Перейти к основному контенту

Афанасий Фет о Петре Павленском

В эпоху фейков, или гнусной лжи в наряде вроде бы подлинных новостей, хочется спросить себя, а разве возможна абсолютная истина там, где люди имеют дело со словом?

Петр Павленский, «Угроза»
Петр Павленский, «Угроза» facebook.com
Реклама

Мой вам ответ: да, возможна. Хоть она и норовит ускользнуть.

08:19

Афанасий Фет о Петре Павленском

Гасан Гусейнов

Даже больше скажу. Правда, выраженная в слове, пробивается и там, где, на первый взгляд, по самому существу дела невозможно говорить об истине. Кто, в самом деле, возьмется говорить об истинности смутного переживания, ощущения, или так называемого осадка, остающегося в душе после услышанного или увиденного.

Для того, чтобы увидеть такую истину, попробуем нырнуть в лирику, в стихи, туда, где, как многим кажется, нет и следа поисков истины, а одно только выражение чувств. «Ты дал мне пять неверных чувств, Ты дал мне время и пространство, Играет в мареве искусств Моей души непостоянство» — писал самый внимательный и благодарный читатель Афанасия Фета Владислав Ходасевич.

Но если с одной, непосредственно наблюдаемой, стороны «марева искусств» — представленное в нем «непостоянство души», то разве с другой стороны не должна быть совершенно прямая и непосредственная, логически стройная истина?

Дни, как говорят немцы, «между годами», в Европе продолжаются от Рождества (ночь с 24 на 25 декабря) до нового года (ночь с 31 декабря на 1 января), а в России они растянуты между 25 декабря и 13 января — новым годом по старому стилю. Даже агностику, думаю я, позволительно потратить час-другой в срединный день этого времени, в сочельник, на созерцание истины, развеивающей марево искусств.

И есть ли другой текст, более подходящий, чем знакомое нам с раннего детства стихотворение? Каждый год, объясняя совсем еще зеленым ученикам, как разбирать стихи, я вдруг обнаруживаю для себя новую неожиданную грань в словах, казалось бы, давным-давно и прямо-таки дотла разобранных сначала моими учителями, потом моими однокашниками, а теперь и студентами. Вот и сейчас, читая стихотворение Афанасия Фета, отмечающее в этом году свое 175-летие, мы сперва любуемся тем, что давно растолковано нам историками поэтического языка:

Кот поет, глаза прищуря,
Мальчик дремлет на ковре,
На дворе играет буря,
Ветер свищет на дворе.

«Полно тут тебе валяться,
Спрячь игрушки да вставай!
Подойди ко мне прощаться,
Да и спать себе ступай».

Мальчик встал. А кот глазами
Поводил и все поет;
В окна снег валит клоками,
Буря свищет у ворот.

Тепло и покой, говорят нам знающие люди, внутри небедного дома, противостоят неистовству снежной бури за окном. Чем пуще разыгрывается на дворе метель, тем спокойнее и увереннее люди в доме. Властный, но ласковый голос отца или матери, бабушки или няни, восстанавливает порядок в доме. Кому положено спать, идет спать, как бы там ни бесновалась непогода.

Отчего же нынешние мои студенты так уверенно говорят, что слышат в стихотворении Фета тревогу? Читателям поздней советской эпохи, делившимся своим анализом и пониманием этого стихотворения, философия его виделась примерно так: совершенная форма стихотворения, стройная кольцевая композиция, богатство внутренних рифм, тепло и красивое убранство помещения противостоят бешенству стихии и холоду вне дома. Сегодняшний молодой читатель признается, что испытывает после прочтения стихотворения Фета даже и не смутную, а сильную, очень сильную тревогу. Точно такую же, какую 175 лет назад испытал прочитавший это стихотворение Фета Аполлон Григорьев. По воспоминаниям самого поэта, Григорьев воскликнул, какой, мол, счастливый кот и какой несчастный мальчик.

Но в счастье ли котовском тут дело? Внутренние рифмы таинственного стихотворения не противопоставлены как то, что внутри, тому, что снаружи (на ковре-на дворе). Нет, они подчинены какой-то другой логике. Другая картина встает перед сегодняшним внимательным читателем. Безмолвный сонный мальчик и кот-мурлыка. Сначала глаза обоих прищурены. Один молча лежит на ковре, другой сидит и поет с прищуренными глазами. И только когда мальчик встает, раскрывает глаза и кот. И с каждой нотой его голоса и с каждым движением котовьих глаз усиливается пурга на дворе, и вот уже в окно начинают биться хлопья снега. Не милый кот-мурлыка, а страшный кот-баюн.

Что же это значит? Это значит, что нет человеку спасения от стихии. Просто одна — буйная и холодная — набрасывается на него извне. А вот другая, ничуть не менее таинственная, пусть пушистая, но бессловесная, властная и голосистая, живет с ним под одной крышей, и жизнь мягко стелется ей общим с человеком ковром. Трудно сказать, счастлив ли или просто доволен фетовский кот.

Год спустя, в 1843, Афанасий Фет напишет и такие стихи:

Не ворчи, мой кот-мурлыка,
В неподвижном полусне:
Без тебя темно и дико
В нашей стороне;

Без тебя всё та же печка,
Те же окна, как вчера,
Те же двери, та же свечка,
И опять хандра…

Как, оказывается, легко, всего на пол-градуса сдвинуть угол обзора, и грозное предчувствие сменяется унынием повседневности, а великая страшная правда оборачивается маленькой истиной пародии.

Так бывает и с искусством. Перформансы Петра Павленского, зашившего рот суровой ниткой в поддержку несправедливо осужденных пуссирайтов в 2012, нагишом забравшегося в кокон из колючей проволоки перед зданием Заксобрания Петербурга в мае 2013, отрезавшего себе мочку уха на стене советского центра карательной психиатрии 19 октября 2014, прибившего гвоздем мошонку к брусчатке Красной площади в ноябре 2013, поджегшего дверь НКВД-КГБ-ФСБ на Лубянской площади в Москве 9 ноября 2015, и — неожиданное продолжение революционного похода этого несвоевременного Котовского. Уже не в Москве, а в Париже, где он получил политическое убежище, 16 октября 2017 года, не дождавшись прямого юбилея Великой Октябрьской социалистической революции, Павленский поджигает витрину Банка Франции. Почему именно французский банк показался акционисту и политическому художнику Голиафом? Или ветряной мельницей? Павленский едва ли читал мемуары Ильи Эренбурга, в которых тот писал, что «Франция пережила четыре революции, и у нее иммунитет», но этот поджог перевел острый политический жест в рутину хандры и многомесячного тюремного заключения. 6 января 2018 на свободу отпустили соратницу акциониста и перформансиста Оксану Шалыгину, но за обыденностью перехода к рутине очередного года не забыть бы таинственного кота Афанасия Фета, держателя истины стихий.

РассылкаПолучайте новости в реальном времени с помощью уведомлений RFI

Скачайте приложение RFI и следите за международными новостями

Поделиться :
Страница не найдена

Запрошенный вами контент более не доступен или не существует.