написал размашистым почерком: «Сахаров — это Сахаров, а Горбачев — это Горбачев. Хорошо, что мы встретились и поняли друг друга».
Примерно в это же время мне довелось оказаться среди первых читателей книги воспоминаний Сергея Адамовича Ковалева, которая сначала вышла в Германии в немецком переводе. В общении с Ковалевым основная трудность состоит в его неприязни к фальши. Казалось бы, разве не легко общаться с абсолютно правдивым человеком? Которого не надо переспрашивать, что он имеет в виду или подразумевает под тем-то и тем-то. Потому что Ковалев ничего не подразумевает, имея в виду в точности то, что говорит. Без подтекстов, без желания поверхностным слоем фразы обратиться, например, к умным (или глупым) иностранцам, а глубинным — к хитрым (или недалеким) соотечественникам. Рациональная речь ученого. Все без прикрас. Без желания играть на эмоциях или на слабостях. Речь Ковалева требует включать разум, а не инстинкт.
Языки Горбачева и Ковалева — слишком разные, чтобы говорящие на них могли принадлежать, например, к одной политической партии. Один все-таки учился у следователей-пенсионеров, а другой сидел за ваши права за решеткой.
Все дело в том, что сегодняшнее российское общество оглушено такой новой ложью, оно так притерпелось к насилию, — отнюдь не только словесному, — что ни на прямую речь Сергея Ковалева, ни на богатый советскими подтекстами язык Михаила Горбачева оно откликнуться не может: оно их не слышит. А когда слышит, начинает кричать, что, мол, задевают и обижают его драгоценные чувства. И тогда оно повторяет стихи Владимира Соколова.
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.
Я давно уже ангел, наверно,
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унёс серафим.
Тише, ораторы! — кричит томимый печалью. Как же это случилось, что вместо серафима ко мне пришли эти двое вооруженных мужчин с охраной?
РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI
Подписаться