Ушел учивший видеть

21 декабря 2018 года в Москве скончался Михаил Михайлович Алленов. Десятки учеников и коллег напишут о нем как о великом искусствоведе, но нельзя, чтобы утонула еще одна тема его жизни, чтобы остался не названным еще и другой мир, который открывал Алленов своим ученикам и друзьям. Этот другой мир — мир языка. Обычного человеческого языка, не философского, не искусствоведческого, не политического, не научного, не идеологического.

Михаил Алленов YouTube/Garagemca

08:23

Ушел учивший видеть

Гасан Гусейнов

С середины 1970-х годов — начала нашей дружбы — было несколько «языковых тем», которые волновали Алленова — как ученого, историка искусства и — художника, эту историю преподававшего. Одна — это поиск подходящего языка, которым можно было бы понять увиденное. Усложнить простоту зрения. Алленов понимал это так, что за каждым произведением искусства стоит невидимый чертеж — то, что потом назовут гипертекстом, или лес поэзии и близких к поэтическим текстов. Разобравшись в них, научившись вслушиваться в эти поэтические тексты, только и можно увидеть и произведение изобразительного искусства или архитектуры. Собственно говоря, вся визуальность — это и есть область встречи разобранного поэтического языка и вот этого, как будто все время маячащего перед глазами, изображения. Адмиралтейства, например, в стихах Мандельштама.

Другого такого историка искусства, который разбирал бы картину, здание, улицу, целый город, воспользовавшись — как острым скальпелем — стихотворными строчками, в этой стране больше не будет. И не потому только, что новые поколения не знают наизусть стихов: прогуглят яндексом, чего там. Одна проблема — в качестве, в отборе: прогуглить они, может, и прогуглят, но не смогут отличить значащее от значение не имеющего. Другая проблема — в понимании, что между произведением изобразительного искусства и произведением искусства словесного есть еще один промежуточный словарь некоего общественного договора. Например, о приемлемом и не приемлемом, о том, что обязательно должно произойти после того, как сказаны такие-то и такие-то слова.

«Если о рассеянном, скользящем взгляде говорится „беглый взгляд“, то противоположное состояние можно назвать задержанным или замедленным вниманием», — пишет Алленов. Этого алленовского замедленного внимания, первые результаты которого он начал сводить в конце 1980-х, а публиковать в начале 1990-х (потом они вышли в сборнике статей под неудачным названием «Тексты о текстах» в издательстве «НЛО» в 2003-м), читающая Россия просто не поняла. За вычетом узкого круга, настолько узкого, что сегодня им, так сказать, социологически вполне можно пренебречь. Это хорошо видно по некоторым толстожурнальным рецензиям середины нулевых годов. Как получилось, что важнейшие выводы Алленова остались, говоря полуказенным языком, не востребованными? Ответ печален: как в 1930-е, так и в наши годы, почти 90 лет спустя, аудитория испытывается и «испытывалась на совершенство оболваненности», заведомого безропотного согласия с насилием над разумом и волей людей. Основная философия отказа от поиска новой речи звучит примерно так: «Лишь бы только все было ну хотя бы не намного хуже, чем сейчас!» И эта массовая уверенность, что слова и речи не имеют никакого значения, пока сохраняется вкус к жизни, оказалась важнее, чем поиск истины и так называемого смысла жизни.

Алленов показал, каким образом советское и современное ему русское общество расставалось с языком понимания. Вместо «замедленного внимания» к мелочам внедрялись простые крупные банальности — полюбить мучителя и отказаться от своего «я» ради сохранения роевого целого, а потом — сама пойдет, родимая. Сама себя объяснит и детеныша своего схарчит, по слову Розанова.

«Абсурдно, но в то же время элементарно понятно, что Автора — Историю не будут слушать и принимать во внимание именно потому, что обожествили, приняв „пьесу“ к исполнению, и свято верят, что никакой другой „образ“ не достоин быть воплощенным на данной сцене вообще. Истории здесь уготована участь Кассандры — она не потеряла дара пророчить, но ее не слышат, прорицания ее мешают течению действия. И хотя каждое из ее пророчеств, совершаемых по ходу действия, исполняется, но в исполненном виде они либо неузнаваемы, либо ликвидированы те, кто помнит и могли бы идентифицировать пророческий образ с тем, что исполнилось. История перестает быть „наукой“ в смысле способности научать, учить уму-разуму строящих социализм во исполнение ее же прежних пророчеств. Что попросту означает потерю способности научаться, извлекать уроки из собственной текущей Истории».

Незадолго до начала тяжелой болезни, которая увела от нас Алленова, Михаил Михайлович повел в Третьяковку группу моих студентов, отправлявшихся в первое сознательное путешествие в Рим. Мы, преподы, впервые попали в этот город уже взрослыми людьми: мне было под сорок, Мише, кажется, даже за пятьдесят. 17-18-летние бакалавры старались понять, отчего это, ведя экскурсию на тему «Образ Рима в русской живописи XVIII–XX века», Алленов читает им столько стихов, от Пушкина и Тютчева до Ходасевича и Блока, зачем вводит их в состояние, которое их экскурсовод так любил в представлении Мандельштама:

«Слух чуткий парус напрягает
Расширенный пустеет взор…»

И только после поездки, когда в их сознании соединились миры Рима и нашего этого третьего холодного «кольца Юпитера», все постепенно стало становиться на свои места. Если не получается распознать, расслышать, что сделала с человеком сталинская и брежневская Москва, нужно забежать в не очень далекий Рим Муссолини. Увидеть в каменном и бумажном мусоре повседневности обрывки и обломки чего-то значительного. В отличие от многих искавших и ищущих убежища в истории искусства, вообще в культуре, Алленов показывал, что это бегство — позор для разумного человека, живущего в истории. Тем более — для исследователей русского искусства. У него и у его безвременно ушедшей жены Оли Алленовой был этот «другой русский мир» — Владимир, со своим, мало кому внятным текстом. Вот почему еще он испытывал потребность в составлении словаря для чтения советского искусства на фоне искусства русского. Вот почему Алленов не стеснялся и вполне утилитарного растолкования, например, архитектурного пиршества нашего «лучшего в мире» метрополитена. За ритуалом подземного сосуществования коллективного тела он обнаруживает, как по-прежнему дышит лежащий в анабиозе дракон бесчеловечной эпохи, как к сосцам его тянутся беспамятные и бессловесные.

Но и им он умел дать высказаться, когда из случайной ошибки молодого и беспомощного перед лавиной мирового искусства человека вдруг вырывается точное слово, переозначивающее целую эпоху. Как-то, раздав экзаменуемым студентам репродукции классических произведений для атрибуции, на верещагинский «Апофеоз войны» он получил от студента новое название: «Грачи прилетели». Как сказали бы четверть века спустя, «приехали». Сардоническая правильность этого ответа — оттуда же, от Кассандры. Пригляделось за десятилетия наше сообщество к «апофеозам войны», а от старика Саврасова помнится только сочетание слов.

Сочетания слов для понимания нашей эпохи знал Михаил Алленов. Только малая часть этого знания была доверена бумаге.